Мария Шкатулова
Виза на смерть

15

Капитан Гулин вышел из большого желтого здания на Петровке и повернул направо, к Садовой. Моросил дождь, и Гулин вдруг отчетливо осознал, что лето кончилось и прошел еще один год – привычка отсчитывать года с сентября по сентябрь осталась у него еще со школьных времен, – а в его жизни так ничего и не изменилось. Он подошел к своей старой «копейке», смахнул с лобового стекла мокрые листья и вспомнил, что забыл купить сигареты.

– Новый детективчик не возьмете? – спросила киоскерша, знавшая его в лицо.

Гулин взял с прилавка сигареты и кивнул на сдачу.

– Этого хватит?

– Еще десятку, – улыбнулась женщина, – уж больно хорошая книжка.

По правде говоря, любителем детективов Гулин не был. Он считал, что в них нет ни доли правды – ни о жизни, ни о работе его или его коллег. Единственная правда, которую он в них иногда находил и из-за которой, может быть, и читал их изредка в свободные минуты, была правда об отношении жен милиционеров к своим мужьям. Вероятно потому, что он и сам точно так же понимал эту правду.

Когда Димке было шесть лет, его жена ушла к мужику, у которого был магазин, джип и дом из кирпича на Горьковском шоссе. Ушла со словами: «Чужие дети тебя волнуют больше, чем собственный сын». Эти слова были самым обидным из всего, что он услышал обидного в свой адрес за всю жизнь. Если бы она сказала, что уходит, потому что разлюбила его, или потому что магазинщик в тысячу раз лучше его как мужик, или потому что у магазинщика много денег, а он, Гулин, нищий, или все это, вместе взятое, он бы обиделся гораздо меньше. Потому что сына он любил. И Димка любил его, и она об этом прекрасно знала. Когда их разводили, судья поглядывала на него с сочувствием, но Димку все-таки оставила матери. «Сами подумайте, как вы будете растить его при такой работе?»

Вернувшись домой, Гулин напился, как не напивался уже много лет. Конечно, судья права. Отца-матери у него нет – он детдомовский, так что обеспечить мальчику добрую бабушку с очками на носу, вязанием на коленях и сказками по вечерам он не может. Денег на няньку у него тоже нет и никогда не будет, а сам он занят с утра и до позднего вечера. Там же у Димки получалась и неработающая мать под боком, и полный холодильник – и не первые три дня после зарплаты, а всегда, – и гладиолусы под окнами, да еще и джип в придачу. «Так что, видимо, все в этой жизни расставлено правильно, и следует считать, что Димке крупно повезло», – уговаривал себя Гулин и тут же, представив себе своего сына с магазинщиком, с такой силой ударял кулаком по столу, что подскакивали и недопитая бутылка водки, и стакан, и тарелка с остатками краковской колбасы, которую он нарезал, чтобы хоть чем-то закусить, но не ел, потому что есть не мог.

Сейчас Димке уже десять лет, и они видятся каждое воскресенье или почти каждое, потому что иногда Гулин занят и в выходные, но Димка никогда не злится, а, наоборот, старается его утешить: «Ничего, пап, ты не расстраивайся – мы с тобой в следующий раз подольше погуляем», – хотя – Гулин хорошо это знал – сам ужасно огорчался, когда их встречи срывались.

В прошлом году его бывшая жена родила от магазинщика девочку и, наверное, поэтому отпустила Димку с ним на время его отпуска. Тогда они прожили три недели у его друга Степы под Киржачом – ходили за грибами, ловили рыбу в реке Шерне и перочинными ножами вырезали из сосновой коры кораблики. И Гулин был счастлив, как никогда в жизни.

Этот Степа – они с Гулиным выросли в одном детдоме – часто говорил ему: «Не пойму, Андрюха, чего ты не женишься? Ты же прирожденный отец! Ну не повезло с одной бабой – возьми другую. Она тебе нарожает, сколько захочешь».

Гулин не спорил, но про себя знал, что, пока Димка не вырастет, он никогда не сделает этого. «Он меня не предал, а я, выходит, его предам?» – думал Гулин и расходовал свои избыточные отцовские чувства на детей, которых ему приходилось искать по долгу службы. И каждый раз, вынося из какого-нибудь страшного подвала похищенного ребенка, он, прижимая его к груди, представлял себе на его месте собственного сына и думал: «Любой может обидеть парня, который живет не с родным отцом, а с чужим дядей, и потому – совершенно не защищен…»

Видя Женины страдальческие глаза, капитан Гулин сочувствовал ей и изо всех сил хотел помочь, но ему не везло.

Вначале он отправился к Лоре – не столько потому, что подозревал ее, сколько чтобы, как говорится, сбросить ее со счетов и спокойно двигаться дальше. Лора приняла его в прихожей и долго не могла понять, чего он хочет. А поняв – оскорбилась. «Вы меня, что ли, подозреваете? – спросила она и тут же крикнула куда-то вглубь квартиры: – Вадик, иди сюда!» Когда Вадик появился в коридоре, она сказала:

– Вот полюбуйся – пришли из милиции. Они думают, что это я похитила дочку Жени Шрамковой.

– Я всего лишь спросил, что вы делали во дворе дома, где живет ваша подруга, – сказал Гулин.

– А что ты там делала? – удивился Вадик.

– Ты что – забыл? Кто меня просил отвезти посылку Гореловым?

– Ах да! Видите ли, мы недавно вернулись из командировки, и моя жена развозит по знакомым всякую дрянь, которую нас просили передать. Это, я надеюсь, уголовным кодексом не карается?

– Не карается, – буркнул Гулин и повернулся к двери.

– Телефон Гореловых не дать? А то они подтвердят…

– Не надо, – ответил Гулин и захлопнул дверь.

Потом по номеру мобильного, записанному Женей, Гулин стал искать владельца телефона, с которого были произведены звонки в день похищения и в тот вечер, когда Женя отправилась на встречу с похитителем. Потратил уйму времени и сил, но нашел. Владельцем, вернее, владелицей оказалась студентка экономического факультета МГУ Катя Брунова. Милая девушка, вежливая, воспитанная, но ужасно рассеянная. Гулин даже подумал, что ей, наверное, непросто учиться в университете, если у нее такая дырявая голова. Факт кражи телефона в день похищения Маши Шрамковой она подтвердила, но не смогла вспомнить, ни где это произошло, ни в котором часу.

«После лекций мы с девчонками сидели в кафе, потом зашли ненадолго в игровые автоматы – не играть, а просто так, от нечего делать… Потом гуляли по бульварам и по Тверской, мороженое ели». На вопрос, как она могла не заметить, что кто-то залез к ней в сумку, пожала плечами. «Вы что же, не боялись, что по вашему телефону кто-то наговорит на все деньги?» – «Так там и было-то всего пять баксов… И потом, я же не знала, что его украли – я только утром заметила, что в сумке его нет». – «А почему сим-карту не заблокировали?» – «Не знаю… Не успела…»

Вот вам и пожалуйста. Где искать человека, укравшего мобильный телефон Кати Бруновой? В университете, в игровых автоматах или у киосков с мороженым на Тверской?..

Такая же или почти такая история приключилась с машиной, стоявшей рядом с детской площадкой и ужасно беспокоившей Гулина. Он опросил всех жильцов, чьи окна выходили в эту часть двора, всех, у кого были свои машины, и всех, кто гулял в те дни на детской площадке. Кто-то качал головой, кто-то пожимал плечами. «Вроде была… Какая? Не помню… не обратил внимания…»

Поговорив с жильцами, Гулин бросился к представителям домовых служб, но с тем же результатом. «Тут машин больше, чем людей, – недовольно сказала дворничиха, – разве все упомнишь?»

И наконец, в последний момент, когда Гулин уже собрался уезжать, к нему подошел немолодой мужчина с сигаретой и хмуро спросил:

– Ищете машину, которая стояла у детской площадки? Это «фольксваген» восемьдесят восьмого года выпуска, цвет – «мокрый асфальт». Я потому обратил внимание, что когда-то у меня был точно такой же – я тогда работал в Германии. Только этот еще с тонированными стеклами.

– Номер случайно не запомнили?

– Номер московский, это точно, а больше… – Мужчина с сигаретой покачал головой и добавил: – Вот еще что: она была очень грязная.

На следующий день оказалось, что старый «фольксваген» видели сотрудники милиции, побывавшие во дворе дома на Брянской в день убийства Сапрыкина, и даже подергали за ручку двери, но, убедившись, что она заперта, оставили в покое, не потрудившись даже записать номер. «А чего, дом – дипломатический, здесь почти одни иномарки. Все, что ли, переписывать?»

И все-таки Гулин ее нашел. Провел полдня в ГАИ и нашел. Тем более что таких древних «фольксвагенов» в Москве числилось на учете всего двенадцать, и только два из них были цвета «мокрый асфальт».

Владельцем первого оказался некто Смирнов, мрачный тип лет пятидесяти с нечесаной бородой, назвавшийся художником. У него и его автомобиля было алиби, подтвержденное его соседями по даче в Загорянке, – они видели, как он в означенное время вывозил со своего участка зимние яблоки.

Отправляясь на Николоямскую улицу к владельцу второго и последнего «фольксвагена», Гулин нервничал и, увидев во дворе раздолбанную и давно не мытую иномарку с тонированными стеклами, даже затрясся и чуть не бегом бросился на третий этаж, где проживал владелец.

Дверь, обитая рваным дерматином, из которого торчали куски грязной ваты, была не заперта. В нос Гулину ударил спертый запах дешевого табака и какой-то тухлятины. Он сделал пару шагов, стараясь не наступать на разбросанную на полу старую обувь и пустые бутылки и окликнул хозяина:

– Боровкин, вы дома?

Никто не ответил, и Гулин, отшвырнув ногой пару бутылок из-под водки, вошел в комнату. В правом углу на разложенном диване, покрытом простыней, которая когда-то была белой, спал человек. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что разбудить его – по крайней мере, сегодня – Гулину не удастся: человек был мертвецки пьян.

Потратив почти час на то, чтобы тщательно осмотреть квартиру Боровкина, Гулин убедился, что к похищению Маши Шрамковой он, скорее всего, отношения не имеет и что кто-то просто воспользовался его брошенной во дворе машиной. Предстояло выяснить, с кем он общается, и Гулин отправился к соседям.

– У этого-то? А как же! Все местные алкаши сбегаются! Пузырь раздобудут и сюда, – возмущалась соседка из квартиры напротив. – Я удивляюсь, как он нам пожар до сих пор не устроил. Ведь заснет, паразит, с папиросой, пьяный, – весь дом спалит! Вот вы – милиция. Вы ж должны какие-то меры принимать или как?

Гулин вздохнул.

– Вам известно, что у него есть машина?

– А как же! Удивляюсь, что он до сих пор ее не пропил. Правда, она старая…

– Он куда-нибудь ездит на ней?

– Этот-то? Да вы что! Он из дому-то никогда не выходит. Да она, небось, и не на ходу.

– И давно он не работает?

– Лет пять, не меньше.

– На что же он живет?

– Живет! – передразнила соседка. – Разве ж это жизнь! Напьется и дрыхнет! А ведь когда-то был приличным человеком, в газете работал. Хоть бы вы его выселили, что ли, на сто первый километр, как раньше было, помните? Спалит же дом, ей-богу, спалит!

Оставалось попытать счастья в квартирах, окна которых выходили во двор, прямо на боровкинский «фольксваген». На первом этаже ему открыл здоровенный мужик в клетчатой фланелевой рубахе и тренировочных штанах и доброжелательно уставился на него.

– Ко мне?

Гулин показал удостоверение и объяснил, зачем пришел.

– Во! Я так и думал – что-то здесь не то! Я сперва решил – угнали. Во, думаю, кому понадобилась такая развалюха? Ей лет двадцать… ну, пятнадцать как минимум.

– Когда это было?

– Пес его знает, не помню. Кажется, в пятницу. Или в четверг. А может, в среду. Это я заметил, что ее нет, а как отъезжала – не видел.

– А когда вернулась?

– Вернулась ночью – с понедельника на вторник. Слышу – кто-то подъехал, но не посмотрел – спать хотелось. А утром смотрю: она, родимая. Во, думаю, значит, не угнали. Эх, знал бы, что вы интересуетесь, встал бы поглядеть.

– Это не мог быть ее хозяин?

– Боровкин-то? Да вы что? Он и дверцу-то открыть не сможет…

С помощью мужика во фланелевой рубахе Гулин погрузил пьяного Боровкина в свою «копейку» и отвез в местный ОВД, где попросил коллег подержать его некоторое время в «обезьяннике», пока тот не просохнет. Толку от трезвого Боровкина оказалось так же мало, как и от пьяного – сказать что-либо вразумительное по поводу своего «фольксвагена» и того, кто мог им попользоваться, вконец деградировавший от пьянства журналист так и не смог.

Эксперты, осмотрев машину и исследовав образцы грунта, застрявшего в углублениях протектора, подтвердили, что именно он стоял в Женином дворе около детской площадки, но, кроме еле различимых хозяйских отпечатков и явных затертостей от перчаток на рулевом колесе, ничего не нашли.

Накануне похищения Маши Шрамковой в этом же дворе был убит высокопоставленный мидовский чиновник, и было очень странно, что похититель, который не мог об этом не знать, не побоялся провести два или даже три дня возле дома, где было полно милиции.

Была в этом деле еще одна странность, которая больше всего беспокоила Гулина: он знал, что похитители всегда требуют выкуп, размер которого значительно превышает финансовые возможности родственников, то есть действуют по хорошо известной схеме – проси как можно больше, чтоб получить хоть что-нибудь. В случае же с Машей Шрамковой просили весьма скромно, учитывая, что в собственности семьи находятся две большие квартиры в престижном доме, Женина иномарка (не самая дорогая, но все же) и дача в Сосново, где стоимость сотки равнялась нескольким тысячам зеленых. Гулин был уверен, что похитителю все это хорошо известно, так как гонялся он целенаправленно именно за Машей, а не за любым ребенком трех лет женского пола – в пользу этой версии свидетельствовал риск, на который шел похититель, выслеживая столь добросовестно охраняемую добычу, – уж кто-кто, а Гулин прекрасно знал, что в таком мегаполисе, как Москва, полно «бесхозных» детей.

Но ведь ребенка он не вернул?.. Означает ли это, что его интересовали вовсе не деньги, бывшие лишь прикрытием и, возможно, приятным дополнением?.. Например, если речь идет об отце ребенка. Женя сказала, что о существовании дочери ему ничего неизвестно, но ведь это может быть и не так? Разве нельзя предположить, что он не только прекрасно осведомлен о том, что у него есть дочь, но и испытывает к ней отцовские чувства, которые по каким-либо причинам скрывает от Жени? Или не скрывает, но Женя не хочет о них говорить? Или скрывает не он, а Женя, которая не желает делить с ним ребенка?

«Что ж, – думал Гулин, – хорошо, если так. Если девочку выкрал отец, значит, она жива-здорова и находится в безопасности. И найти ее не составит труда. А если нет?..»

В этом случае небольшой размер выкупа мог означать только одно – похититель торопился. Об этом же свидетельствовал и сумасшедший риск, которому он подвергал себя, оставаясь во дворе, полном милиции. Вопрос о том, что могло заставить его торопиться, вызывал у Гулина жгучую тревогу. «Что ж, надо идти к отцу, ничего не поделаешь», – сказал себе Гулин и вытащил из кармана блокнот с адресом.

Сергей Владимирович Комаровский оказался уверенным в себе красивым мужчиной тридцати пяти лет. Он бросил взгляд на гулинское удостоверение, удивленно поднял брови и подмигнул:

– Капитан милиции?.. Оборотень?.. Шучу-шучу… Здрасте… Проходите… Садитесь… Вот, на диванчик.

Гулин устроился в углу большого, обтянутого белой кожей дивана и огляделся. Только что отремонтированная квартира с новой мебелью и дорогими коврами свидетельствовала о достатке ее обитателей.

– Чем обязан? – спросил хозяин.

– Скажите, Сергей Владимирович, вы знакомы с Евгенией Васильевной Шрамковой? – спросил Гулин.

Тот опять удивленно поднял брови.

– А в чем, собственно, дело?

– Значит, знакомы. Давно?

Сергей Владимирович покосился на дверь.

– Когда-то мы вместе работали…

– Вы хотите сказать, что вас связывали исключительно деловые отношения?

– Послушайте… как вас… извините…

– Капитан Гулин.

– Да. Я, конечно, рад нашему знакомству, но все же вы, может быть, объясните вначале, чем вызван ваш… э-э… противоестественный интерес – вы уж извините – к моим знакомствам?

– Объясню. Потом. А пока прошу вас ответить на мои вопросы.

– Ну и ну, – усмехнулся хозяин квартиры, – порядочки у вас. Вообще-то, позволю себе заметить, это исключительно моя добрая воля – отвечать вам или нет. Потому что не вижу никаких причин, которые позволили бы вам вмешиваться в мою частную жизнь. Но так и быть, отвечу – у меня нет тайн от нашей доблестной милиции. Когда-то давно у меня с Женей… пардон… с Евгенией Васильевной… был роман. Удовлетворены?

– А потом?

– Что – «потом»? Потом она уволилась.

– В связи с чем?

– Послушайте, капитан, почему бы вам не задать этот вопрос ей самой? И при чем тут я? Если она влипла в какую-нибудь историю, я все равно ничем не могу вам помочь. Я не видел ее тысячу лет. И вообще, – он кивнул на дверь, – я не хочу посвящать свою жену в подробности моей холостяцкой жизни.

В этот момент дверь приоткрылась, и в комнату заглянула очень молодая и очень хорошенькая женщина с грудным ребенком на руках. Рассеянно взглянув на Гулина и не поздоровавшись, она проворковала:

– Сережка, куда ты дел нашу бутылочку с новой соской? – И скорчив недовольную гримаску, капризно добавила: – Ты скоро? Нам с Васиком без тебя ску-учно.

– Иду, киска, иду. Я надеюсь, у вас все?

Гулин встал и направился к выходу.

Когда за ним захлопнулась парадная дверь, он вытащил сигарету, глубоко затянулся и подумал: «Женя права – этот папаша никакого отношения к похищению не имеет. Зачем ему похищать ее ребенка, если у него есть свой, новенький? Хорошо хоть, что я не сказал ему про Женину дочку. Что ж, выходит, надо двигаться дальше».

16

Ночью Эмма Михайловна Сапрыкина плохо спала и сейчас, полулежа в кресле, размышляла о том, как она теперь будет жить. Денег у нее нет. Совсем. Как все-таки мало платят в МИДе! У Лёнчика – и ранг, и должность, и стаж, а зарплата была как у… Конечно, надо было копить. Другие-то копят. Вот Фроловы копят… И Волковы. Да все, что там говорить! Жизнь такая. А они все тратили. И куда все уходило?.. Все-таки в командировках платили валютой. Непонятно. Тем более что последний раз она себе ничего не купила. Ну, почти ничего. Шубу она предлагала купить в Москве, но Лёнчик сказал, что в Нью-Йорке дешевле. А все остальное… В конце концов, не может же она ходить бог знает в чем! При таком муже надо было выглядеть соответственно. Хорошо еще, она настояла, и они купили кое-что из мебели в ожидании новой квартиры…

Эмма Михайловна вздохнула. Продать нечего, разве что Лёнчиковы костюмы. Жалко, конечно, но надо же как-то жить. А как?

Эмма Михайловна беспомощно огляделась, будто где-то рядом могло лежать решение этого вопроса, но ничего не увидела, кроме вываленной из шкафа одежды и жуткого беспорядка. «И зачем я все это затеяла? Все равно делать ничего неохота. Костюмы никто не купит, так что придется, видимо, отнести их в комиссионку, хотя платят там копейки. Да еще и неизвестно, возьмут ли. А костюмы хорошие – Лёнчик был такой элегантный, и фигура у него была прекрасная, и вещи он покупал только в дорогих магазинах».

При воспоминании о муже Эмма Михайловна всхлипнула. «Может, предложить их кому-нибудь в доме? А что такого? Костюмы совершенно новые, прекрасного качества. У Ивановых, например, мальчик недавно начал работать в МИДе – у него такой же размер, как у Лёнчика. Чем покупать в магазине за бешеные деньги… Впрочем, наверное, неудобно… с покойника».

Эмма Михайловна опять было принялась плакать, но тут же постаралась взять себя в руки. Глаза будут красные, а ей сегодня идти к Гришаковым. Саша Гришаков был так мил – пригласил ее в гости и сказал, что она может на него рассчитывать. Конечно, Гришакову с его возможностями ничего не стоит ей помочь, раз уж ей приходится теперь задумываться о прозе жизни… Правда, не очень понятно, о чем она будет его просить? Устроить ее на работу? Но кем? Делать она ничего не умеет, да и, честно говоря, она уже в таком возрасте, что ей больше подходит отдыхать – путешествовать где-нибудь по Европе, например… Как она любила ездить с Лёнчиком за границу! Видеть новые места, заходить в музеи… впрочем, в музеи не очень часто – это так утомляет! Но теперь-то она все равно уже не может себе этого позволить – путешествия стоят больших денег! Значит, придется все-таки пойти на работу. Хорошо бы Гришаков предложил ей какую-нибудь такую должность, при которой она бы сидела за столом в элегантном офисе, принимала посетителей и отвечала по телефону. «Александр Борисович занят. Позвоните позже». У нее была бы маленькая чашечка, из которой бы она пила кофе, телефон с кнопочками и, может быть, – кто знает? – личный шофер. Но… ладно. В конце концов, ему виднее. Он сам знает, что ей предложить. Она, жена его лучшего друга, осталась без средств к существованию. Сам должен понимать…

Хотя вообще-то он мужик неплохой. Другой бы даже не плюнул в ее сторону, а Сашка все-таки пригласил. И жена у него симпатичная… Вот говорят, эти модели – такие-сякие, а она очень приятная женщина… И на похоронах, кажется, даже плакала. Зря она тогда боялась идти к ним в гости. Кстати, Лёнчик говорил, что она красавица, а она оказалась вовсе не красивая – одни веснушки. И такая худющая! Как с такой можно спать – вообще непонятно. А в остальном – ничего. Вот только шляпа на ней была слишком шикарная. С другой стороны, откуда этой девчонке знать, как принято одеваться в обществе? У этих моделей свои представления – лишь бы было модно. А хорошие манеры – этому их не учат. Она, небось, и не слышала, что в приличном обществе не принято быть одетой лучше хозяйки. Или она что-то путает?.. Это на свадьбе, кажется, приглашенным нельзя быть красивее невесты? Или просто в гостях? Ну да все равно – разве можно так одеваться на похороны? Впрочем, что с нее взять – длинные ноги есть, молоденькая мордашка есть – ума не надо. И как это ей удалось отхватить себе Сашку Гришакова? Все-таки его первая, Наталья, была такая интересная женщина… И умная… Возраст, конечно… Но разве можно сравнить умную зрелую женщину с молоденькой дурочкой? Ну, спал бы с ней в свое удовольствие где-нибудь на стороне, ради Бога… Жениться-то зачем? В постели она ему скоро надоест – это всегда так бывает, а потом поймет, что говорить с ней не о чем, жизненного опыта у нее нет, общих интересов нет. Вот ничего и не останется. А Наталья знала языки… и вообще… Все-таки нехорошо с ней поступил Гришаков. Столько лет вместе… Ну ничего, эта манекенщица рога ему еще наставит, уж будьте спокойны. И заведет себе молодого и красивого. А когда Гришаков будет совсем старый, они его обдерут как липку и выкинут. Вот тогда он узнает, каково это, когда тебя бросают. А вот Лёнчик, Лёнчик никогда ей не изменял…

Эмма Михайловна опять всплакнула. Лёнчик не изменял, то есть, может, что-то и было в короткой командировке, когда он был без нее, но на то он и мужчина! И как теперь жить?.. Эмма Михайловна вздохнула. Соня – двоюродная сестра – советует обменять квартиру на двухкомнатную. «Зачем, – говорит, – тебе три комнаты? Тут уборки одной на полдня. А так ты деньги получишь. За разницу в метрах». Вот плебейку все-таки сразу видно. Во-первых, она сама уже лет двадцать как не делает уборку. Убирает Нюта, которая приходит два раза в неделю. А она, Эмма, только следит, чтобы та чего-нибудь не украла и не трогала Лёнчиковы бумаги на письменном столе. Во-вторых, почему она должна ютиться в двухкомнатной? Она еще молодая женщина, интересная, она еще вполне может выйти замуж. Например, за Черногорова, их соседа. Он вдовец, бывший посол – вполне приличная партия. Правда, для нее он староват – все-таки восемьдесят два. Ну ничего, он не один на свете. Есть еще этот, как его, на похороны приходил, из института, бывший Лёнчиков преподаватель… чего-то там международного… как же его? Ах, да – Галаджев… Он тоже один. На панихиде он так и сказал: «Недавно похоронил супругу». Но он, кажется, армянин? Ну и что? Подумаешь, армянин… Армяне бывают очень даже интеллигентные люди. И потом, у них всегда куча денег… Ой, господи, а который час? Вот фефела-то! Уже начало седьмого, а она сидит-рассиживается! Надо же еще накраситься! Или не надо? Все-таки траур… Нет, надо. Ненакрашенная, она похожа на чучело. И потом, она ведь идет к своим… Достаточно того, что она будет в черном. Хотя… Черный цвет так старит ее. Может, ничего? Наденет «шанельку», последнюю? Она не такая яркая. Или бордовенькое, шерстяное? Нет, бордовенькое надоело… А интересно, как у них дома? Лёнчик говорил, что квартира шика-арная… Все-таки надо одеться во что-нибудь приличное…

Эмма Михайловна перемерила несколько платьев, но, вспомнив, что цель визита – разжалобить каменное сердце олигарха, все-таки решила идти в черном. Пусть она будет страшная – бледная, старая, плачущая вдова. У кого угодно сердце дрогнет.