Мария Воронова
Когда убьют – тогда и приходите

Полная версия

Художественное оформление серии А. Дурасова

© Воронова М., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Ирина подержала бледный тепличный помидор под горячей водой, вытерла и провела ладонью по его потеплевшему боку, представляя, будто он нагрелся на густом крымском солнце. Ах, мечты еще долго останутся мечтами… Маленьким деткам вредно менять климат, так что сидеть им на даче, пока Володя не подрастет.

Она вздохнула. Кирилл служил срочную на флоте, по морю, надо думать, не сильно скучает, а вот Егор ничего дальше Финского залива не видал. Надо бы ему хоть на будущий год путевку в лагерь достать, хорошо бы в «Артек»…

Прочитав в десятилетнем возрасте повесть Льва Кассиля «Будьте готовы, Ваше высочество», Ирина стала буквально бредить «Артеком». Книга была зачитана до дыр, Тонида-Торпеда надолго сделалась образцом для подражания.

Ира отлично училась, занималась спортом и общественной работой, и когда ее выбрали звеньевой, добилась рекордных показателей по сбору макулатуры и металлолома.

Смешно теперь вспоминать себя тогдашнюю: глаза горели, голос звенел, энергия била фонтаном, и все казалось по плечу. Лев Кассиль и другие прекрасные писатели подарили ей веру в то, что чудо можно сделать собственными руками. Ирина мечтала, как совершит какой-нибудь подвиг, может быть, даже разоблачит иностранного шпиона, и ее наградят путевкой в лагерь для самых достойных пионеров.

Но время бежало, Ирина старалась изо всех сил, но лучшей из лучших так и не стала, и героические события, увы, тоже обходили ее стороной. Ничем она не заслужила путевку в волшебную пионерскую страну под названием «Артек», а потом как-то уверилась, что прекрасный мир, описанный в любимых книгах, создан вообще не для нее. Другие родились, чтобы побеждать, а ее удел – скучная серость, простое мещанское счастье, и то, если повезет.

До тридцати лет прозябала в этом подобии спячки, спасибо Кириллу, что разбудил.

Ирина тряхнула головой. Решено! Через два года Егора примут в пионеры, и надо во что бы то ни стало достать ему путевку в «Артек». Пусть верит в себя и убедится, что чудо возможно.

За воспоминаниями Ирина не заметила, как покрошила помидоры, сбросила их с разделочной доски в салатницу и заправила подсолнечным маслом. Со сметаной вкуснее, никто не спорит, только сейчас время худеть, а не гурманствовать. Как бы то ни было, на море или на даче, а хочется, чтобы было не стыдно показаться на люди в купальном костюме.

Интересно, где искать ходы, чтобы раздобыть заветную путевку? Надо думать уже сейчас, ибо два года пролетят быстро, оглянуться не успеешь. У Кирилла в профкоме дают путевки в детский санаторий на Черном море, но это оставим на крайний случай. Нам надо не для больных, а для лучших, а все лучшие у нас определяются через партийные органы, а Ирина хоть и вступила недавно в ряды коммунистов, но нужными знакомствами пока не обзавелась.

Вошел Кирилл, поднял крышку с кастрюли и с интересом туда заглянул.

– Скоро Егор придет из школы, и будем обедать, – сказала Ирина, – или ты сейчас хочешь?

Он покачал головой:

– Пойду его встречу на остановке, а заодно хлеба куплю.

– Если не трудно, Кирюш. Ты потерпи уж последнюю недельку.

– Да без проблем. Я даже втянулся.

– А там я снова все-все сама буду делать…

– Ты лучше скажи, это точно последняя? Или твой коварный шеф снова что-нибудь придумает?

– Точнее не бывает. Я ему твердо заявила, что в пятницу мой последний рабочий день, даже если к утру понедельника все остальные судьи таинственным образом исчезнут из города.

Кирилл пожал плечами.

– Да точно тебе говорю! Мне осталось хвосты подбить, да рассмотреть одно небольшое дело о халатности врача.

– Я смотрю, Павел Михайлович тебе специализацию определил. Не успела одного доктора отсудить, как он тут же тебе следующего подсунул.

– Зато торжественно поклялся, что нового ничего расписывать не станет.

– Остается только верить этому честнейшему человеку, – засмеялся Кирилл. – А случай-то хоть простой?

Ирина вздохнула.

– Как тебе сказать, Кирюш… Ясный, да. Но совсем не простой.

Кирилл убежал, насвистывая и размахивая авоськой, а Ирина помешала суп, добавила несколько крупинок соли, которые ничего не изменят в блюде, просто ей нравилось притворяться искушенным поваром с рафинированным вкусом. Таким образом, обед был готов, и мысли повернули в сторону работы.

Предстоящее дело было ясным, как слеза младенца, тут она Кириллу не соврала. Ни малейших оснований опасаться, что истина вдруг выскочит, как чертик из коробочки или пружина из старого дивана. Но приговор вынести будет ой как нелегко…

Почти год назад на рабочем месте была убита пожилая медсестра травматологического отделения крупной городской больницы Любовь Петровна Красильникова. Ее задушил впавший в белую горячку пациент Глодов и тут же был обезврежен больными, способными передвигаться самостоятельно. Сразу вызвали психиатра, диагноз острого алкогольного психоза был установлен официально и позже подтвержден с помощью стационарной судебно-психиатрической экспертизы. Вдогонку мужичку накидали еще целый букет психиатрических заболеваний, поэтому вместо приговора было вынесено решение суда о принудительном лечении, и бедняга поехал поправлять пошатнувшееся здоровье в спецбольничку.

В принципе, «белочка» – частая гостья в стационарах, особенно в хирургических и травматологических отделениях, но убийство медработника – случай вопиющий и требует самого внимательного разбора. В больнице провели собрание, объявили выговор дежурному врачу, сделали выводы и, наверное, собирались жить дальше, но не тут-то было.

Вероятно, у убитой медсестры тоже были родные и близкие, но они смирились с потерей и не требовали никого наказать, а вот алкаш Глодов вдруг оказался не измучившим всех подзаборным ханыгой, а членом большой и любящей семьи, дружно вступившейся за своего родича.

Логика у всех кляузников прямая, как лом: «раз что-то произошло, то кто-то должен быть за это наказан». А кто подходит на роль козла отпущения лучше, чем врач, которому ты имел неосторожность доверить свою жизнь?

Жалобы полетели во все инстанции, словно голуби мира. Родственники сочинили трогательную балладу про безупречного мужа и отца с переломом ребер, полученным в состоянии абсолютной трезвости, которого врач-идиот довел до сумасшествия злонамеренно неправильным лечением, и исполняли ее во всех кабинетах, куда только удавалось прорваться.

К счастью или к сожалению, а система если кому и благоволит, то именно таким оголтелым кляузникам. С каким-нибудь рационализаторским предложением будешь до смерти биться лбом в запертые двери, и если благодарность захочешь выразить кому-то, тоже никто не станет тебя слушать, а с жалобой, доносом и поклепом – будьте любезны. Кажется, даже фельетон такой был с названием «Добро пожаловаться».

Прокуратура держалась до последнего, отразила не одну атаку, но когда в ход пошла тяжелая артиллерия в виде звонка из обкома, сдалась.

На лечение грешить не стали хотя бы потому, что пациенту были назначены только анальгин и таблетки от кашля, да и их он не успел толком вкусить, ибо поступил всего за несколько часов до трагедии. Возможно, врачи проморгали какие-то более тяжелые травмы, способные вызвать острое расстройство психики, например, ушиб мозга или крупозную пневмонию, молниеносно развившуюся на фоне травмы грудной клетки? И снова нет. В приемном отделении больной был полноценно обследован, осмотрен не только травматологом, но еще неврологом и терапевтом, сделаны рентгеновские снимки чуть ли не всего организма.

Эта большая больница называется в народе «ударно-истребительной», туда свозят все подряд, пьяную травму, бродяг, жертв ДТП, и до недавнего времени действительно бывали у них случаи, когда закроют какого-нибудь буянящего алкоголика в изоляторе с диагнозом «перелом пальца», а наутро находят труп, а на вскрытии выясняется, что, кроме мизинчика, пациент повредил себе кое-что еще, без чего долго не живут.

После нескольких таких роковых ошибок врачи сделали выводы и стали обследовать каждого поступающего по максимуму. В самом деле, проще потратить полчаса на осмотр, чем годы на отбывание наказания.

В общем, пациента видели при поступлении три врача – травматолог, хирург и терапевт, и не только не нашли у него тяжелой патологии, но и, что важнее, дружно констатировали, что больной находился в ясном сознании, специфического запаха не источал и других признаков алкогольной интоксикации тоже не выказывал. А что он только-только оборвал запой, так поди знай… Сам не сообщил, а врачи все-таки не экстрасенсы.

В принципе, практика сидеть дома и трезветь и только потом идти в больницу широко распространена среди населения, чтобы получить оплачиваемый больничный. Глодов упал на поребрик и сломал ребра, будучи в дымину пьян, выходные не пил и за медицинской помощью обратился только в понедельник, как раз на третий день после резкого отказа от алкоголя, самое время для «белочки».

После того как бедняга задушил медсестру, его смотрел не только психиатр, но и другие специалисты, потом он еще раз был обследован врачами психиатрического стационара, так что утверждать, что у больного не было ничего, кроме перелома ребер, можно было с полной гарантией.

В прокуратуре решили, что поводов к возбуждению уголовного дела нет, написали отказ и успокоились, но родственники зашли на второй круг.

Кверулянты вообще страшная сила, а когда точно знают, что им за это ничего не грозит, то удержу не знают просто никакого. Порой решать свои проблемы по суду бывает опасно: если привлекать к себе слишком пристальное внимание закона, всегда есть риск, что он примет не твою сторону, за одним, пожалуй, исключением, – это когда ты нападаешь на врачей. Тут обвиняй во всех смертных грехах, ни в чем себе не отказывай, и ничего тебе за это не будет. Если что, всегда спрячешься в домик своей некомпетентности.

Скорее всего, родственники или подкупили, или пытали какого-нибудь доктора, который предал товарищей по оружию и подсказал, где лазейка. Каждый новый больной должен быть осмотрен заведующим отделением или на следующее утро, если он госпитализирован в вечернее время, или в тот же день, если поступил в рабочие часы. Кроме того, дежурный врач в семь вечера обязан сделать вечерний обход отделения и с особым тщанием осмотреть вновь прибывших.

И надо же было так совпасть, что пациент поступил в пятнадцать пятьдесят пять, а рабочий день заканчивается в шестнадцать двенадцать, так что у завотделением оставалось еще целых семнадцать минут на исполнение своего долга, а он потратил это бесценное время на что-то другое, но особая пикантность состоит в том, что завотделением не осмотрел новенького не только в ипостаси завотделением, но и в виде дежурного врача. Да, именно он заступил на смену и не сделал еще и обязательный вечерний обход, якобы из-за загруженности в операционной.

Вот вам и пожалуйста – халатность в чистом виде, то есть невыполнение или ненадлежащее выполнение должностным лицом своих обязанностей вследствие небрежного или недобросовестного к ним отношения, причинившее существенный вред государственным или общественным интересам либо охраняемым законом правам и интересам граждан.

Не выполнил доктор свои обязанности? Безусловно. Вследствие небрежного или недобросовестного отношения? Разумеется! Наступил ли существенный вред? Еще какой! Человек лишился жизни.

Это не врачебная ошибка, когда доктор делает все, что необходимо, но из-за нетипичного течения заболевания добросовестно заблуждается, и тут, какими бы трагическими ни были последствия, врача нельзя привлекать к уголовной ответственности, потому что он сделал все что мог и намерения у него были самые лучшие, просто болезнь оказалась коварнее и хитрее. Тут скорее надо привлекать руководство лечебного учреждения, которое не в силах организовать лечебный процесс, приобрести современное диагностическое оборудование, привлечь опытных и компетентных специалистов. Только у нас почему-то любой бардак на уровне администрации это ничего, это обстоятельства непреодолимой силы, а неизбежные в таких случаях промахи рядовых сотрудников становятся страшными преступлениями.

Например, ее предпоследний подсудимый Семен Фельдман, сельский доктор. Из всего оборудования – старенький рентген и наркозный аппарат, которому место в музее, и то эта роскошь до тех пор, пока в деревне электричество не вырубится. А ветром провода оторвет, так сиди при лучине и изо всех сил молись во здравие односельчан. Однако если Фельдман где-то промахнется, то спросят с него, как будто все передовые достижения медицинской мысли были к его услугам…

Впрочем, к теперешнему случаю данная риторика не годится. Доктору Ордынцеву не требовались никакие дефицитные приборы, чтобы подняться в отделение и сделать обход. Да, будем реалистами: его осмотр в шестнадцать часов наверняка ничего бы не изменил. В приемнике пациент был совершенно адекватен, и за те двадцать минут, что потребовались ему добраться до отделения, вряд ли у него развились заметные признаки белой горячки.

Но в истории была бы запись, свидетельствующая, что Ордынцев добросовестно относится хотя бы к своим обязанностям заведующего! В шестнадцать ноль-ноль посмотрел, записал, а в шестнадцать ноль-одна пациент свихнулся. Ну разминулись немножко зеленые чертики с доктором, не встретились, что ж, бывает, и никто не виноват.

Тут важная, но все-таки формальность, а вот с вечерним осмотром совсем иное дело. Подними Ордынцев задницу и пройдись по отделению, жизнь медсестры была бы спасена. Раз он заведующий, значит, травматолог опытный, глаз на белую горячку должен быть наметан.

Обратил бы внимание, что мужик слегка не в себе, пригласил психиатра, и все. Утром медсестра отправилась бы домой, а пациент вылечил свой перелом и вернулся к так любящим его родным и близким и после очередного запоя придушил бы кого-нибудь из них.

С другой стороны, медсестра была убита в половине десятого вечера, так что в семь пациент мог выглядеть еще совершенно нормальным, и этот несчастный обход тоже ничего бы не изменил…

Вздохнув, Ирина выглянула в окно. Так и есть, Кирилл с Егором катаются с горки, обязательно «на ногах». Ирина в детстве жутко боялась скатываться стоя, но преодолевала себя, а теперь сердце переворачивается, как смотрит на выкрутасы сына, только как запрещать? Ей самой аргумент «мама волнуется» никогда не казался достойным, так стоит ли прибегать к нему теперь?

Егор взлетел по ступенькам, раскачался на перилах, придав себе дополнительное ускорение, и полетел вниз, держа руки, как парящая птица крылья.

Сердце екнуло, и Ирина поспешила отойти от окна. Последние холодные деньки, и скоро все растает, лед с горки сойдет, обнажив набухшие грубо оструганные доски… Зато другие родительские ужасы начнутся, тарзанка, например. Ей-богу, лучше не думать.

Лучше вернемся к работе.

Итак, Ордынцев проявил халатность, тут ясно. Но вот стоит ли его за это наказывать и насколько сурово?

Да, поленился, но сколько докторов по всей нашей великой стране прямо вот в эту самую секунду манкируют вечерним обходом, понадеявшись на профессионализм коллег? Не один и не два, а несколько десятков точно. Кто-то ленится, но большинство стоят у операционного стола или не могут отойти от сложного больного. Разве справедливо, если Ордынцев будет один отдуваться за всех этих ребят только потому, что белая горячка приняла у пациента такое агрессивное направление?

В конце концов, это не того рода халатность, когда медсестра путает бутылки с донорской кровью, врач не перепроверяет, не проводит биологическую пробу, и в результате больные чуть не погибают от гемотрансфузионного шока. И не та, когда опять-таки по недосмотру медсестры пациент получает внутривенно кожный антисептик, остается жив, но администрация пытается спрятать концы в воду, никому не докладывает, и больной все же отправляется в мир иной от острой почечной недостаточности. Правда, в этом случае руководство так мудро размазало ответственность на всех участников, таким тонким слоем, что прихватить кого-то конкретно оказалось невозможно.

И доктор Ордынцев, в конце концов, не вступал в преступный сговор с заместителем главврача по АХЧ и не красил палаты дешевой, но токсичной краской для наружных работ, каковая махинация вскрылась, только когда пациентка чуть не умерла от приступа астмы.

Нет, бедняга всего-навсего пропустил один маленький обходик, а точнее говоря, не оставил соответствующей записи.

Проявил бы чуть больше смекалки, нацарапал бы быстренько, что в девятнадцать ноль-ноль у больного жалоб нет, сознание ясное, состояние удовлетворительное, и все. И родственники бы утерлись. И никогда в жизни никто бы не доказал, что он больного не видел.

До прибытия милиции времени у Ордынцева было достаточно, чтобы навести порядок в документах.

Такой кристально честный? Или психика ранимая? Или, наоборот, настолько беспечный разгильдяй, что забыл не только провести обход, но и о том, что в принципе надо это делать и фиксировать в историях?

Как отнестись к его поступку? Как к мелкому нарушению, которое оказалось лишь звеном в роковой цепи случайных обстоятельств, или как к тяжелому преступлению, ставшему причиной смерти человека?

Сломать судьбу хорошему специалисту или слегка пожурить его и отпустить дальше лечить людей?

Душа склоняется ко второму варианту, но разум советует хорошенько подумать.

Взять хоть одиозный случай с тем забулдыгой, умершим от перелома мизинца. Тоже тогда возмущались, что он сам виноват, и нечего хорошим врачам трепать нервы из-за какого-то подзаборного алкаша. Умер и умер, сам себя угробил. Но следователь попался ретивый, и хоть до суда не довел, но небо в алмазах кому надо показал, и что же? Теперь в приемнике больных осматривают в разы внимательнее.

Если она проявит снисхождение к убийце, то это плохо, но не так страшно, потому что все и так знают, что убивать плохо. Этот нравственный барьер нормальному человеку почти невозможно перешагнуть, а вот похалтурить – совершенно другое дело. На такое гражданин идет с большим удовольствием.

А чего нет-то, если можно?

Так что гражданский долг требует показать, что нельзя, но судят человека для того, чтобы назначить ему адекватное наказание, а не в назидание другим.

Тут за дверью раздался смех и энергичный топот – это Кирилл с Егором отряхивали с ботинок снег.

Ирина побежала открывать.

Долой мысли о работе!

По радио передавали песню из «Иронии судьбы». Катя хотела выключить – и сам фильм, и музыка из него почему-то с детства навевали на нее тоску, особенно эта песня, про «если у вас нету тети».

Она тогда еще и смысла не понимала никакого философского в этом «а если вы не живете, то вам и не умирать», а все равно на душе становилось тягостно и мутно. Предчувствие, что ли?

«Думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь», – весело говорил из радиоприемника приятный голос, а Катя не знала, что ему ответить.

От перебора гитарных струн тоска будто укусила за сердце, и Катя вскочила с дивана, опрокинув на пол сложную конструкцию учебников и конспектов, открытых на нужных местах, но, когда добежала до радиоприемника, песня уже кончилась. Ладно, все равно не до учебы.

После смерти тети Любы она потихоньку приучилась курить. Не часто, а только когда становится особенно грустно.

Катя резко ударила спичкой об уже почти исчирканный бортик коробка в точности так, как это делала тетка. Еще у тети Любы была странная привычка прятать обгорелые спички обратно в коробок… В надежде прогнать грусть Катя глубоко затянулась.

Больше никто не станет ее гонять и кричать, что она будущая мать и вообще сигарета в руках девушки стыд и позор. «А сама-то, сама?» – робко пищала Катя, а тетя Люба тяжело вздыхала: «А сама-то я много что делала в жизни, чего тебе не посоветую, так что ж теперь?»

– Так что ж теперь? – вслух спросила Катя.

Почти минул год с тех пор, как тети Любы не стало, а она все еще верит, что та когда-нибудь вернется.

Так было и с мамой, да что там было, до сих пор есть. Как тогда, в свои девять лет, она думала, что после похорон мама будет ждать их дома, так до сих пор сердце иногда екает от звонка в дверь.

Катя снова затянулась и закашлялась. Права тетя Люба, курить вредно, да ей и самой это прекрасно известно, как медсестре и будущему врачу.

Только смысл себя беречь? Ради кого? Будущих детей, что ли, которые далеко не факт что появятся.

Катя посмотрела в окно. На улице стемнело, поэтому она отразилась в окне довольно-таки ясно: обычная девушка, ничего особенного. Недавно Катя в какой-то книге прочитала фразу: «Ни один мужчина не посмотрел на нее дважды». Прямо как про нее сказана эта холодная и безнадежная фраза, не в бровь, а в глаз.

В памяти запечатлелось, как мама называла ее красавицей, и тетя Люба тоже говорила, что она девчонка хоть куда, и изо всех сил старалась ее принарядить, только ничего не помогало. Не успела тетка выдать ее замуж и долгожданных внуков не увидела.

Катя вздохнула. Не хотелось вспоминать, но прошлое никогда не уходит из опустевшего дома.

Вообще Катя, с младенчества впитав идею, что главное для женщины – это семья, а для нее особенно, потому что ей надо быть счастливой за всех троих – маму, тетю Любу и себя саму, не слишком стремилась к высшему образованию, после восьмого класса пошла в медучилище и вдруг окончила его с красным дипломом.

Грех было не воспользоваться таким шансом, Катя поступила в медицинский институт и устроилась на полставки в оперблок в тети-Любину больницу.

И все у нее было отлично! Учеба давалась намного легче, чем она думала, на работе коллектив тоже принял ее доброжелательно, никто не унижал, а наоборот, помогали освоиться молодому специалисту.

Хоть зарплата и небольшая, но вместе со стипендией денег в их маленькой семье стало вдосталь, начали даже откладывать.

Катя тогда сразу влюбилась в одного доктора, ни на что особо не надеясь, а просто так, потому что иначе неинтересно. Немного замирания сердца, чуть-чуть быстрых взглядов, завивка на бигуди, которую под медицинской шапочкой все равно было не видно. Катя убеждала себя, что ужасно страдает без взаимности, а теперь эти дни вспоминались как счастье и предчувствие чуда.

Потом был новогодний вечер в актовом зале, и тетя Люба специально ушла пораньше, чтобы Катя повеселилась без ее строгого пригляда, и вдруг возлюбленный пригласил ее танцевать. А потом увлек куда-то, и Катя следовала за ним по полутемным пустым коридорам, от счастья не чуя земли под ногами. Потом он распахнул перед ней дверь, сказал: «Прошу, пани». Катя задержалась на пороге, но в темноте за письменными столами мигала гирляндой маленькая елка, в свете уличных фонарей поблескивали развешенные по окнам гирлянды из разноцветной фольги, и Кате стало таинственно и жутко. Все кружилось, мир исчезал, а она впервые целовалась с мужчиной. Было как на американских горках, когда непонятно, чего больше – страха или восторга.

Вдруг ласки его сделались откровеннее, рука скользнула под юбку, и Катя опомнилась, вырвалась.

– Что не так? – прошептал он. – Скажи…

– Я не такая, – выпалила Катя.

Это заклинание вдолбила ей тетя Люба, вместе с максимой «до свадьбы ни-ни». Все что угодно позволялось Кате делать, только не это.

– Не такая, – повторила она.

Он пожал плечами. В темной ординаторской лица было не разглядеть, но ей показалось, что он улыбается.

– Тогда извини.

Она выскочила за дверь и пулей полетела домой, боясь не его, а того, что к нему вернется.

Наверное, то была самая прекрасная ночь в ее жизни, полная надежд и грез.

Когда в окно заглянуло бледное зимнее солнце, у нее было уже все готово, начиная от свадебного платья и заканчивая дружной старостью. Имена детей, их количество и пол, даже клубника для внуков на пенсии – все было продумано во всех подробностях.

А как же иначе? Мужчины ведь женятся именно на «не таких»!

Весь день она ждала звонка, обмирая всякий раз, как телефон подавал голос, но он так и не дал о себе знать ни на следующий день, ни после.

Катя убедила себя (почти), что номер ее телефона совершенно невозможно узнать ни у кого во всей огромной больнице, и то, что она племянница тети Любы, тоже является тайной за семью печатями, и тщательно подготовилась к выходу на работу.

Ее всегда ставили на сутки в воскресенье, и Катя надеялась, что если он не дежурит в выходной, то она столкнется с ним утром понедельника на общебольничной пятиминутке.

Поэтому на смену были взяты щипцы для завивки, лак и второй накрахмаленный халат.

Что ж, он дежурил и кивнул ей, как старой доброй знакомой, будто между ними совсем ничего не случилось. Не подошел, не поговорил, ничего…

Катя еле отработала и утром поехала не в институт, а домой и плакала весь день, уверенная в том, что судьба нанесла ей самый тяжелый удар.

Катя почувствовала, как щеки заливает краской стыда. Она ведь злилась тогда на тетю Любу за накрепко вбитый в голову запрет, считала, что если бы все случилось, то он бы уже никуда не делся.

Целую неделю Катя была в отчаянии, а потом подошла сессия. Кате было стыдно, что вроде как жизнь разрушена, а она беспокоится за оценки, и она загадала: сдаст на трояки – и все у нее будет хорошо в личной жизни. Даже не готовилась особо, а сдала на одни пятерки, и так расстроилась, что все каникулы пролежала лицом к стене, оплакивая свое грядущее одиночество. Тетя Люба ни о чем не спрашивала, только пекла Катино любимое печенье, и как бы в пространство замечала, что судьба плетет интересные узоры и порой, да, бывает жестока к одному человеку, но к целому роду – никогда, а раз уж их с сестрой жизни война перепахала, то у Кати точно все будет хорошо. Очень хотелось верить в тети-Любину теорию, но здравый смысл подсказывал не тешить себя напрасными надеждами.

Пока Катя вспоминала, сигарета прогорела, и длинный столбик пепла упал на подоконник. Она быстро протерла все влажной тряпкой – не хватало еще квартиру сжечь!

Тетя Люба страшно боялась пожара. Электрический утюг они так и не достали, гладили чугунным, нагревая его на плите, а вот с плойкой была беда. Тетя Люба по десять раз проверяла, выключены ли щипцы, а потом могла еще с полдороги вернуться. А когда завивалась, то напевала себе под нос неприличную частушку: «Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у гм-гм, ах, почему ж они не вьются у порядочных людей?»

Катя улыбнулась. Нет, пожалуй, знает она, что ответить авторам той песни. Не надо бояться потери. Боль и тоска, наверное, когда-нибудь проходят, а любовь остается навсегда.

Владимир Ордынцев постучал в дверь класса.

– Войдите, – раздался спокойный, но сильный голос, каким владеют только учителя начальной школы и командование вооруженных сил.

Ордынцев потупил взор, сделал брови домиком и вошел. Нет, он не боялся по-настоящему учительницы сына, хотя Гортензия Андреевна, надо отдать ей должное, могла впечатлить кого угодно.

– Наконец-то вы удостоили нас своим вниманием. – Гортензия Андреевна встала из-за стола и указкой показала ему на первую парту в среднем ряду.

Ордынцев послушно сел, с трудом уместившись на детском стуле. Колени уперлись в крышку парты, он попытался устроиться удобнее, как показывала нарисованная девочка на большом плакате над доской, но ничего не вышло.

– Итак, начнем, – сказала Гортензия Андреевна, постучав указкой перед его носом. Как раз в этом месте на парте было довольно глубоко выцарапано «Вова – индюк». Ордынцев не сдержался, фыркнул.

– Не вижу повода для веселья. Вот полюбуйтесь, как пишет ваш сын, – Гортензия Андреевна разложила перед ним раскрытые тетрадки, – а вот для наглядности работа Олечки Вернер.

Что ж, разница очевидна. Ордынцев вздохнул.

– В защиту Костика могу сказать только, что он сын врачей. Не в кого ему было каллиграфом уродиться.

– Владимир Вениаминович, прилежание! – Гортензия Андреевна прошлась перед доской, легонько похлопывая указкой по ладони. – Прилежание и еще раз прилежание! Это фундамент любых знаний и умений. А у вашего ребенка ветер в голове. Ведь умный мальчик, а порой ведет себя так, будто с луны свалился.

– Да?

– Не будем далеко ходить за примером, а возьмем Костин дневник наблюдения за природой и трудовой деятельностью человека.

Ордынцев удивился, что у его ребенка есть такой солидный документ, но постарался сохранить невозмутимость.

– Классу было дано задание распределить явления природы по временам года, и оказывается, ваш сын считает, что увядание травы – это признак весны.

– Правда?

– Смотрите сами, – Гортензия Андреевна положила перед ним новую тетрадь, – причем написано с грубейшей ошибкой.

Ордынцев присмотрелся. Действительно, «увидание». Странно, ведь у Кости автоматическая грамотность, он в три года научился читать и писать и сразу правильно, даже Р и К никогда не поворачивал в другую сторону.

– Он маленький еще, Гортензия Андреевна. Увядание пока не его тема. Да и слово забористое.

– Люблю я пышное природы увядание, в багрец и золото одетые леса, – продекламировала учительница.

– Все, я понял! – воскликнул Ордынцев. – Это он видел!

– Что?

– Увидание травы – это когда она из-под снега появляется и люди ее увидели после зимы.

– Надо же, – Гортензия Андреевна вдруг улыбнулась, – а мне и в голову не пришло… И правда все сходится тогда. В таком случае скажите Косте, что, если ему что-то неясно, пусть не додумывает, а спросит учителя или товарищей. Только, к сожалению, это далеко не последнее прегрешение вашего ребенка.

– Боюсь даже подумать, что дальше.

– Не надо иронизировать, Владимир Вениаминович! – Гортензия Андреевна внушительно кашлянула и поправила и так безупречную прическу.

Ордынцева всегда поражало, как эта дама умудряется держать в узде тридцать пять мелких сорванцов и при этом выглядеть так, будто только что сошла с конвейера безупречных педагогов. Ни складочки, ни пятнышка, ни морщинки, кружевной воротничок и камея, и секретный волшебный взгляд, способный за долю секунды превратить стаю диких макак в дисциплинированный класс.

– Ваш Костик подрался с Бородянским!

– Ну они ж мальчики… Бывает.

– Нет, Владимир Вениаминович! Не бывает и быть не должно! Любой спор можно разрешить словами, а не кулаками.

– Вероятно, так.

– Пожалуйста, донесите эту мысль до своего ребенка. Он у вас задира, а родители Бородянского считают, – тут Гортензия Андреевна кашлянула и сильно понизила голос, – считают, что он антисемит.

– Господи, да он слова-то такого не знает!

Учительница многозначительно поджала губы.