Мария Воронова
Угол атаки
© М.В. Виноградова, текст, 2022
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2022
* * *
Предисловие
Несколько лет назад, собирая материалы для книги, я случайно узнала о посадке гражданского самолета на Неву. Интересно, что, прожив в Санкт-Петербурге почти пятьдесят лет, я никогда не слышала об этой истории.
Итак, 21 августа 1963 года самолет «Ту-124» с экипажем в составе командира воздушного судна (КВС) Виктора Яковлевича Мостового, второго пилота Василия Григорьевича Чеченева, штурмана Виктора Царева, бортмеханика Виктора Смирнова, бортрадиста Ивана Беремина, бортпроводников Александры Александровой и Виктора Харченко совершал рейс из Таллина в Москву. После взлета передняя нога шасси не убралась, и самолет был направлен на запасной аэродром в Ленинград для выполнения там посадки с неисправной передней ногой шасси. Пройдя контрольный пункт Кикерино, «Ту-124» продолжал полет в окрестностях аэропорта с целью выработки топлива до остатка, определенного для посадки с выпущенной передней ногой шасси. Через три часа полета остановился сначала левый, а потом и правый двигатели, запустить их вновь оказалось невозможно. Благодаря профессионализму и выдержке экипажа самолет благополучно совершил вынужденную посадку на Неву между Финляндским и Большеохтинским мостом. Подоспевшим к месту приводнения катером Северо-Западного речного пароходства (капитан Юрий Поршин) он был отбуксирован к берегу, эвакуированы находившиеся на борту пассажиры и экипаж. Погибших и пострадавших не было. В дальнейшем пилотов не наказали, но и не наградили, широкой огласки происшествие не получило. Одним из тех, кто встал на защиту командира воздушного судна, которого хотели отдать под суд, был известный писатель Василий Ардаматский. Его участие и активность спасенных пассажиров помогли экипажу избежать уголовного преследования и продолжить летную работу.
На меня эта история произвела очень сильное впечатление, я долго мечтала написать о ней и наконец решилась. Прежде всего хочу обратить внимание читателей, что это не хроника, а художественное произведение, написанное по мотивам тех событий. Время действия перенесено на двадцать лет вперед, допущены другие неточности, но главное, что члены экипажа «Ту-124» не являются прототипами персонажей этой повести.
Мария Воронова
Часть первая
Апрель
Весеннее солнце подмигивало в окно кабинета, по радио обещали благодать, и Ирине захотелось на дачу. Как там сейчас должно быть хорошо, светло и ясно, а от распускающихся листочков пахнет юностью и первой любовью… Строго взглянув на солнце, которое дразнило и звало на улицу, как подружка-хулиганка, она сказала:
– А Ира гулять не выйдет. У нее двое детей, которых в холодный дом тащить нельзя, а оставить не с кем.
Вечером она предложила Кириллу в выходные съездить на дачу самому или в компании Виктора Зейды, которому, кстати, будет где провести время со своей тайной возлюбленной Яной, но муж внезапно позвонил не закадычному другу, а Гортензии Андреевне, и та геройски согласилась посидеть с детьми, пока супруги не менее геройски готовят дачу к летнему сезону.
Ирина бросилась сразу и собираться, и готовить обед на выходные, и наводить порядок, чтобы Гортензия Андреевна не имела повода думать, будто она неидеальная хозяйка, и, как ни странно, преуспела по всем трем направлениям, после чего упала в кровать, как подкошенная, а в семь утра уже дремала в электричке, склонив голову на плечо мужа, широкое, но весьма жесткое и неудобное.
На даче зима только-только отступила, в канавах и в густой тени высоких елей еще лежали островки серого в черную крапинку снега, и новая трава еще не закрыла прошлогодней, а только пробивалась сквозь нее трогательными беззащитными иглами.
Войдя в темный стылый дом, Ирина зябко повела плечами и пожалела, что приехала, но Кирилл сразу затопил печку. Дрова, отсыревшие за зиму, долго не хотели разгораться, потрескивали и шипели, но вскоре огонь занялся, заговорил о чем-то быстро и убедительно, потянуло дымком, и сразу стало уютно и хорошо.
Ирина распахнула тяжелые занавески на окнах, вымыла полы и отнесла одеяла с подушками проветриться на солнцепеке. Немного подумала, не сделать ли того же с постельным бельем, которое, выстиранное и выглаженное осенью, после зимы все же отдавало немного затхлостью, но решила не халтурить, а как следует пройтись утюгом по простыням и пододеяльникам.
Ожидая, пока утюг разогреется до нужной температуры, Ирина вдруг подумала, что подготовка дома к дачному сезону ассоциировалась у нее с какой-то штурмовщиной, героическим и непосильным трудом на пределе всех сил человеческих, и теперь, когда выяснилось, что это не так, она чувствует себя виноватой. То ли лентяйкой, то ли полной дурой, не видящей фронта работ. Но раз уж серьезных дел больше нет и печка прогорит, как раз когда она догладит, надо мчаться домой, освобождать Гортензию Андреевну.
Впрочем, гладила она тщательно и не торопясь. Простыни были ветхие, без пяти минут тряпки, но старая учительница подарила им новую жизнь, виртуозно нашив заплаты на прорехи и самые истертые участки. От этого некоторые постельные принадлежности стали напоминать полотна приверженцев кубизма или политическую карту Африки, где многие границы представлены прямыми линиями, но спать на них удивительным образом оказалось приятно. Ирине совсем не хотелось разрушить творчество Гортензии Андреевны неосторожным движением утюга. Вот она и старалась.
Работа спорилась, печка хлопотливо шумела, зимняя стужа под утюгом испарялась без остатка, в магнитофоне на подоконнике задушевно пел Тото Кутуньо, Ирина вторила ему, пытаясь разгадать смысл песни на основании скудных знаний латыни, которые она получила в университете, и мысли в голове витали дачные, простенькие и ясные, как солнце за окном.
Между тем было чему ворваться в эту безмятежность… Например, предстоящий процесс, исход которого уже предрешен, хотя дело еще даже не передано в суд. Председатель ясно дал понять, что распишет его своему лучшему судье, то есть ей, Ирине Андреевне Поляковой. Во вторник после обеда они вместе едут на прием в горком партии, и, видимо, приговор действительно важен, раз партийная верхушка не ограничилась телефонной «указивкой», а снизошла до личной беседы.
Ах, хорошо бы в понедельник проснуться бессовестным и беспринципным человеком и без всяких терзаний провести процесс так, как того желает руководство… Сосредоточиться на доказательствах вины, а все, что свидетельствует в пользу невиновности, игнорировать или вообще признавать недопустимым доказательством, если факты слишком уж колют глаза. Все можно подверстать под обвинительный приговор, когда внутреннее убеждение тебе спустили сверху.
Честность и порядочность в такой ситуации тоже способны сыграть с судьей злую шутку. В диссидентском запале он, наоборот, может скептически воспринять доказательную базу, счесть ее недостаточно убедительной и оправдать подсудимого по принципу «назло маме отморожу уши». А ведь если партия требует наказать гражданина по всей строгости закона, это еще не гарантирует его невиновности.
Ирина тщательно, уголок к уголку, сложила последний пододеяльник и порадовалась, какая ровная получилась стопочка, не стыдно будет открыть шкаф при посторонних. И честно говоря, в выходной день хочется думать именно о такой вот ерунде, а не торговаться со своей совестью, тем более пока еще не знаешь ни сути, ни цены сделки.
А может, прибегнуть к испытанному и безотказному средству самозащиты – больничному листу? Участковая в детской поликлинике почти подруга, на Володю даст без звука. Ведь ребенок всю зиму ничем не болел, честно тянул лямку в ясельках и давно заслужил небольшую передышку.
Дней на десять затаиться, и все, гроза минует, ибо у власть имущих определенно где-то припекает. Провели расследование стахановскими методами, буквально на сверхзвуковой скорости, а передают вообще со световой. Так что точно не станут дожидаться, пока у ребенка судьи пройдет насморк.
Только Ирина прекрасно знала, что из суеверия не будет просить больничный на здорового ребенка. Поноет председателю суда Павлу Михайловичу, но если он не сжалится, то примет удар на себя.
А дальше как будет, так и будет, и нечего переживать о том, что еще не случилось! – от этой мысли в голове вдруг стало пусто и просто.
Ирина засмеялась и, в третий раз проверив, что утюг выключен, вышла во двор.
Кирилл, голый до пояса, вскапывал грядки.
Лопата, казалось, сама танцевала в его руках, и так выходило у него споро и красиво, что Ирина невольно загляделась и в конце концов удивилась, что этот молодой сильный мужик – ее муж.
Хотела сказать, что апрельское солнце коварное и надо надеть рубашку, чтобы не простудиться, но снова засмотрелась, как красиво мускулы Кирилла перекатываются под кожей в такт работе, и забыла.
Подойдя поближе, она увидела, что Кирилл копает слишком глубоко.
– Стой, стой, ты мне весь песок выворотил!
Вогнав лопату в землю, Кирилл нахмурился:
– В смысле?
– Разрушил весь тончайший плодородный слой. И так-то зона рискованного земледелия, а теперь ты с песком перемешал, вообще фиг что взойдет.
– Да?
Ирина отвела взгляд, досадуя на то, как она могла забыть фундаментальный принцип, что нельзя мужика ругать, когда он что-то делает по дому. Все, что муж совершает вне дивана, – идеально и восхитительно.
– Ладно, – Кирилл вновь взял лопату и примерился, – угол атаки дам поменьше.
Ирина приосанилась:
– Угол атаки – это угол между направлением вектора набегающего на тело потока и характерным продольным направлением, выбранным на теле.
– Ничего себе! – улыбнулся Кирилл. – Откуда такие познания?
– Читаю книги для процесса. Очень надеюсь, что не понадобится, но все равно читаю. И понимаю четыре слова из десяти, – нехотя призналась Ирина.
Она вернулась в дом и, пока на раскаленной оранжевой спирали электроплитки закипала вода для сосисок, порезала помидоры. Они были твердые, водянистые и ничем не пахли.
Сейчас они с Кириллом поедят, и можно ехать домой. Как раз успеют на трехчасовую электричку. Но муж вдруг, отфыркиваясь под рукомойником, сказал:
– Гортензия Андреевна с ночевкой подрядилась, так давай еще побудем! Мы так давно не оставались с тобой вдвоем!
Да, редко, а вернее сказать, никогда. Не было у них медового месяца, того глупого и блаженного коротенького периода свободы вдвоем, когда люди отвечают только за самих себя и друг за друга. Как ни грустно, а про них с Кириллом нельзя сказать, что они создали семью, нет, это он вошел в маленькую семью, состоявшую из Ирины и ее сына Егорки. Казалось бы, разница небольшая, но все же есть. С чем-то пришлось ему смириться, к чему-то приспособиться… Какие-то свои планы и желания оставить при себе, даже не озвучив. А Ирина до сегодняшнего дня как бы ценила, что он взял ее с ребенком, но при этом не задумывалась, чего он из-за этого лишился.
И она, уже открыв рот, чтобы напомнить, что дома их ждут не самые послушные в мире дети, с которыми тяжело справляться даже такому мощному педагогу, как Гортензия Андреевна, захлопнула его и кивнула, мол да, конечно, давай останемся.
После обеда Кирилл взял из сарая старое жестяное ведро с вмятиной на боку и выкатил Володину сидячую колясочку.
– Наверное, в этом году она уже не понадобится, – сказал он, устанавливая ведро на сиденье.
– Наверное, – вздохнула Ирина.
– Во всяком случае, надеюсь, Володя не узнает, что отец катается в его лимузине. Сгоняю быстренько на карьер, привезу тебе землички.
– Куда?
– На карьер.
– Далеко это?
– А ты не знаешь?
– Откуда? – Ирина засмеялась. – Из местных культурных точек мне известны только магазин, вокзал, аптека. Библиотека еще, но она в одном доме с магазином, так что не считается.
– Пойдем тогда со мной, покажу.
Через десять минут они оказались на опушке леса. Ноги пружинили на толстом ковре порыжевшей хвои, из-под которого тут и там выбивались наружу узловатые корни, про которые Ирина в детстве воображала, что это щупальца злых волшебников. Среди рыжих корабельных сосен было тихо, гулко и даже страшновато. Ветер слегка раскачивал верхушки, и шишки падали с веток почти беззвучно.
– Ну вот, – сказал Кирилл, когда они вышли на полянку, поросшую молодыми елочками и прутиками, в которых угадывались будущие березы.
– Это и есть твой карьер? – удивилась Ирина.
– Был.
Бросив коляску, Кирилл быстро обошел вокруг полянки.
– Эх, такая была мощная яма… Я тут все детство проиграл, столько замков песочных было построено и крепостей… – он сокрушенно покачал головой, – а рядом лежала непонятно зачем гора земли, откуда все дачники таскали.
– Вот и вытаскали. Ничего страшного, я потом на станции грунта куплю.
Кирилл сел у подножья сосны.
– Просто так странно вдруг стало, – сказал он тихо, – когда видишь, что в твоей песочнице вырос лес, очень остро сознаешь, что детство прошло очень давно.
Он прислонился к дереву и закрыл глаза, а Ирина провела ладонью по теплому шершавому стволу и вспомнила, как делала с отцом кораблики из кусочков такой сосновой коры. И все же ей не стало грустно, потому что проходит не только хорошее, но и плохое. Карьер стал полянкой, вожделенная куча земли разошлась по участкам, впиталась в почву и взошла ландышами, подснежниками и черникой.
Прямо перед ее глазами застыла капля смолы, так дерево залечивает свои раны.
Кирилл вдруг рывком притянул ее к себе.
Ирина обняла его, прижалась губами к сухим горячим губам и успела еще подумать, что если кто-то подойдет, то они ничего не услышат, но очень быстро это стало совершенно все равно.
18 марта
Ян Колдунов вошел в здание аэровокзала. Форма была выглажена без единой морщинки, как это умеет только мама, в дипломате бутылка умопомрачительно дорогого и дефицитного армянского коньяка соседствовала с маминым ванильным печеньем, а голова Яна Александровича была снаружи прекрасна, а внутри полна надежд и планов на будущее. Поймав свое отражение в стеклянной двери, Колдунов приосанился и улыбнулся от радости, как он хорош и впереди его ждет тоже только хорошее.
Он летел в Москву представляться генералу, старому, но не очень близкому товарищу отца. В этом году Ян заканчивал академию. Годы учебы он посвятил именно учебе, а не пьянкам и прочим интересным приключениям, как все нормальные люди, поэтому кафедра хирургии с удовольствием готова была его оставить у себя, но для этого требовалось окончить с золотой медалью, что, в свою очередь, было возможно только при наличии высокого покровителя. Много ребят поумнее Яна, до шестого курса не имевшие ни одного «хорошо» в зачетке, вдруг получали трояк на госэкзамене и благополучно отправлялись пасти белых медведей куда-нибудь на Новую Землю, а были и такие, что учились как все, ни шатко ни валко, а перед выпуском вдруг пересдавали какую-нибудь химию за первый курс и половину других предметов и внезапно выходили в медалисты. Поэтому Ян не удивился, когда завкафедрой прямо сказал ему, что коллектив примет его с радостью, но только если найдется кому замолвить за него словечко.
Папа по такому случаю спрятал гордость в карман и связался с однокашником, занимавшим теперь видный пост в Министерстве обороны. Тот выслушал благосклонно, но сказал, что должен знать, за кого просит, вот Ян и ехал с визитом, снаряженный самым лучшим коньяком, который только способна породить щедрая армянская земля. Папа предупредил, что Гришка, то есть, пардон, Григорий Семенович, мировой мужик и ни за что не откажет, а великосветская церемония затеяна лишь для того, чтобы посмотреть, что выросло из вредного голосистого младенца, в свое время обмочившего будущего генерала.
Предстоящая встреча приятно будоражила, но не страшила, в самом деле, не может же не понравиться такой великолепный парень, и сам по себе красивый, да еще и только что из маминых заботливых рук! Просто чудо, а не мужчина! Ян снова поймал свое отражение на стекле, чтобы окончательно в этом убедиться.
Колдунов зашел в туалет, причесался, еще раз проверил, что форма сидит отлично и все в ней строго по уставу, и вернулся в зал ожидания. Из буфета заманчиво пахло настоящим кофе и булочками, но не хотелось портить впечатление от маминого завтрака, и Ян, миновав ряд высоких одноногих столиков, прошел к панорамному окну, за которым было видно летное поле и где уже прижался носом к стеклу парнишка лет двенадцати. Ян встал рядом, слегка стыдясь своего детского любопытства, но что поделать, если он раньше никогда не летал самолетом… На поездах без конца катался, а по воздуху до сегодняшнего дня не довелось. Он бы и сейчас поехал железной дорогой, но родители пожалели. Слишком уж напряженный график. Ночь с пятницы на субботу в поезде из Ленинграда в Таллин, с субботы на воскресенье – из Таллина в Москву, а с воскресенья на понедельник – из Москвы обратно в Ленинград. «Пусть ребенок хоть одну ночку у родителей поспит», – сказала мама. Главное, что после ночи в поезде трудно сохранить хрустяще-крахмальный вид, как ни наводи накануне красоту, а заступаться за помятых и пожеванных парней не хочется даже самому снисходительному генералу. Вот папа и взял любимому сыну билет на самолет.
Летное поле походило на огромный асфальтовый стадион с непонятной разметкой. Самолет виднелся далеко, так что надпись «Аэрофлот» на борту расплывалась. Зато под самыми окнами стояли вертолеты с лопастями, уныло поникшими, как увядающие лепестки. По полю ехал львовский автобус цвета яичного желтка и сновали грузовички необычного вида. Особенно впечатлил Яна маленький трактор, тянущий вереницу тележек с сумками и чемоданами. Сам он летел без багажа, и это давало чувство легкости и свободы.
Тут в громкоговорителе раздался сигнал, женский голос очень любезным тоном произнес что-то на неизвестном языке, повторил на другом неизвестном, и Ян понял, что пора ему идти на регистрацию.
У стойки уже выстроилась очередь с паспортами и билетами наготове. Перед Яном оказалась настоящая монашка, и он никак не мог заставить себя не разглядывать ее. Конечно, он знал, что есть на свете верующие, церкви и служители культа, но все это существовало где-то за пределами его мира, и встретить в аэропорту монашку, собирающуюся лететь в самолете, как простая смертная, было очень странно. Ян ощущал себя примерно так же, как было с ним в глубоком детстве при виде Деда Мороза. Вроде бы ты и знаешь, что это твой настоящий дедушка, но в то же время и чувствуешь, что не все так просто и явно не обошлось без настоящего волшебства. Монашка была щупленькой остроносой женщиной, рыженькой, судя по одинокому локону, выбившемуся из-под тяжелой черной косынки, плотно охватывающей лицо. Ян вспомнил, что церковная одежда, кажется, называется облачением. А вот сумка у монахини оказалась самая прозаическая, синий параллелепипед из кожзама с белой оторочкой и белой же символикой Олимпиады-80 на боку, которая, впрочем, так стерлась от времени, что едва угадывалась. У него тоже была такая сумка, только коричневая и сохранилась гораздо лучше, потому что с формой носить ее было нельзя. «Ну да, я же в военную академию поступил, а не в монастырь», – подумал Ян и сам не понял, улыбнулся или поморщился. Впрочем, все неудобные мысли тотчас вылетели из головы при виде новых пассажиров. В очередь встали три женщины – старушка, дама средних лет и девушка, от красоты которой у Яна захватило дух. Такая она была глазастенькая, с носиком и ладной фигуркой, что Ян очень нескоро поглядел на ее спутниц. Он старался не пялиться ни на саму девушку, ни на старушку, совершенно очевидно, родную бабушку, и на среднюю, промежуточную женщину тоже старался не смотреть. Она была немножко другая, покрупнее и совсем некрасивая, и Ян сначала даже решил, что она не родственница, но женщина, поймав его взгляд, слегка улыбнулась, и фамильное сходство проявилось совершенно отчетливо. Девушка тоже бросила на него взгляд из-под длинных пушистых ресниц, и Ян приосанился, попытавшись изобразить равнодушного покорителя женских сердец, а сам помолился, чтобы девушка летела одна и в соседнем с ним кресле. Впрочем, он успеет подкатить и после посадки, главное, не потерять ее из виду. Отвезти в такси, куда ей надо, ну а если девушку встречают, то взять телефончик – дело трех минут.
Хмурая эстонка на регистрации работала быстро, и Ян всего пару раз успел перемигнуться с девушкой, как оказался в темном зале со смешным названием «накопитель».
Возле двустворчатых стеклянных дверей стоял львовский автобус, с мордой короткой и печальной, как у пекинеса, и прогревал мотор, готовясь везти пассажиров к самолету.
Подошла сотрудница аэропорта, держа за руку давешнего парнишку, рядом с которым Ян пялился на летное поле. Внимательно оглядев пассажиров, стюардесса остановила свой выбор на монашке, подошла к ней и сказала, что мальчик летит один и в Москве экипаж сдаст его с рук на руки матери, но во время полета хотелось бы, чтобы за ним приглядел кто-то из пассажиров.
Монашка с улыбкой кивнула, показав крупные выпирающие зубы, а Яну стало немного обидно. Не то чтобы он хотел возиться с ребенком, но все же почему на роль ответственного взрослого выбрали служительницу культа, погрязшую во мраке предрассудков, а не, например, молодого военного врача? Без пяти минут аспиранта кафедры хирургии, между прочим.
Вспомнив об этом, Ян блаженно зажмурился. Завтра же мировой мужик Григорий Семенович позвонит куда надо, и колесо закрутится. И никаких проблем, на кафедре он давно уже свой, знает и работу, и правила игры, его любят, ждут и с радостью примут в коллектив. Он ведь не какой-нибудь тупорылый сынок, ему даже ни одного экзамена пересдавать не придется, в зачетке сплошь «отлично». И после генеральского звонка портить ее уже не будут.
Оперирует он сейчас на уровне среднего ординатора с приличным стажем, а то и получше, это не его раздутое самомнение, а слова начальника кафедры. Способности к научной работе тоже присутствуют, что подтверждено многочисленными рефератами с высокими оценками и десятком публикаций в журналах. Кандидатскую он точно напишет, сомнений в этом нет, так что после аспирантуры останется на кафедре ассистентом, потом доцентом, а там, глядишь, и до профессора доживет. Докторскую точно надо попытаться защитить до сорока, хоть это и редко кому из хирургов удается. Но, черт возьми, когда твои природные дарования удачно сочетаются с трудолюбием, на жизненном пути попадается опытный и заботливый наставник и в нужный момент находится покровитель, то тут грех не преуспеть!
Ян представил себя лет через двадцать хозяином просторного кабинета со сводчатыми окнами. Вот он в накрахмаленном до хруста двубортном халате проводит занятие с курсантами, вот оперирует, вот ведет прием… А потом садится в черную «Волгу» и едет домой на улицу Салтыкова-Щедрина (ему всегда хотелось жить там в доме с эркерами и огромным фонарем в арке, ведущей во внутренний дворик).
Заодно представил, что женился на сегодняшней девушке и она ждет его дома среди всякой красоты и почему-то в шелковом кимоно. Наверное, у них есть дети, но они уже взрослые и выпорхнули из родительского гнезда. Может, сын в военном училище, а дочка замужем. Естественно, за хорошим человеком. А может, еще маленькая, живет с ними и просит собаку, и он соглашается, хотя и знает, что кормить и гулять придется самому, несмотря на все клятвы дочери.
Вот такая жизнь ждет его, успех и полная чаша, и нечего думать о каких-то досадных мелочах, как ты не думаешь о крохотном камешке в ботинке, догоняя уходящий поезд. Успеешь вытряхнуть, когда вскочишь в свой вагон и займешь свое место.
* * *
Иван Леонидов готовился к неприятному, но необходимому разговору, ибо прав отец – если промолчать, то бог знает сколько еще проходишь во вторых пилотах. У него формально высшее образование, обучение он прошел, налет часов достаточный, все есть, чтобы стать командиром воздушного судна, а карьера тормозится по прихоти старикашки, который то ли просто вредничает, то ли до пенсии хочет пролетать с надежным вторым. Конечно, Лев Михайлович Зайцев по прозвищу Трижды Зверь для пилота древнее древнего, и весь коллектив, затаив дыхание, ждет, когда он наконец не пройдет медкомиссию, но год за годом Зверь преодолевает этот барьер с завидной легкостью и остается в левом командирском кресле. Вот уж действительно отсыпал Бог здоровья – лопатой не убьешь. И давать дорогу молодым он явно не собирается, только беда в том, что и Леонидов из комсомольского возраста давно вышел. Еще пару лет, и вводить его командиром уже будет нецелесообразно. Что тогда? Бесславный закат, вот что. Есть вторые, которых все устраивает, летают, и ладно, но он, сын Героя Советского Союза Николая Леонидова, просто не имеет права довольствоваться малым и убаюкивать себя, принимая поражение за победу. Вчера отец рассказал, что вопрос о вводе Ивана командиром практически решен, единственная загвоздка в том, что Зайцев не дает рекомендацию, а его мнение в аэрофлоте имеет вес. «Я, конечно, буду работать над этим, – сказал отец, – но для начала ты сам с ним поговори, выясни, чем он недоволен, и поработай над собой. В конце концов, Лев Михайлович человек опытный и здравомыслящий, а я хочу по-настоящему гордиться своим сыном и быть уверенным, что он занимает высокий пост благодаря своим достижениям, а не по блату».
Иван собирался поговорить с Зайцевым вчера после рейса, но тот стремительно скрылся в командирском номере профилактория и не выходил на связь до самого утра. Для очистки совести Иван немножко послонялся под его дверью, но решил, что нарушать отдых пожилого человека – порядочное свинство, и лег спать, скорее довольный, чем раздосадованный отсрочкой. Утром он решил, что в предполетных хлопотах окошка точно не найдется, и воспрянул духом, что тяжелый разговор откладывается до следующей смены, но наземные службы аэропорта работали как швейцарские часы, и Леонидов, фантастически быстро пройдя медосмотр, метеорологов и службу организации перевозок, со всеми документами на рейс оказался в штурманской комнате на двадцать минут раньше срока. Лев Михайлович уже был там, пил кофе из бумажного стаканчика и читал вчерашнюю «Правду». Иван немного подождал, но штурман с бортинженером не торопились, видно, разговорились с приятелями. Повода промолчать, к сожалению, не нашлось.
– Разрешите обратиться?
– Слушаю тебя.
Дипломатия никогда не была сильной стороной Ивана, поэтому он сразу рубанул:
– Лев Михайлович, а почему вы не дали мне рекомендацию?
– Доложили-таки?
– Не в этом суть. Почему? Я хороший летчик, вы это знаете.
Зайцев кивнул, аккуратно сложил газету и молча уставился на Ивана из-под густых седых бровей. Леонидов поежился, но продолжал:
– Нареканий к моей работе нет, а что стаж маленький, так, простите, у меня восемь лет в морской авиации, и там я тоже был далеко не последний.
– Да?
– Да, Лев Михайлович! Любой вам скажет, что я летал отлично и опыт приобрел, знаете ли… Не в обиду гражданским пилотам будь сказано… И из штопора выводил, и на воду садился, и на лед.
– Я твоих заслуг не оспариваю, Иван Николаевич. – Зайцев допил кофе, смял стаканчик и с неохотой поднялся бросить его в корзину для бумаг. Леонидов тоже встал, отчасти из вежливости, а отчасти потому, что командир был очень маленького роста, а всегда приятно, когда начальство смотрит на тебя снизу вверх.
– Тогда в чем дело?
– Командир, Иван Николаевич, это не только мастерство, но и прежде всего ответственность, – Зайцев взмахнул бровями. – Ты должен думать не о высшем пилотаже, а о том, что у тебя полсотни жизней за плечами.
– Так я думаю.
– Ты обязан понять, что на борту существуешь не только ты, такой прекрасный, но экипаж и пассажиры, которые тоже люди и ничем не хуже тебя. Экипаж, Ваня, это не безликая обслуга твоего героизма, заруби себе на носу. У каждого характер, особенности, проблемы. Я вижу, что ты можешь пилотировать самолет, стоя раком на ушах, но это не штука. Штука, Ванечка, в том, чтобы сплотить людей так, чтобы они работали как один человек. Разумно, согласованно и в благоприятной обстановке. Одно то, что ты затеял этот разговор перед полетом, уже говорит о том, что ты не готов. Настоящий командир знает, как опасна конфликтная ситуация в воздухе…
– Я не конфликтую, просто спрашиваю в плане работы над собой, – быстро перебил Иван.
Зайцев покачал головой:
– Ответственность и уважение, ничего сложного. Какой ты командир воздушного судна, если своим кое-чем командовать не можешь?
Иван оторопел:
– Не понял?
Лев Михайлович стал с преувеличенным вниманием раскладывать на столе карту погоды.
– Все ты понял, – пробурчал он, – женатый человек, а к Наташе клинья подбиваешь.
– Лев Михайлович, клянусь, ничего не было!
– Сегодня не было, а завтра будет, на грех мастера нет. И что? Что это будет, экипаж или публичный дом на крыльях? Ты тени такого допускать не имеешь права! Это табу должно быть, и не только потому, что вы сотрудники, но и потому, что ты взрослый мужик, а она двадцатилетняя девчонка, в голове у которой… – тут Лев Михайлович замялся, – …в общем, черт знает, что в голове у двадцатилетних девочек, но точно не мозги. Это вот я тебе прямо гарантирую.
Иван пожал плечами.
– И еще у меня одна новость для тебя, – злорадно добавил Зайцев, – когда ты будешь командиром, то на бортпроводниц заглядываться тебе будет строжайше запрещено, зато в оба глаза придется смотреть, чтобы этого не делали члены экипажа. Как к дочкам придется тебе к ним относиться. Я понимаю, что для военного человека женщина – это прежде всего трофей, но в гражданской жизни другие порядки. Здесь она друг, товарищ и брат.
– Вы говорите, будто я пришел в аэрофлот не из Советской армии, а прямиком из Золотой Орды. Знаменосец Аттилы будто прямо. Политрук Чингисхана.
Зайцев хмыкнул:
– И все же привыкай, что на гражданке иначе. У вас главное – это любой ценой выполнить боевую задачу, ну а мы без героизма перевозим людей из пункта А в пункт Б. Ты вот рискнул и катапультировался, а мы должны сделать так, чтобы такой необходимости не возникло ни при каких обстоятельствах.
Иван, кажется, сообразил, почему Лев Михайлович против него предубежден.
– Постойте, так вы считаете, что я струсил? При первых признаках опасности бросил самолет? Но это не так. Катапультирование – это крайняя мера спасения жизни, когда все другие средства уже исчерпаны, и никто за это летчика не осуждает.
– Да господь с тобой…
– Оно потому и называется крайней мерой, что шанс выжить весьма скромный. Там идет такая перегрузка, что вам в страшном сне не снилась. Это, знаете, надо еще решиться на аварийное покидание самолета и доверить свою жизнь какой-то тряпочке, поэтому никто не настраивает летчика бороться за машину до последнего, наоборот. Все-таки человек – это человек, а самолет – железо, пусть и очень дорогое.
