Мария Шкатулова
Виза на смерть

9

Женя в бессильной ярости колесила по городу. Ей казалось, что это лучший способ дать понять похитителю – если он действительно следит за ней, – что она одна и никаких ментов поблизости нет и не может быть. Впрочем, она сама вовсе не была в этом уверена. В какой-то момент на Садовой ей показалось, что она уже видела рядом со своим «пежо» черную «Волгу» с двумя мужчинами, и перестроилась, чтобы уйти от нее по левому ряду. Но «Волга», опередив ее, вырвалась вперед и затерялась в потоке машин. Потом ей померещилось, что ее как-то уж слишком подозрительно разглядывает водитель «девятки», но тот у ближайшего светофора, мигнув поворотником, уехал вправо. Потом она попала в небольшую пробку, и это дало ей возможность спокойно осмотреться и убедиться, что в пределах видимости ничего подозрительного нет.

Вырвавшись из пробки, она свернула в первый же попавшийся переулок и притормозила у ветхого двухэтажного строения. Посмотрела в зеркало, чтобы окончательно убедиться, что никто за ней не следит, сообразила, что впопыхах не взяла теплые вещи для Маши, подумала, что завернет ее в свой свитер, и только сейчас вспомнила, что похититель велел ей выйти из дому ровно в десять.

Ей стало страшно. Вдруг из-за этого он не позвонит? Она же не знает, как он контролирует ее действия. Скорее всего, он следит за ней. Но как? Сидит во дворе на лавочке, закрывшись газетой? Смешно. Или она напрасно нервничает? Ведь, скорее всего, он будет следить не за ее подъездом, а за местом их будущей встречи, о котором она пока еще ничего не знает. А десять вечера он назначил просто потому, что такие вещи не делаются средь бела дня. В любом случае вернуться домой к десяти она уже не успевает. Да и нельзя ей возвращаться – там менты. И отец, которого она больше не хочет видеть. Никогда.

Она разом, словно прощаясь с ним, вспомнила все тяжелое, что было в их жизни. «Как ты мог? Как ты мог так поступить со мной? Со мной и с Машкой, которую ты якобы любишь? На самом деле ты никогда никого не любил, кроме себя и своей гнусной конторы. Мать пикнуть при тебе боится, все время заглядывает тебе в глаза, боится не угодить, ляпнуть что-нибудь лишнее. Всю жизнь она обслуживала тебя, пела под твою дудку, хотя могла бы сделать карьеру – когда-то она была неплохим юристом. Она и на пенсию ушла из-за тебя, чтобы ты не скучал, а ты просиживаешь целыми днями в своем кабинете один и не замечаешь ее присутствия. Впрочем, нет, вру – тебя раздражает, когда она смотрит телевизор, но тебе и в голову не приходит, что ей может быть скучно и одиноко. Как же, ты ведь у нас крутой, дипломат, борец за идеалы… А где они, эти идеалы? Они давно уже на помойке истории. Но ты не хочешь это признать, не хочешь смириться с тем, что мир переменился, и все еще надуваешь щеки, как тогда, когда ты был большим начальником и гонял своих подчиненных в хвост и в гриву. Конечно, ты ведь думал, что вершишь судьбы мира, а на самом деле вы были просто жалкими чиновниками на побегушках у политбюро… Ты гордился тем, что вышел из народа, а что ты знаешь об этом народе? Раз в год – в день своего рождения – со слезами умиления вспоминать, как когда-то вы ели картошку из одного чугуна? Ничего, зато потом у тебя были и спецраспределители, и собственный повар за границей, и горничные, и все остальное. И пока ты сидел в своих Стокгольмах и Парижах, народ тут доходил до ручки…

И сына ты воспитал по своему образу и подобию… И только со мной у тебя ничего не вышло. Потому что я раскусила вас еще в детстве – ваше ханжество, ваше холуйство, ваше высокомерие… И ты никогда не мог мне этого простить, никогда… Ты никогда не считался со мной, никогда не уважал ни меня, ни мои взгляды, ни мои убеждения… Тебя не интересовал мой внутренний мир, не интересовали люди, с которыми я дружу, книги, которые я читаю. Ты видел во мне дрянную девчонку, которая не хочет жить по вашим правилам… Ты, мой отец, считал меня чуть ли не шлюхой… и только потому позвал меня с Машкой в свой дом, что на старости лет остался один и тебе нужна была игрушка. Интересно, если бы Виктор был жив, и твоя невестка не бросила бы вас, и твой внук был бы с тобой, ты бы вспомнил о нашем с Машкой существовании или я так и осталась бы для вас изгоем, паршивым маргиналом, позором семьи, белой вороной? Представляю, как вы с матерью хватались за голову, узнав о моей беременности! Как боялись, что скажет княгиня Марья Алексевна о нашей благородной семейке, где все должно быть шито-крыто, где дочка должна учиться в МГИМО, а потом выйти замуж за дипломата, какого-нибудь молодого хлыща в галстуке, пресмыкающегося перед начальством, чтобы как можно скорее попасть за границу, но при этом так надувающего щеки, будто он по меньшей мере Талейран, Меттерних или князь Горчаков… А я не вышла замуж и не сделала карьеру, и вам не нравится моя профессия, потому вам все, все не нравится в моей жизни… А помнишь, ты дал мне пощечину, даже не спросив, виновата ли я в чем-нибудь перед вами, и до сих пор, до сих пор ни разу не вспомнил о ней и даже не подумал извиниться!»

Женя немного успокоилась. Она посидит в машине, пока не позвонит похититель, и если почувствует, что его намерения или настроение изменились, постарается ему объяснить, что произошло. В конце концов, если он хочет получить деньги, ему придется поверить ей на слово.

Зазвонил телефон. Женя посмотрела на дисплей: звонил отец. Что делать? Выслушивать его объяснения? Или, того хуже, извинения? Нет уж, она выслушает их потом. Потом, когда все будет позади и они с Машкой приедут к Татусе, которая, надо надеяться, пустит их на пару дней, пока она подыщет квартиру и няньку. А уж потом она поговорит с отцом и все ему объяснит. Так что сейчас пусть он лучше оставит ее в покое.

Было уже начало одиннадцатого. «Если он не позвонит в течение ближайших пятнадцати минут, значит, все, конец. Он передумал или испугался…» У нее заныло сердце, но она постаралась взять себя в руки. Ей еще столько предстоит сегодня!.. Главное, чтобы Машка была здорова и эта история не причинила ей непоправимого вреда. Одна надежда на то, что она еще слишком мала, чтобы по-настоящему испугаться.

Он позвонил, когда на часах было чуть больше половины одиннадцатого.

– Ты где?

– В Уланском переулке.

– В каком?!

– Уланском. Это около «Чистых прудов»…

Он выругался и сплюнул.

– Ладно. Езжай к Магистральной улице и встань сразу после поворота. Я перезвоню.

Женя завела двигатель и, прежде чем тронуться с места, развернула план Москвы. Эта чертова Магистральная… где она? А-а, вот… Далеко. Женя попыталась представить себе этот район, но не смогла. «Я никогда там не была… Впрочем, какая разница? Не на Тверской же встречаться…»

Женя вспомнила его голос, и ей показалось, что у него немного изменилась интонация. Она ни о чем не спросила его, да и что бы она могла сказать, не рискуя сболтнуть что-нибудь лишнее? Если бы было нужно, он бы спросил сам. И потом, он тоже наверняка нервничает.

Она вырулила на Садовую и поехала в сторону площади Восстания.

Ей пришлось немного поплутать, но в конце концов она выехала на Магистральную и остановилась. Улица была пустынна и освещалась рядом тускло горевших фонарей. Заморосил дождь, и лобовое стекло быстро покрылось каплями. Чтобы отвлечься и справиться с сердцебиением, Женя следила, как они стекают вниз под действием собственной тяжести.

Прошло еще несколько минут. Когда послышалось треньканье сотового, Женя вздрогнула.

– Поезжай вперед, медленно. Доедешь до второй арки и остановишься.

«Нервничает. Хочет убедиться, что я одна. Он прав. Господи, только бы все обошлось…»

Она вдруг подумала, что в трубке почему-то не слышен Машин голос. «Почему она молчит? Боится его? Боится плакать? Впрочем, не может же он таскать ее с собой. Он, наверное, посадил ее где-нибудь и сказал, что сейчас приедет мама».

Женя снова поймала себя на странном ощущении – на том, что почти оправдывает его, то есть действует как бы заодно с ним. «Что это со мной? Стокгольмский синдром?»

Через пять минут он перезвонил. Потребовал, чтобы она проехала еще немного, потом еще. Потом велел въехать во двор.

Женя свернула в подворотню и только теперь заметила, что дом нежилой. Справа от нее стояли переполненные мусорные контейнеры, на одном из которых местный остряк вывел белой масляной краской: «Фонд Сороса». В другом тлел подожженный мусор, и тошнотворно пахло гарью. Слева, тараща пустые глазницы окон, темнел пятиэтажный кирпичный дом.

– Вылезай из машины и иди вперед. Капусту не забудь, – приказал голос в трубке.

– Где моя дочь? – спросила Женя, изо всех сил сдерживая дрожь.

– Здесь, здесь, не психуй. Я вот только проверю, нет ли за тобой хвоста и все.

– Никого тут нет. Вы же видите, я одна, – сказала Женя и тут же подумала, что она действительно одна в этом чужом дворе с сумкой, набитой деньгами, и что ни одна живая душа не знает, где она и где ее искать в случае чего. Но задумываться над этим у нее уже не было времени, да и не могла она думать о себе, пока Маша была в опасности.

– Где моя дочь? – повторила она срывающимся голосом. – Немедленно приведите ее сюда или я…

– Не ори. Здесь твоя девка. Положи бабки в контейнер и иди забирай свое сокровище.

Женя взяла сумку и вышла из машины. Она вглядывалась в темноту, пытаясь понять, где может прятаться похититель и почему не слышно Машиного голоса, и в ту же секунду из зияющих пустотой окон второго этажа до нее донесся детский плач.

– Маша, Машенька, я здесь! – отчаянно крикнула Женя и, швырнув сумку в контейнер, бросилась в дом.

В подъезде выселенной под снос пятиэтажки было темно и пахло кошками и сырой штукатуркой. Вытянув руки, Женя сделала несколько шагов, пока не наткнулась на деревянные перила. Она нажала на кнопку мобильника, чтобы хоть немного осветить окружавшее ее пространство, и в зеленоватом мертвенном свете маленького экрана различила усыпанную строительным мусором лестницу. Наступая на битое стекло и клочья старых обоев, Женя бросилась наверх. Миновав первый пролет, она услышала слабый щелчок, и плач тут же прекратился.

– Маша, Машенька, не бойся! Это мама! Я иду! – крикнула Женя, рванулась вперед, споткнулась, больно ударив коленку, и выронила мобильник, который сразу же погас.

Чуть не плача от страха за ребенка, она принялась шарить вокруг себя в поисках телефона, как вдруг ее рука наткнулась на какой-то предмет. Она сразу догадалась, что это, как и догадалась обо всем остальном: это плакала не Маша – Машиным голосом плакал диктофон.

Не помня себя, она немного перемотала пленку назад. Что-то щелкнуло, потом еще раз, и тот же голос, который говорил с ней по телефону, насмешливо произнес: «Что ж ты так слабо?.. Условия надо выполнять…»

Она так и не поняла, что произошло потом. То ли ее ударили по голове, то ли она потеряла сознание и упала, сильно стукнувшись головой. Когда через несколько минут она пришла в себя, диктофона уже не было.

10

Гражданская панихида в Голубом зале Министерства иностранных дел, а затем на Хованском кладбище прошла как-то скомканно. Казалось, выступающие испытывают неловкость и стремятся поскорее свернуть траурные речи. Да и что говорить-то, в самом деле? Когда хоронят убеленного сединами бойца дипломатического фронта, тогда ясно: «После тяжелой и продолжительной болезни ушел из жизни старейший и заслуженный… и память навсегда сохранится в наших сердцах». А в промежутке – длинное перечисление заслуг, даже если их никогда и не было. Если умирает сорокалетний, в самом расцвете сил и на самом приятном переломе карьеры – из секретарей в советники, – скорбный голос обязательно произнесет стандартную фразу о безвременной кончине: «Смерть вырвала из наших рядов…» Бывает, что дипломат погибает в автомобильной катастрофе где-нибудь… да где угодно, хоть в Аравийской пустыне. Иногда – при доставке какой-нибудь срочной депеши, а иногда и перебрав лишнего, например, на приеме у дуайена дипломатического корпуса по случаю дня рождения главы страны пребывания. Тогда при прощании ему обязательно зачтется, что он ухитрился уйти из жизни «при исполнении» и «далеко за рубежами нашей необъятной Родины».

Случай с Леонидом Сергеевичем Сапрыкиным не подпадал ни под один из вышеперечисленных. В самом деле, что тут скажешь? Бандитская пуля? Но, во-первых, до сих пор никто толком не знал, кому принадлежало оружие, из которого был произведен роковой выстрел. Во-вторых, такая «болванка» годилась бы скорее на похоронах какого-нибудь бравого сотрудника правоохранительных органов, но никак не заместителя министра иностранных дел, курирующего отношения с международными организациями. Можно было бы, конечно, приплести международный терроризм или чеченский след, но как его приплетешь, если благодаря гнусному журналюге Семену Хинштаму весь МИД – да и вся страна – знает, что три года назад из этого же оружия уложили Виктора Шрамкова из департамента по культурным связям. Этот же журналюга продолжает кропать грязные статейки, в которых утверждает, что в высотке на Смоленской завелся маньяк, отстреливающий своих идейных противников, что, между прочим, – полнейший бред, так как если Виктор Шрамков был известен своими ортодоксальными взглядами, то Леонид Сергеевич по своим убеждениям – западник и либерал.

И что самое возмутительное, этот Хинштам не постеснялся заявиться на кладбище – в МИД его, разумеется, не пустили, – и теперь жди очередного пасквиля то ли на покойника, то ли на кого-нибудь из присутствующих, то ли на все министерство.

Чувство неловкости усугублялось еще и тем, что помимо законно скорбящей вдовы на похоронах присутствовала любовница убиенного Лидочка Зайцева, приехавшая по этому случаю из Брюсселя. Все знали, что у Лидочки шестилетний сын Гриша, бойкий мальчик, похожий как две капли воды на Леонида Сергеевича, и что последний души в нем не чаял и отпустил их в краткосрочную командировку в «натовскую» столицу скрепя сердце. Маленький Гриша все спрашивал у матери: «Как это – скрипя сердцем?»

Запретить Лидочке, сотруднице министерства, присутствовать на панихиде, разумеется, никто не мог, и теперь все ужасно боялись скандала – характер вдовы, Эммы Михайловны Сапрыкиной, был всем хорошо известен.

Однако все обошлось. То ли Эмма Михайловна не знала о существовании Лидочки, то ли не узнала ее, то ли на нее успокаивающе подействовало присутствие опекавших ее Юрия Константиновича Ломакина, второго замминистра, отвечавшего за организацию похорон, и Александра Гришакова, старого друга и бывшего коллеги покойного, а ныне – одного из богатейших людей Москвы. Юрий Константинович поддерживал ее под локоток и время от времени трепетно склонялся к ее правому уху. «Игорь Сергеевич не смог присутствовать, – почтительным шепотом объяснял он вдове отсутствие министра, – государственный визит». – «О да, я понимаю», – отвечала та, многозначительно кивая. Гришаков же ничего не шептал, но само его присутствие, элегантная шляпа его молодой супруги, на которую беззастенчиво глазели собравшиеся, целая свора секьюрити в черных пиджаках и вереница сверкающих иномарок возвышали Эмму Михайловну в собственных глазах, придавая мероприятию особую, ничем не нарушаемую торжественность.

Лидочка Зайцева с заплаканными глазами стояла где-то в стороне, порученная заботам одного из сотрудников сапрыкинского секретариата.

И наконец, за всеми усталыми глазами наблюдал майор Лобов, стоявший чуть поодаль и страдавший от простого, но невыполнимого желания – выкурить сигарету. «С этой Лидочкой хорошо бы потолковать», – думал он, вертя в пальцах пачку «Парламента».

Когда все закончилось, Юрий Константинович в последний раз склонился над обтянутой черной перчаткой ручкой вдовы и проникновенно произнес, прикрыв глаза веками: «Эмма Михайловна, дорогая, еще раз примите мои глубочайшие соболезнования… И помните – в любой момент и при малейшей надобности… Мои координаты у вас есть». И отбыл на служебном автомобиле на Смоленскую площадь.

Супруги Гришаковы последовали за вдовой на поминальный обед, организованный силами того же Гришакова в ресторане «Прага», а Лидочка Зайцева, выйдя за пределы кладбища, бросилась ловить такси. Тут-то ее и настиг майор Лобов.

– Простите, пожалуйста, вы, если не ошибаюсь, Лида Зайцева? Ну вот, очень приятно… А я – майор Лобов. Вы бы не могли уделить мне несколько минут?

Проговорив все это залпом и заметив, что она, слава Богу, нисколько не сердится, Лобов облегченно вздохнул и вытащил, наконец, из пачки долгожданную сигарету.

– Вы простите, что я в такой день пристаю к вам с расспросами…

– Ах, да какое это имеет значение! – воскликнула Лидочка. – Тем более что завтра я улетаю в Брюссель. Но ведь вы хотите, чтобы я сказала вам, кто убил Лёню?.. Леонида Сергеевича… а я… я этого не знаю! Он был прекрасный человек, добрый, деликатный. В секретариате его все любили. А теперь… – глаза ее наполнились слезами, – теперь Гришка остался без отца.

– Простите меня еще раз, Лида, это правда, что вы поссорились с Леонидом Сергеевичем незадолго до вашего отъезда?

Лида посмотрела на него то ли с укором, то ли с насмешкой.

– Вы не понимаете. Мы не поссорились. Просто я устала. Он никак не мог решиться расстаться со своей женой. – Она сделала умоляющий жест. – Вы меня простите, я не хочу говорить про нее гадости, тем более в такой день, но она… ужасная женщина – сплетница, мещанка… Лёня все про нее понимал, а бросить не мог – жалел. Представляете, он мне говорил: «Она одна, у нее никого нет. Если бы еще были дети или внуки…» Представляете? Это он говорил мне ! Я должна была ее жалеть за то, что у нее нет детей! А мы с Гришкой должны были довольствоваться его обществомукрадкой. Вот и все. Так что я, к сожалению, вряд ли смогу вам чем-то помочь…

– Скажите, Лида, Леонид Сергеевич когда-нибудь что-нибудь говорил при вас о Шрамкове?

– Кто это?

– Вы такого не знаете? Лида покачала головой.

– В министерстве был какой-то Шрамков… его, кажется, убили. Но это давняя история – я про это почти ничего не знаю, а больше…

– Да нет. Я имел в виду того самого.

– Да? – удивилась Лида. – И вас интересует, что по этому поводу говорил Лёня?

Лобов кивнул.

– Абсолютно ничего. Они были едва знакомы. Когда Лёня узнал об этом убийстве, он сказал, что отец этого Шрамкова когда-то заведовал каким-то департаментом… Не помню – каким. Вот и все. Почему вы спрашиваете?

Вместо ответа Лобов взял ее руку, покрасневшую от холода, и, неожиданно для себя самого, поднес к губам.

– Спасибо вам, Лида, и… хорошо, что вы уезжаете. В Брюсселе, наверное, еще тепло?

Лида кивнула, и в глазах у нее опять показались слезы.

– Знаете что? – проговорил Лобов. – Давайте-ка я вас подвезу.

Они вышли за кладбищенские ворота, и в нескольких метрах от своей «девятки» Лобов заметил Семена Хинштама, внимательно наблюдавшего за ними из окна своего БМВ.

11

В четверг утром полковника Богданова задержал генерал, и оперативное совещание началось с двадцатиминутным опозданием.

– Давай, Коля, докладывай, – потребовал полковник, когда все расселись по местам, – что там по экспертизам?

– Все совпадает, Олег Иванович. Шрамков и Сапрыкин убиты из одного оружия.

– Кто бы в этом сомневался! – проворчал полковник и постучал пальцами по столу. – Что еще? Подробности давай…

– Обо всем существенном я вам уже докладывал: труп Шрамкова обнаружили в 40 км от Москвы на проселочной дороге недалеко от Дмитровского шоссе. Убит он был с близкого расстояния выстрелом в голову, а кислотой облит уже после смерти, как и в случае с Сапрыкиным.

– Следы борьбы?

– Никаких.

– Ограблен?

– Видимых признаков ограбления не было: при нем обнаружили дорогие часы, бумажник с небольшой суммой денег, дипломатический паспорт и пропуск в МИД.

– Что по этому поводу говорили в МИДе?

– А ничего! Дело в том, что убийство произошло предположительно на следующий день после того, как Шрамков приехал на несколько дней в Москву из Нью-Йорка, где находился в командировке на работе в ООН. В МИДе его после приезда так и не видели.

– Что значит – предположительно?

– В связи с обморожением трупа точное время смерти установить не удалось.

– А неточное?..

– Неточное, – Сурин заглянул в блокнот, – шестнадцатое – девятнадцатое января девяносто девятого.

– Так, понятно, – проговорил Богданов и продолжал, словно обращаясь к самому себе: – Если исходить из того, что их убил один и тот же человек, а это, несомненно, так, то версия о том, что Сапрыкин был убит конкурентом, который метил на должность замминистра, отпадает…

Полковник пожевал нижнюю губу и повернулся к Лобову.

– Теперь докладывай – в МИДе был? Что-нибудь нарыл?

– По Сапрыкину практически ничего. На должность замминистра было всего два кандидата – Сапрыкин и некто Тимофеев. Тимофеев свою кандидатуру снял сам по состоянию здоровья. Так что тут вы абсолютно правы. Что касается кадровых решений, Сапрыкин их таки принимал – одно время он возглавлял комиссию по отбору кадров на работу в ООН, и кое-кто эту комиссию не прошел.

– Ну, эта версия отпадает, так же как и предыдущая, – недовольно перебил полковник.

– Согласен, но тут есть одно смешное совпадение. Среди людей, не прошедших комиссию, а их всего семь, – Сапрыкин возглавлял ее очень недолго, – фигурирует Шрамков.

– Очень смешное, – недовольно хмыкнул полковник и опять постучал пальцами по столу, – что-нибудь узнал о связях между Сапрыкиным и Шрамковым?

– Зайцева и старик – отец Шрамкова – в один голос утверждают, что они были едва знакомы. Сам старик знал Сапрыкина в основном как соседа по дому – в министерстве к моменту его ухода на пенсию Сапрыкин был ничем не примечательным рядовым сотрудником.

– А жены?

– Жены, даже если и были знакомы, то только так, на уровне «здрасте – до свидания», потому что жили в одном доме и наверняка встречались во дворе. Никаким бизнесом ни та ни другая никогда не занимались. Сапрыкинская вообще последние двадцать лет нигде не работает, а жена Шрамкова к тому же намного ее моложе… Так что тут ничего общего между ними мы не нашли.

– А что Зайцева?

– Тут, Олег Иванович, похоже, все чисто. Мальчишка остался без отца, и бабу жалко – обычная история…

– То есть что же получается? Все наши версии – в том числе о женской мести – коту под хвост? И все, что нам остается, это искать серийного убийцу, охотящегося на дипломатов, про которого крапает свои статейки Хинштам?!

Полковник оглядел оперативников с таким негодованием, будто они сами выпустили маньяка из клетки.

– Что это за серийник, который убивает раз в три года? – мрачно возразил Сурин.

– Накаркать хочешь? – грозно вперился в него глазами полковник.

– Тут каркай, не каркай… Я одного не понимаю: Юра сказал, что Шрамков работал в ООН? А как он там очутился, если Сапрыкин его зарубил?

– Я сам вначале не понял, – ответил Лобов, – но в МИДе мне все разъяснили. Сапрыкинская комиссия утверждала кандидатуры на работу в международные организации…

– Так ООН это и есть?..

– Ты не понимаешь. В ООН, как и во всякой организации, есть свой аппарат, и работают в этом аппарате международные чиновники из разных стран. А еще при ООН есть российское представительство, в котором работают чиновники не международные, а наши, российские… Так вот Шрамков работал именно в представительстве…

– А хотел, стало быть?..

– А хотел, знамо дело, в аппарате.

– Какая разница-то?

– Ты что, с луны свалился? Там и зарплаты другие, и статус неизмеримо выше, а про пенсию и говорить нечего…

– Хватит вам чужие деньги считать – свои отрабатывать надо, – проворчал полковник и, встав из-за стола, зашагал по кабинету, заложив руки за спину.

– Олег Иванович, тут есть еще одно обстоятельство, – начал Лобов, проследив за ним взглядом.

Полковник повернул к нему голову.

– Ну? Выкладывай.

– У Шрамкова, я имею в виду старика, есть дочь, молодая женщина тридцати двух лет, незамужняя. У нее – ребенок, трехлетняя девочка. Так вот, эту девочку в понедельник похитили.

Богданов резко остановился.

– Что значит – похитили?

– По словам старика, ребенка увели из-под носа у матери во время прогулки прямо во дворе и по телефону назначили выкуп в сто тысяч зеленых. Сообщать милиции она сама не хотела и родителям запретила. Она как увидела нас с Суриным, как заорет: «Ты зачем сдал нас ментам?» Схватила сумку с деньгами и убежала.

– Откуда у нее такие деньги? Собственный бизнес?

– Нет. Отец сказал, что она – что-то вроде садовода. Зарабатывает неплохо, но таких денег у нее, конечно, нет. Им пришлось продать квартиру сына. Того самого, убитого три года назад.

Полковник нахмурился.

– Разве квартира отошла не вдове?

– Вдова от нее отказалась.

– Как это – отказалась?

– Дело в том, что она с ребенком так и осталась в Америке. Старик на эту тему не очень-то распространялся, но, как я понял, квартиру она им оставила в качестве своего рода компенсации за внука.

– Так кому она принадлежала-то? Дочери старика Шрамкова?

– Нет. Квартира перешла старикам. Дочь прописана у них, и своего жилья у нее нет.

Полковник покачал головой.

– Н-да. Тридцать два года, мужа нет, своего жилья нет… С отцом, если я правильно понял, нелады… Если предположить, что старик отказал ей в квартире, не могла ли она прибегнуть к крайним мерам и инсценировать похищение собственного ребенка?

Лобов пожал плечами.

– В принципе – могла.

– Та-ак… – протянул полковник и посмотрел на Гулина, – поезжай сегодня же туда и во всем разберись, и в первую очередь отработай версию об инсценировке. Если выяснится, что мать ни при чем, будем смотреть, есть тут связь или нет.

– Какая связь? Между убийством Сапрыкина и похищением?

– Между двумя убийствами и похищением, Юра.

– Никакой, – уверенно ответил Лобов.

– Думаешь?

– Ну что вы, Олег Иванович, какая тут может быть связь? Опять же, если мать не виновата, ребенка похитили явно с целью получения выкупа. Кто-то, кто знал, что у Шрамковых есть квартира, за которую можно получить такие деньги.

– Кстати, какая квартира-то?

– Трехкомнатная.

– А тебе не кажется, что трехкомнатная квартира в этом доме стоит намного больше?

– Ну, наверное, – согласился Лобов.

– Да не наверное, а точно. Раза в два как минимум.

– Ну и что?

– «Что-что»? – передразнил полковник. – Не знаю что. Мне непонятен похититель, который при всех рисках и при полном успехе своего трудного дела снимает со своего предприятия не все сливки.

– Мало ли какие у него могли быть соображения? Может, он хотел скорее, а продать квартиру за два дня дело непростое. И потом, черт его знает, может, это действительно инсценировка?..

– Тогда тем более непонятно. Если это дочь – ей-то зачем свое упускать?

– Ну, не знаю, – покачал головой Лобов. – Так или иначе, к убийствам это, по-моему, отношения не имеет.

– Хорошо, если ты прав… – задумчиво произнес полковник и, немного помолчав, добавил: – Ступайте, работайте и не забывайте сразу же меня информировать.