Вот она весна, и все шелушится, Умывается, умиляется, копошится.
Колоба-коробочки, щеки картошки, Белень-зелень, мусор и крошки. Наступает апрель и колется мелкими Полуголыми стрелками, Все мелками расчерчено – райда-райда, Все зеленым наперчено, рада? Рада.
Птички снесли яички. Мухи нагрели брюхи. Пробегают сутулые молодухи, крещены и в воде, и в Духе.
Будем яица красить, полы-углы пидорасить. Будем, как те полевки — изюмчатые поклевки, сладчайшие башни пасхи, булочки, сыр, обновки.
Это все будет у нас перекроено, вынуто, выделено, устроено. Там, где надо, утроено, чтобы хор. Там, где надо, немой и прямой пробор. Будем жить-поживать, как Маша с медведем. Здесь поставим кровать. Никуда не уедем.
Это мне говорила Маша, егда курила. А сигарету бросит — Пойдет и меня не спросит.
«Балкон, какое-то апрель…»
Балкон, какое-то апрель, Тепло течет, как карамель, А птичий причт и женский причет В ушные скважины мурлычет.
То листья брызжут в провода Фонтанчиками питьевыми. То люди ходят хоть куда Обходчиками путевыми.
А я как малая собачка, Забывши, что жена и мать, Пытаюсь голосом пролаять, Пытаюсь ножку поднимать.
а) «Небо вражье, небо дружье…»
Небо вражье, небо дружье, Твой подол в глубоких ранах Пахнет до головокружья Мертвым, мерзлым табаком И черемухой в нечесаных баранах, Чисто вылизанных теплым языком.
По нагретому, по желтому песочку Ходит-водит новоявленную дочку, Привстает к ним рыба на хвосте, Будто серый пламень на кусте.
Дочку кормят грудью, Говорят ей: Груня! Груня понимает, Руки поднимает, Из-под небного свода воскового К нам выкатывает царственное слово.
«Сонные здания…»
Сонные зда — ния. Перекрикивая поезда, Мелкая скачет птица, Наводняется борозда, Вдоль которой хочу пуститься.
Да, я знаю свой год издания И видала свои страницы.
Человек, стою как теплица, Запотели стеклица смотровые, Растения в ней живые. Печки, почки, рифмоузлы В молоке, как в постели — Еле видимы в теле, Простотелы и то ли немы, То ли злы.
А там, где недавно бежало, сегодня лежало И мокрыми линзами свет, как могло, отражало, Не спит половик-полосат. И в люльке младенец носат.
«Было, не осталося ничего подобного…»
Было, не осталося ничего подобного: Сдобного-сьедобного, скромного-стыдобного. Чувства раздвигаются, голова поет, Грязно-белый самолет делает полет.
Ничего под праздники не осталось голого: Ты держись за поручни, я держусь за голову, У нее не ладятся дела с воротником, И мигает левый глаз поворот-ни-ком.
(Горит золотая спица, В ночи никому не спится.
– ЮКОС,ЮКОС, Я Джордж Лукас. Как вам теперь – покойно? Что ваши жены-детки? Все ли звездные войны Видно в вечерней сетке?
Спилберг Стиви, Что там у нас в активе? Софья Коппола, Где панорама купола? Ларс фон Триер, Хватит ли сил на триллер?)
Летчица? наводчица; начинаю заново, Забываю отчество, говорю: Чертаново, Говорит Чертаново, Банный, как прием? Маша и Степанова говорят: поём.
А я ни та, ни ся, – какие? я сижу в своем уму, И называть себя Марией горько сердцу моему, Я покупаю сигареты и сосу из них ментол, Я себя, как взрывпакеты, на работе прячу в стол,
А как стану раздеваться у Садового кольца — С нервным тиком, в свете тихом обручального кольца — Слезы умножаются, тьма стоит промеж, Мама отражается, Говорит: поешь.
