bannerbannerbanner
Дорога, которой нет

Мария Воронова
Дорога, которой нет

Полная версия

Тимур улыбнулся. Всю эту суету он помнил с детства и вырос в сознании, что она должна стать его жизнью. На вопрос «кем ты хочешь стать?» он с садика привык, не задумываясь, отвечать: «Летчиком, как папа». А когда задумался, все оказалось не так просто.

– Здравствуй, Тимур!

Он обернулся:

– Антонина Матвеевна!

За прошедшие годы мачеха совсем не изменилась. Все та же идеальная фигура в идеально сидящем костюме бортпроводницы, гладкая прическа с тяжелым узлом на затылке и форменный головной убор, держащийся на голове вопреки всем законам физики…

Тимур с удовольствием поцеловал ей руку и сказал, что она выглядит еще моложе, чем когда они виделись в последний раз.

– У меня ровно двадцать минут, Тимур, – процедила она, отнимая руку, – так что хватит любезностей.

– Как скажете. Только это не любезность, а констатация факта.

Они поднялись на второй этаж, в кафе, где, по счастью, почти никого не было. Антонина Матвеевна устроилась за столиком у окна, а Тимур взял кофе в крохотных пижонских чашках и для мачехи бутерброд с икрой.

– Шикуешь? – спросила она без особой злости.

– Да нет, просто помню, что вы любите.

– Подлизываешься?

Тимур пожал плечами:

– Можно и так сказать.

– А ничего у тебя не выйдет, не старайся. Ты давным-давно исчерпал все лимиты, хотя я, честно говоря, думала, что у твоего отца они безграничны.

– Да?

– Да господи, он же тебя обожал! – воскликнула Антонина Матвеевна. – Только и слышно от него было: «Мой сын, мой сын»! Все тебе, все к твоим ногам, а нам уж что останется. Тьфу, как вспомню…

Лицо мачехи исказилось в такой гримасе, что Тимур вздрогнул.

– А вы меня сильно ненавидите? – осторожно спросил он, когда она немного перевела дух.

– А ты как думал, если я из-за тебя десять лет в любовницах проходила? Детей не родила, потому что ах, как же, Тимочка такой ранимый… Еще от потери матери не оттаял, а я новую женщину в дом приведу. Ах, он мне не простит, ах, я сына потеряю, давай потерпим. Ну терпели.

– Антонина Матвеевна, я же не знал.

– Пока был несмышленый, ладно, а потом мог бы уже сообразить, что человек не должен быть один. Что папа твой – молодой мужчина… – Мачеха махнула рукой. – Да какое там, ты только о себе думал, а отец у тебя был на положении раба. Все твои прихоти выполнял, все в тебя вкидывал, время, деньги, и ладно бы хоть что-то путное выросло, так нет. Все как в черную дыру.

Тимур вздохнул, не зная, что ответить на этот упрек.

– Меня бы в детстве пороли за такие фортели, как ты выкидывал, а ты все у отца был самый лучший. Все были виноваты, кроме тебя. Хулиган – энергичный, тупой – учителя плохо объясняют, ну и так далее. Он тебя безумно любил, Тимур! Поверь, он бы все тебе простил, даже убийство. Даже изнасилование бы простил, наверное. Но ты старался как мог и нащупал-таки слабое место в его обороне. Путем долгих проб и ошибок нашел то, что он не смог в тебе принять.

Тимур нахмурился:

– Да я понимаю, Антонина Матвеевна.

– Если бы понимал, мы бы сейчас с тобой не разговаривали. Тима, отец и так всю душу в тебя вложил, для себя ничего не оставил. Ладно, время, деньги, этого для родного ребенка не жалко, но ему слишком на многое приходилось закрывать глаза, слишком многое в себе ломать, чтобы гордиться сыном. Одно только и осталось, самое для него главное, вера в коммунизм. Не заставляй его и это ломать.

– И не собирался даже, – улыбнулся Тимур, – времена такие пошли, что без меня ломают.

– Именно поэтому он и считает своим долгом твердо держаться.

Сказав это, Антонина Матвеевна хмыкнула так неопределенно, что Тимур не понял, уважает она или презирает подобную стойкость духа.

– Сам подумай, о чем вы с ним будете говорить, когда ты предал все, что для него важно? Когда он знает, что ты тоже приложил руку к тому, что гибнет все, чему он всю жизнь верно и преданно служил?

По гладкости фраз Тимур понял, что мачеха сейчас повторяет слова отца, поэтому промолчал. Действительно, о чем говорить? Поблагодарить разве что за посылки, которые папа регулярно собирал ему на зону, хотя за все годы прислал только одно письмо? Рассказать, как сиделось, как работалось? Что вообще может утешить и примирить с действительностью человека, у которого вместо сына-летчика вдруг вырос сын-уголовник? А теперь еще выясняется, что по вине этого неудалого сына не случилось других, более качественных детей…

– Мне очень жаль, что у вас с отцом так из-за меня вышло, – сказал Тимур, – простить такое, наверное, нельзя, поэтому и не прошу.

– Слушай, Тима, я тебя, конечно, за это ненавижу, но понимаю, что конкретно в этом ты не виноват. Это твоего отца было такое решение.

«Господи, такая красавица, – вдруг пришло ему в голову, – помню, как я впечатлился, когда папа ее знакомиться привел, да и сейчас, в полтинник, еще глаз не оторвать. А в двадцать это, наверное, было вообще нечто, Софи Лорен отдыхает. Неужели она так любила папу, что столько лет его ждала? И как я мог этого не замечать, не видеть великой любви буквально у себя под носом?»

Ему срочно захотелось сделать мачехе что-нибудь хорошее, только он не знал что.

– Может, еще бутербродик вам взять?

Она покачала головой:

– Времени нет. В общем, Тима, не заставляй меня быть посредницей между вами. Не буду я за тебя просить.

– Я и не собирался.

– Зачем же тогда… – не договорив, она сделала глоток кофе. Крохотная чашка подчеркивала изящество тонких пальцев с идеальным маникюром. Только обручальное кольцо было слишком толстое, слишком вульгарное, украшенное полоской бриллиантов, оно будто кричало, что досталось своей владелице после многих страданий и напряженных трудов.

– Во-первых, хотел узнать, все ли в порядке у вас, здоровы ли, не нужна ли помощь.

– За это не переживай, – отрезала она, – а во-вторых?

– И в главных, – вздохнул Тимур, – хотел узнать про Лелю.

Мачеха поставила чашку, и лицо ее смягчилось.

– Так а что узнать, Тимочка? Отец все тебе написал.

– Да, в единственном письме.

– Поверь, он очень тебе сочувствовал.

Тимур кивнул:

– Я понял. Вы ему, если не трудно, передайте, пожалуйста, что его письмо меня очень сильно поддержало тогда. По-настоящему мне стало легче.

– Он сам пережил такое, наверное, знал, какие слова могут помочь.

– Не в словах дело.

– И то правда, – вздохнула Антонина Матвеевна, – но, поверь, папа написал тебе все как было, ничего не утаил.

– Я знаю, знаю. Просто мне до сих пор не верится. Так хочется думать, что она жива, просто придумала про смерть, чтобы я не расстраивался, что она от меня ушла.

– Уж кто-кто, а Леля бы тебя не бросила и уж точно бы не стала так чудовищно лгать.

– Знаю, – повторил Тимур, – но лучше бы так.

– Я была на похоронах, Тима.

Он кивнул и сжал кулаки. Сам он тогда сидел в СИЗО, в Крестах, следователь сообщил ему о смерти жены, но не отпустил на похороны. Тимур готов был признать вину, лишь бы только ему дали попрощаться, но следователь только ухмыльнулся и заметил, что с такой доказухой в суде и без его признания прекрасно обойдутся.

Из-за того, что не проводил Лелю, Тимур долго не мог поверить в ее смерть. Умом понимал, что правда, а сердце надеялось на чудо. Что-то перепутали, обознались, или вдруг Леля специально подстроила, чтобы скрыться от мужа-уголовника? Он не видел ее мертвой, не целовал холодный лоб, а сухие, но сочувственные строки отцовского письма не убеждали в утрате самого родного человека.

– Пока сидел, вроде бы привык, что ее больше нет, – сказал он, – а сейчас вернулся, так будто рана заново открылась. Будто только что узнал.

Вдруг он почувствовал, как на его руку легла сухая и теплая рука.

– Смирись, Тима, – почти шепотом произнесла Антонина Матвеевна, – смирись, больше все равно ничего не остается человеку.

* * *

– Ирина Андреевна, здравствуйте, дорогая, здравствуйте, моя спасительница, – приговаривал Макаров, в старомодном поклоне целуя ей руку, – а где же ваш индивидуально-трудовой супруг?

– Теперь уже кооперативный, – засмеялся Кирилл, выходя в прихожую с Женей на руках.

– О, а с этим молодым человеком я еще не знаком, – Федор Константинович протянул Жене палец, но тот смутился и спрятал личико на груди у отца. Зато Егор с Володей вышли к гостю, чинно поздоровались и удалились обратно в детскую немедленно после ответного приветствия. Ирина гордо улыбнулась: школа этикета Гортензии Андреевны, высокий класс.

Лицо Макарова, обычно суровое, вдруг смягчилось:

– Да, товарищи, все течет, все меняется… Как же дети быстро растут, особенно у таких престарелых родителей, как я. Старшая, Ленка, помню, я все жил и жил, а она все маленькая и маленькая, а сейчас… Моргнул, и в садик пошли. Завтра проснусь, а они уже в институте. Время летит стрелой. Ну да вы еще молодые, вам до этого еще далеко, слава богу. Наслаждайтесь моментом.

– Да и вы не старый, Федор Константинович, – заметил Кирилл, провожая его в комнату.

Ирина предложила чай-кофе, но Макаров сказал, что не будет злоупотреблять гостеприимством, а быстренько обсудит с Кириллом забор и поедет. Осенью Макаровы купили дом неподалеку от их дачи. Федор Константинович служил теперь в Москве на высокой должности, пользовался всеми прилагающимися к ней номенклатурными благами, в том числе дачей, и был вполне доволен жизнью, но тут грянула перестройка. Проведя нехитрые исторические аналогии, Макаров рассудил: первое, что делает долгожданный ветер перемен, это выдувает денежки из карманов граждан, а потом и мозги из их черепных коробок. Вспомнил щуку из «Понедельник начинается в субботу», как она сокрушалась, что хозяйка печку топила керенками, быстренько собрал все накопления и приобрел дачу. Она располагалась на той же железнодорожной станции, что и дом Кирилла, но в поселке архитекторов. Эта условность со временем, когда первые и даже вторые владельцы дач умирали, а их наследники овладевали совсем другими профессиями, все больше теряла смысл, но отлично прижилась в качестве топонима. Ирина с семьей жила в поселке физиков, на границе с писательским поселком, дальше располагалась обитель медиков, в которой то ли действительно не осталось ни одного врача, то ли они отчаянно шифровались, чтобы не превращать законный отдых в амбулаторный прием, а через дорогу, ближе всего к озеру, уже находились архитекторы.

 

Казалось бы, кругом интеллигентные люди, но Федор Константинович, не собираясь пока часто живать в своем новом поместье, решил на всякий случай обнести его крепким и надежным забором, в чем Кирилл с удовольствием готов был ему помочь.

– Я все-таки поставлю чайник, – Ирина пошла в кухню, но вдруг остановилась на пороге комнаты, как громом пораженная чувством счастья.

Внезапно она остро, вплоть до мельчайших деталей, увидела Кирилла, в одной руке младший сын, в другой карандаш, которым он что-то чертит на листке в клеточку, увидела, как в детской старшие расположились на ковре. Егор в какой-то немыслимой позе йога читает, а Володя со свирепым выражением лица раскрашивает альбом. Она вдруг каждой клеткой тела поняла, что это ее гнездо, ее мир, ее счастье, которое пусть длится всего миг, но останется с нею навсегда.

И Макаров, гость редкий и человек не близкий, всего лишь будущий сосед, тоже попал в орбиту этого мгновения.

И только Ирина успела почувствовать, как спокойно настоящее счастье, как легко дается третье материнство, предыдущим опытом очищенное от многих напрасных тревог и страхов, и что ничегошеньки-то ей в жизни и не надо, кроме домашнего уюта, как зазвонил телефон.

«Ну вот и все, – сердце Ирины сжалось от нехорошего предчувствия, – порадовалась. Железный закон, стоит только подумать, как хорошо тебе живется, тут же выходит плохо. Сейчас что-то произойдет».

Она не ошиблась.

– О боже мой, Ирочка, – раздался в трубке голос Натальи Борисовны, соседки по даче.

«Помяни черта!» – обреченно вздохнула Ирина, опускаясь на табуретку. В арсенале Натальи Борисовны были два вида приветствия: «О боже мой, Ирочка» и «Ирочка, я сейчас умру». Первое было предпочтительнее, поскольку подразумевало, что на соседку просто обрушился очередной несправедливый удар судьбы, а в случае второго варианта Ирине следовало немедленно куда-то бежать и что-то делать, чтобы спасти жизнь несчастной женщине. Например, непонятная квитанция за электричество – это было «Ирочка, я сейчас умру», и приходилось срочно с карандашом в руках доказывать, что лишние четыре копейки – это не зловещие интриги электриков против лично Натальи Борисовны, а вполне законные их требования, а потом нести на почту ее квитанцию вместе со своей. А недолив молока в бидон проходил под рубрикой «Боже мой, Ирочка», потому что, какой бы отзывчивой женщиной Ирина ни была, призвать хамку-молочницу к порядку было не в ее силах.

Ирина догадывалась, чем вызван звонок, и обрадовалась, что Наталья Борисовна не начала его с «Ирочка, я сейчас умру», значит, есть шанс, что от нее не потребуют активных действий, но предчувствовала, что это «Боже мой, Ирочка» затмит все предыдущие «Ирочки».

– От кого-кого, а от вас я не ожидала такой беспечности, – надрывалась соседка. – Ирочка, вы же такая разумная, такая ответственная женщина…

«Может, свалить все на Кирилла?» – мелькнула у ответственной женщины трусливая мыслишка, а Наталья Борисовна продолжала так, будто обладала даром телепатии:

– И я знаю, вы имеете большое влияние на мужа, он бы не посмел ослушаться вас, если бы вы категорически запретили…

«Ослушаться, слово-то какое. Будто я директор царской гимназии и над ним с плеткой стою», – мысленно усмехнулась Ирина, поудобнее устраиваясь на табуретке. От соблазна бросить трубку ее удерживало смутное предчувствие, переходящее в твердую уверенность, что тогда Наталья Борисовна превратит ее дачную жизнь в ад.

– Ирочка, дорогая, простите, что я вас беспокою, но вы тоже поймите мое состояние… Приезжаю на дачу спокойно поработать, подышать свежим воздухом, и здрасте-пожалуйста! Этот уголовник. Я глазам своим не поверила! Первая мысль была, что он самовольно к вам забрался, я хотела даже вызвать милицию, но нет, оказалось все официально! С вашего разрешения!

– Ну да. Служебное жилье когда ему еще дадут, не в канаве же человеку ночевать.

– Ирочка, я всецело за гуманизм и милосердие, но при чем тут вы?

– Мне казалось, что мы с мужем имеем право приглашать к себе гостей, если они не нарушают общественного порядка. Он же, надеюсь, не нарушает?

В трубке выдержали многозначительную паузу:

– Пока нет. Пока, – веско заметила Наталья Борисовна, – но это вопрос ближайшего времени. Он и в юности-то был хулиган, а зона, она, знаете ли, если меняет людей, то далеко не в лучшую сторону.

Ирина потерла лоб:

– Подождите? Вы его разве знаете?

– Ну разумеется, Ирочка! Он ведь жил у вашего мужа, пока не сел.

– Да? Не знала…

– Ах, дорогая моя, у Кирилла вечно паслось целое стадо всякой подозрительной молодежи. Еще даже при жизни матери, а потом-то уж вообще… – вздохнула соседка. – Патлатые, все в черном, в цепях каких-то, девки будто прямиком неудобно сказать откуда. Честно скажу, все эти годы между возвращением вашего супруга из армии и женитьбой я провела как на иголках. Каждый день ждала, что они или поубивают там все друг друга, или дом сожгут, или что еще похуже.

– Например, вызовут Сатану.

– Что, простите?

– Ничего, Наталья Борисовна, так…

– Вам все шуточки, а мы всей улицей жили как на пороховой бочке.

– Но, насколько я знаю, ничего страшного не произошло.

– Чудом, Ирочка, чудом! Вы просто не можете себе представить, как я обрадовалась вашему появлению! Молилась бы за вас каждый день, если бы в бога верила!

– Почему? – оторопела Ирина.

– Ну как же, я была уверена, что он женится на какой-нибудь лахудре и вся эта карусель только хуже закрутится, а тут вы, такая приличная, уравновешенная женщина, просто манна небесная. Казалось, все, Кирилл повзрослел, остепенился, наконец-то вместо притона под боком появился солидный семейный дом! Я нарадоваться не могла, глядя на ваше семейство! Успокоилась на ваш счет совершенно, и вдруг такой поворот!

– Наталья Борисовна, я вас уверяю, что мы разрешили Тарнавскому жить у нас только при условии соблюдения всех правил общежития, – отчеканила Ирина, – как только он нарушит ваш покой, я лично выставлю его вон.

– Дай бог, если так, Ирочка, дай бог, если так. Только вы не учли один деликатный момент… Вы не подумали, как присутствие Тимура отразится на душевном спокойствии Степана Андреевича?

Ирина растерялась:

– Честно говоря, нет. А что, должно как-то отразиться? Он ведь на другом конце улицы живет.

В трубке горько засмеялись:

– Ах, Ирочка, вы, наверное, не следили за процессом?

Ирина нехотя призналась, что нет. Хотя как специалист должна была интересоваться, может быть, даже сходить на заседание, как сделали многие другие ее коллеги. Все-таки дело было необычное, можно сказать, экзотическое, на грани законности и произвола, а фактически за гранью. Но она тогда все силы, что у нее были, подчинила одной цели – увести из семьи любовника и женить его на себе. Профессиональные вопросы вообще находились вне поля ее зрения.

– Так вот Степан Андреевич во многом инспирировал этот процесс, – сказала Наталья Борисовна с тяжелым вздохом, – он в Союзе писателей создал инициативную группу, опубликовал большую статью в «Литературке», потом на суде выступал общественным обвинителем… Поверьте, у него не было никаких личных мотивов, наоборот, он глубоко сочувствовал Тимуру как человеку, но считал это своим гражданским долгом, предполагая, что пример Тарнавского убережет других молодых людей от опрометчивых шагов… Кто же знал, что начнется перестройка и все перевернется с ног на голову!

Ирине хотелось сказать, что на такой случай надо иметь совесть и поступать сообразно с ней, тогда резкие смены политического курса не застанут тебя врасплох, но она и тут промолчала.

– Степан Андреевич совершенно справедливо опасается, что Тарнавский захочет ему мстить, да и вообще…

– Конечно, присутствие человека, которому ты разрушил жизнь, не может не раздражать, – усмехнулась Ирина, – ну пусть тогда Степан Андреевич даст Тимуру денег на кооператив. И совесть успокоится, и опасный человек уберется из поля зрения.

– Ирочка! Да как вам не стыдно! – от напора праведного гнева Натальи Борисовны Ирина чуть с табуретки не свалилась. – Степану Андреевичу не в чем себя винить, он поступил совершенно правильно, в интересах нашей страны и в назидание всяким патлатым дружкам, которые за джинсы готовы родину продать. Это Тимуру должно быть стыдно показываться ему на глаза. И вам, – добавила Наталья Борисовна после некоторого раздумья, – что пускаете к себе в дом таких ненадежных людей.

– Что делать, узы старой дружбы ко многому обязывают, – Ирина зачем-то взяла оправдывающийся тон, злилась на себя за это, но не могла с него слезть, – бывают ситуации, когда просто невозможно отказать, и у нас именно такой случай. Наталья Борисовна, Кирилл ручается за своего товарища, он уверен, что Тимур будет вести себя прилично, но если только он злоупотребит нашим гостеприимством…

– Не если, а когда, – перебила соседка с сухим смешком.

– В таком случае мы немедленно примем меры.

– Уж будьте любезны, моя дорогая! Ах, Ирочка, я на вас надеюсь…

В личном разговоре на этом моменте Наталья Борисовна обязательно поднесла бы к глазам изящный платочек, который всегда держала за обшлагом рукава, а сейчас, наверное, не стала.

С жаром заверив соседку, что за всем проследит, Ирина вернулась в комнату, совершенно забыв, что собиралась ставить чайник, и вообще чувствуя себя как выжатый лимон.

– Ирина Андреевна, простите, невольно подслушал ваш разговор, – вдруг заговорил Макаров, – я правильно понял, что у вас на даче живет Тимур Тарнавский?

«Господи, ты еще!» – с этой мыслью Ирина упала в кресло и пробормотала, что да, есть такое дело.

Федор Константинович улыбнулся:

– Что ж, рад слышать, что он жив и, надеюсь, относительно здоров?

– Вашими молитвами, – процедил Кирилл.

Макаров вздохнул:

– Слушайте, ребята, не хочу оправдываться перед вами, но, честное слово, я до последнего сопротивлялся открытию этого так называемого уголовного дела.

– Да?

– Да, Кирилл. Совесть у меня такая гибкая, что можно считать, что ее практически и нет, и бывали случаи, что я обходил закон, но никогда не прогибал его под себя. В деле же этого несчастного парня не было состава преступления, поскольку нет такой статьи в Уголовном кодексе, которая бы запрещала публиковать за рубежом свои литературные труды, и первый раз мне удалось закрыть дело за отсутствием состава.

– Почему же он все-таки сел? – спросил Кирилл, хмурясь.

– Потому что вылез гений чугуна и чернозема Никитин с очередным «Доколе?», – поморщился Макаров, – такой раздул стратостат, что только держись. А я как раз в отпуск ушел, возвращаюсь, а следствие уже в полном разгаре. Уже пельмени обратно не разлепишь. Что-то я дернулся раз, дернулся два, но, когда парня потихоньку начали под госизмену подводить, понял, что лучше быстренько в суд передать как есть, не усугубляя, и надеяться на здравый смысл и порядочность судьи.

– А госизмену-то с чего? – удивился Кирилл.

– У него там среди прочего было несколько рассказиков, как он служил на подводной лодке. И вот якобы под соусом невинного юмора он выдал стратегические секреты нашему вероятному противнику.

– Господи, какая чушь! Он же фельдшером служил, никаких секретов не знал, а узнал бы, так ничего не понял, – засмеялся Кирилл, – и вообще, если вспомнить, сколько военных писали воспоминания о службе, так что они, все теперь изменники?

– Они на родине печатались, а не за рубежом.

– Какая разница, все равно любой шпион мог почитать.

– У нас они цензуру проходили, в том числе военную, – заметила Ирина, – и специалисты убирали все подозрительные куски, а за рубежом напечатали как есть.

Федор Константинович снова поморщился:

– Да не было там ничего секретного, даже, строго говоря, антисоветчины особой не просматривалось, только такое возникло чувство, что беднягу хотят посадить любой ценой, не за одно, так за другое. Вот я и разрешил передать дело в суд, пока в ход не пошли расстрельные статьи. А то бы еще сообразили, что за публикацию полагается гонорар, да и пришили парню валютные махинации, а это вплоть до высшей меры.

Несмотря на оживленный разговор, Женя заснул у Кирилла на руках, и муж поднялся, чтобы отнести его в кроватку.

– Федор Константинович, я сейчас уложу сына, – сказал он, – поставлю чайник, и вы нам все подробно расскажете. Времена изменились, вдруг получится на реабилитацию подать?

 

Когда Кирилл вышел, Федор Константинович по-совиному склонил голову набок и уставился на Ирину с загадочной улыбкой:

– Забавное совпадение… – протянул он после долгой паузы, – напомните мне, как у нас зовется муза литературы?

Ирина приосанилась, радуясь случаю блеснуть своей эрудицией:

– Отдельной нет, но там целый департамент, муза трагедии, муза комедии, муза эпической поэзии…

– Что ж, Ирина Андреевна, по всему выходит, что вы займете в этом департаменте достойное место музы запрещенной литературы, – хмыкнул Макаров, – одного опального писателя пригрели, другого покрываете…

Сердце Ирины екнуло.

– Прямо не знаю, дорогая Ирина Андреевна, что теперь про вас и думать, – продолжал Макаров, смеясь, – кем считать, то ли агентом ЦРУ, то ли прорабом перестройки.

Она сглотнула:

– Вы знаете про Чернова, Федор Константинович? И знаете, что я знаю?

– Ну а как же! Иначе плохой бы я был прокурор. И весь город, кстати, знал бы, если бы я не распорядился оставить человека в покое, потому что вывести этих престарелых аферистов на чистую воду задача была, прямо скажем, не со звездочкой. Правда, коллеги убеждены, что я таким образом из номенклатурной солидарности покрываю убийцу, а не наоборот, ну да ничего. Многое моя репутация выдерживала, выдержала и это.

– Но как вы догадались?

– Как говорил Шерлок Холмс, дело на одну трубку. Я ведь тоже когда-то заканчивал университет, и мне стало интересно, что такое стала наша альма-матер, ведущий вуз страны или замок Синей бороды?

– И как вы поняли, что не второй вариант?

– Как только узнал о странном переезде Чернова. Вам, молодым, еще не понять, насколько с годами привязываешься к своему жилищу, даже не из сентиментальных соображений, а на чисто физиологическом уровне. Тело помнит, где ступенька, где выключатель, где самое удобное место на диване, где тебе свет падает, чтобы лучше побриться… Стариковские такие штучки, вроде мелочи, но с годами они становятся очень важны. По себе знаю.

– Не выдумывайте, Федор Константинович, вы совсем не старик, – поспешно перебила Ирина.

– И тем не менее ощутил это во всей красе, когда в Москву переезжал. Первую пару месяцев в служебной квартире будто в чужих ботинках ходил. Короче, чтобы пожилой человек вдруг без всякой необходимости переехал, да не просто так, а в жилище других людей, где все чужое… В общем, явно это «ж-ж-ж», как говорил Винни Пух, было неспроста. Вызвал я его к себе под предлогом узнать, не обидели ли его наши доблестные органы, да и расколол. Крепкий он, конечно, орешек оказался, но и я не лыком шит.

– И не выдали?

– А зачем? Авантюра у них была, конечно, идиотская, но на тот момент я как раз пребывал под впечатлением суда над Тарнавским и другого способа избежать колонии для них не видел. Там ведь была не просто статья в эмигрантской стенгазете на общественных началах, как у Тимура, а полноценный бизнес с огромными тиражами и международным признанием. Боюсь, если бы все тогда вскрылось, Союз писателей бедняжку на части бы разорвал еще до того, как мы дело завели.

Ирина засмеялась.

– Кстати, – сказал Макаров с тонкой улыбкой, – вы произвели на Черновых очень хорошее впечатление и, кажется, стали прообразом героини очередного увлекательного романа.

– Жаль только, что не получится про себя почитать…

– О, не волнуйтесь об этом. Времена изменились, и я думаю, что очень скоро весь самиздат и тамиздат будет спокойно печататься у нас на родине. Ну а если вдруг нет, то на правах старого приятеля возьму для вас рукопись на пару деньков.

Она пожала плечами:

– Думаете, будет? Как-то не верится, после стольких лет сплошной цензуры…

– Будет, будет, – засмеялся Макаров, – так что передайте вашему Тарнавскому, если он грамотно разыграет карты, есть реальный шанс слегка компенсировать себе пять лет зоны, войдя в литературу звездой и победителем.

– Федор Константинович, вы действительно думаете, что режим победили такие, как он? – спросил Кирилл, входя в комнату и втаскивая за собой сервировочный столик.

Столик дрожал на тонких алюминиевых ногах, как новорожденный олененок, и посуда на нем тревожно позвякивала.

– О, спасибо, такой сервис… – улыбнулся Макаров.

– Как в лучших домах Лондона и Жмеринки, – сказал Кирилл заезженную шутку и налил гостю темной терпкой заварки, – другого не предлагаю, раз вы за рулем.

Ирине почему-то не сделалось стыдно, что чайные столики по дому катает Кирилл, а не она. Она даже не вскочила нарезать какого-нибудь дополнительного сыра, чтобы показать свое радушие, а самым наглым образом стала есть печенье курабье, запивая чаем с молоком.

– Тимур победитель в том смысле, что достойно перенес выпавшие на его долю испытания, – пояснил Макаров, насладившись ароматом чая, – но думать, что он своими рассказиками пошатнул режим, это слишком много ему чести. Страну погубили не инакомыслящие, а инакомыслие. Не люди, а явление как таковое. Как ни крути, а невозможно вечно жить мимо реальности.

– Почему погубили-то? – вскинулась Ирина. – Наоборот. Сейчас, мне кажется, такой расцвет начнется… Экономика встает на рыночные рельсы, в культуре – гласность, международная обстановка улучшается с каждым днем. В прошлом году такую страшную катастрофу пережили, и ничего, справились.

Мужчины переглянулись и посмотрели на нее почему-то с жалостью, как на дурочку.

– Ваши бы слова, да богу в уши, дорогая Ирина Андреевна, – произнес Макаров с тихой печалью.

Женя мирно посапывал в своей кроватке, Володя тоже угомонился, Егор читал в кровати, но тут уж ничего нельзя было поделать. Ирина помнила себя в его возрасте, тоже дочитывалась до упора, пока глаза не закрывались, а книга не выпадала из рук. Кирилл уселся за вычисления – ему нужно было рассчитать размеры и составить смету макаровского забора. Тихие, спокойные минуты, во время которых Ирине, как кормящей матери, следовало срочно прыгнуть в койку и отключиться.

Вообще Ирине грех было жаловаться на своих детей, она почти не знала, что такое бессонные ночи. Все трое сыновей, тьфу-тьфу, с аппетитом ели и крепко спали. Как было у Егора, она уже плохо помнила, а Володя с большим достоинством перенес прорезывание зубов, и сейчас, когда внимание матери оказалось отвлечено на младшего брата, не капризничал и не плакал, отчего Ирине порой становилось так тоскливо, что она забирала его из садика сразу после обеда до дневного сна.

Все, и родственницы, и мамаши во дворе, и даже книги, говорили о том, что у детей возникает конкуренция за мамино внимание, ревность и даже ненависть друг к другу.

Ирина была готова к этому, но, как ни старалась, не видела никаких признаков раздора. Егор спокойно нянчился с младшими братьями, с азартом крутил ручку валиков в стиральной машине «Тула 6», отжимая пеленки и распашонки, а порой и гладил их перед телевизором, если показывали что-нибудь интересное. Володя вроде бы оставался таким же жизнерадостным сангвиником, как и до появления Жени.

Иногда Ирина радовалась царящей в семье идиллии, а иногда сердце тревожно сжималось: вдруг она просто не хочет видеть, как страдают ее дети? Вдруг боится заглянуть внутрь пряничного домика, построенного ими для нее?

Она заглянула в комнату к Егору, поцеловала, пожелала спокойной ночи, потом вошла в бывший кабинет Кирилла, где теперь властвовал Володя. Подоткнула одеяло и прилегла на краешек узкой маленькой тахты, чтобы сын, если проснется, почувствовал маму рядом.

Вспомнив, что, если хочешь уснуть, надо подстроиться под дыхание спящего человека, Ирина задышала в такт Володиному посапыванию и в приятной полудреме принялась размышлять о своем новом постояльце Тимуре Тарнавском, победителе и потенциальной звезде, соединяя в единую историю то, что рассказали Кирилл и Макаров.

Кирилл с Тимуром подружились во время службы на подводной лодке. Муж был простой матрос, а Тарнавский – целый фельдшер, но разница в общественном положении компенсировалась тем, что они были, во-первых, земляки, а во-вторых – одаренные музыканты. Ну и возраст сыграл свою роль. Кирилл несколько лет имел отсрочку, как единственный кормилец, и оказался прилично старше других матросов, а с фельдшером они были одногодки.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru