Мария Папаянни
Одинокое дерево
Мелине Каракоста
«– Мать, отчего твои слёзы льются солёной рекою?
– Плачу водой, сеньор мой, водой морскою»[1].
Федерико Гарсиа Лорка
Симеоновы дни
Фото́[2] положила руку на живот.
– Богородица моя, сделай так, чтобы не сегодня я родила, и пусть дитя не выйдет меченым.
Со дня, как узнала, что родит после Трех святителей, обливалась Фото холодным потом.
– Доброго Сретенья тебе, моя девочка, зима уже почти позади, и хорошо. Скоро придет пора разрешиться тебе от бремени. А зима не помогает растить детей.
– Бабушка, откуда ты знаешь, что я рожу именно тогда? А вдруг днем позже?
– Все будет хорошо. Не тревожь себя дурными мыслями.
Но дурные мысли тревожили Фото. Снова и снова она считала и пересчитывала дни, всякий раз отмеряла время по великим праздникам, коих после Трех Святителей еще три. День Святого Трифона – покровителя виноградарей. Принесение во храм, или день Богородицы, останавливающей мельницы, потому что и мельницы будут стоять, и мели-не мели, всё одно – молоть не будут. И – Симеон Богоприимец. В него-то дети и рождаются мечеными. И захоти Фото, забыть об этом она бы не смогла.
Разве не слышала она десятки историй о страшных событиях, что происходили в Симеонов день? Разве не в такой день на острове напротив родился ребенок с кривым ртом, ушами на затылке, глазами на макушке? Мать ничего не сказала из страха перед деревенскими: боялась, что те заберут малыша и оставят на перекрестке без воды и хлеба. Спеленала его хорошенько и никому не показывала. Рос этот ребенок, и росли его рот, уши на затылке, глаза на макушке. И таким он стал большим, что пеленки теперь его не укрывали. И взяла его мать как-то ночью, и поглотила их обоих черная тьма. С тех пор никто их и не видывал, никто о них и не слыхивал.
Фото перекрестилась. Поднялась и воскурила ладан, пройдя по всему дому, чтобы не было в нем места для злого. Но если зло и ушло, то мысли остались. И если бы только мысли, так еще же и тошнота, которая не оставляла ее целых девять месяцев.
Все эти месяцы Фото будто странствовала по бурному морю и на каждой волне изливала желчь. Она все наглаживала живот – вдруг да и успокоится, но как же, без толку. Поймала волну, встала и пошла. От подушки не отрывалась, да вовсе не отдыхала. Спала на ходу, и ничего ей не помогало. Двери, окна, каждую мачту чувствовала.
Тихую деревню, уцепившуюся за края скал, день напролет укрывала тень соседней горы. Море простиралось в двух шагах, но здешние люди чувствовали себя горными жителями. Рожденные под сенью Кофины – так гора звалась, – то же имя они дали и своему поселению.
Под Кофиной родилась и Фото, на пять лет позже Стратоса, своего мужа. С детства они были неразлучны. Жили в соседних домах. Впереди шел Стратос, позади Фото вышагивала. За всю свою жизнь она на всё привыкла смотреть именно так – из-за его спины.
Однажды Стратос обернулся и взглянул на нее:
– Что ты ко мне привязалась, малявка?
Фото чуть не ударилась в слезы – подумала, что ее сейчас прогонят. Мальчики в деревне были суровыми, с малых лет привыкали к трудностям. Когда они появлялись на свет, имена им давали по тому занятию, что ждало их, когда подрастут. Один должен был стать дровосеком, другой – возделывать землю, третий – ходить за свиньями, четвертый – за ослами. Стратос смотрел на Фото, и ей казалось, что она вовсе язык проглотила. Она знала, что Стратос идет кормить свинью, и в смятении выпалила то же и про себя:
– Я иду к нашей свинье.
– Да что ты говоришь, малявка, вроде как у вас и свиньи никакой нет?
Теперь Фото захотелось сбежать. Мало того, что она таскалась за ним безо всякой причины, так у них еще и свиньи не было. Стыдно-то как… В деревне семьи, которые не могли позволить себе свинью, считались самыми бедными. Говорили даже, что в дома, где в канун Рождества не раздастся визг свиньи, которую режут, новый год не придет.
Своими словами Стратос ранил Фото в самое сердце. Все отец виноват: покинул дом, уехав в другую страну и оставив семью. Мама делала что могла, лишь бы Фото росла без забот, но свинью они в этом году не купили. Фото толком и не помнила отца, но простить ему жизнь без свиньи не могла:
– Мама, я не перейду в следующий класс в этом году?
– Если умеешь читать, перейдешь.
– Но мы же не купили свинью.
– Фото, новый год и с вареной курицей прекрасно наступит, свинья для этого не нужна.
Фото маме не поверила. Во взглядах других детей ясно читалось: с ее семьей что-то не так. Она слышала плач и вздохи бабушки. Все дело было в свинье. Все, чего Фото страстно желала, – получить свинью. Этого она хотела даже больше, чем возвращения отца.
И теперь она стояла за спиной Стратоса.
Он засмеялся, как будто жалея, что был так резок.
– Ладно, малявка. Раз уж ты таскаешься за мной везде, пойдем к нашей свинье. Не плачь. Будем вместе за ней ухаживать.
С этого дня Фото собирала для свиньи Стратоса все объедки. Оказанную им великую милость Фото так и не забыла, все детство была ему благодарна. Они стали неразлучны: каждый день шли одной и той же тропой к свинарнику, сначала кормили свинью, а затем играли с ней. И какие только истории не выслушала та первая свинья. На Рождество ее зарезали. Фото плакала навзрыд, но Стратос сказал, что свиньи на то и существуют, чтобы их есть.
Вот так они и влюбились друг в друга – ухаживая за свиньей. Шло время. Фото потеряла уже обоих родителей. Они со Стратосом выросли. Однако даже спустя годы все самые важные разговоры они вели возле свиньи – как привыкли. Именно здесь Стратос рассказал о своей мечте – уйти во флот. Фото стало страшно – она не представляла своей жизни без него. А потом Стратос добавил, что на самом деле у него две больших мечты: море и Фото. Стратос получил и то и другое. Он сделал Фото своей женой, а через несколько дней после свадьбы уехал наниматься на корабль. К счастью, он не оставил Фото одну, их страсть уже принесла плоды. Фото чувствовала, как растет в ней любовь Стратоса. Она написала мужу, и тот обещал вернуться к рождению ребенка.
Фото не рассказывала ему в письмах о головокружении и тошноте: боялась показаться недовольной и сварливой. По морям ходит он, а на бури и шторма жалуется она, сидящая в тени Кофины. «В следующий раз, – решила она, – точно напишу». Фото никак не могла взять в толк, что тому было причиной. Может, ребенок плавал в ее животе неустанно? Или она каким-то загадочным образом следовала за Стратосом в его долгих путешествиях? Она ничего не знала о море, и ее беспокоило, что, тоскуя по мужу днем и ночью, она видела его только в бушующих волнах. «Стратос, – выдохнула она, но что-то в ней договорило остальное, – Ах, Стратос, пожалуйста. Брось все и приезжай. Я больше не выдержу без тебя».
Фото почувствовала, как толкается ребенок, и прижала руку к животу.
– Не торопись, детка. Завтра тоже будет день. Не надо рождаться сегодня. Давай потерпим еще денек.
Пришла бабушка, совсем крохотная от прожитых лет, и сразу отправилась на кухню. Фото услышала, как бабушка зажигает лампадку и кладет девять земных поклонов, и прошептала:
– Бабушка, мне страшно.
Бабушка вошла. Она подошла к Фото, поцеловала во взмокший лоб, а затем, опустив взгляд, прикоснулась к ее животу.
– Началось?
– Нет, бабушка, я могу продержаться до завтра. Скоро стемнеет. Завтра, он родится завтра. Мне страшно, бабушка. Я боюсь, что ребенок будет меченым.
– До полуночи, Фото, ты родишь до полуночи. Так что будь готова. Этого не изменить. Если уж суждено ребенку родиться сегодня, сегодня он и появится на свет.
Бабушка бросилась в свою комнату, зашуршала чем-то в сундуке. Слушая этот звук, Фото вдруг почувствовала, как ускоряется дыхание. Теперь она втягивала и выдыхала воздух часто-часто – как лошадь, идущая в гору.
– На дикие горы, на бесплодные деревья, на птиц в долине пусть перейдут оспины да рябины.
Наконец появилась бабушка – в руках у нее была длинная белая рубашка.
– Давай, детка, смени-ка одежду на эту, из поденного полотна. За один день моя мать спряла ту пряжу и соткала полотно, и я хранила эту рубашку долгие годы.
Фото, просияв, скинула платье и надела рубашку.
– Нет такого зла, что не исправило бы поденное полотно. Так говорила моя мама. Все оно отгоняет, все, от болезней до ворожбы.
Фото легла на кровать, отпустила бабушку за повитухой и погладила свой живот. Усмирила волны Стратоса и призвала его к себе. Море ее тела словно бы улыбнулось ей, впервые за девять месяцев шторм унялся, и она жалобно закричала, чтобы хоть так успокоить свою душу.
Ребенок родился, и был это мальчик. Бабушка положила его Фото на грудь, на полотно рубашки, сотканное за один день. И дитя, будто услышав биение сердца матери, затихло.
– Все у него в порядке. Настоящий мужчина – твой сын, – прошептала ей бабушка.
Фото обняла сына, погрузилась в сон, и теперь уже вместе они плавали в волнах. И добралась Фото до Стратоса, и показала ему сына.
– Смотри, я справилась. Все для тебя, Стратос мой. Настоящий мужчина – твой сын.
Тот поднял ребенка над свиньей. «Откуда на корабле взялась свинья?», – подумала было Фото. Но в своем крепком сне она уже ни о чем не могла спросить Стратоса.
Морская виола
Симос как угорелый бежал по деревенским закоулкам. Он поспорил, что не боится темноты. Остальные ждали его на площади – ждали и следили с самого верха за тем, как его тень змейкой скользит по переулкам.
Вдоль домов наверху это легче легкого, каждый сможет. Двери открыты, да к тому же еще немного света просачивается через замочные скважины. Вот Симос уже промчался мимо закрытой кофейни кир-Фомаса[3]. Запрыгнул на ящики, где догнивало несколько забытых помидоров. Какая-то кошка громко мяукала. В спешке Симос наступил на пластиковую бутылку, потерял равновесие и зашатался. Дети еще не успели отсмеяться, как увидели, что тень поднимается и снова пускается бежать.
Симос услышал смех друзей, резко остановился и устремил взгляд к площади. Но он увидел лишь тьму и на мгновение – маленький огонек, что заставляет ночь улыбнуться. Кажется, Йоргос включил фонарик, чтобы подать знак. Симосу тоже предлагали взять фонарик с собой, но он отказался.
– Да не боюсь я темноты, говорю вам. Если уж я и пускаюсь во все это, так хочу обойтись безо всякой помощи.
С самого полудня мальчишки спорили: измеряли разницу в росте, делая зарубки на коре кипариса, который высился на площади. Маркос достал складной нож и выцарапывал отметки – новые над сделанными в прошлые годы. Каждый посмотрел на свою черточку, потом все их сравнили. Маркос превосходил остальных на целую ладонь; за ним шел Йоргос, потом Вретос, Илиас и, наконец, Симос. Все обернулись и воззрились на него с жалостью. Ну не позор ли оказаться ниже всех? Однако Симос не сдался. Нет, он не рассчитывал с таким ростом стать вожаком в играх: так или иначе Маркос был старше всех. Ему уже много месяцев как исполнилось тринадцать, и он был прирожденным главарем, никому не уступал дороги. Он громко разговаривал, дрался, кричал на всех и каждого. В последние годы он окончательно отвоевал свое право лидерства, тут и вопросов не было. Все это знали. Симос принял это так же, как другие. Никто сегодня и слова не сказал, когда зарубка Маркоса на израненном кипарисе оказалась куда выше их собственных. Маркос тогда торжествующе вскинул руки, повернулся и показал им язык.
– Старший всегда останется старшим! – прокричал он. – Падите ниц перед вашим вождем.
Мальчики растерянно переглянулись. Маркос это всерьез, или это еще одна из его дурацких шуток?
– Что вы таращитесь, тупицы, сказано же, падите ниц перед вождем вашим!
Все слегка наклонили головы, Илиас упал на колени. Симос даже не шелохнулся.
– Ты почему не кланяешься, а?
– Ты выше всех, да. А я ниже всех, но никому кланяться не буду, да и тебя не боюсь.
– А чего же тогда ты боишься, ягненочек?
– Ничего не боюсь.
– И даже Аневалус или Леракий не боишься?
– Даже их.
Все обернулись и уставились на него. Даже Маркос не нашелся, что сказать.
Аневалусы и Леракии были злыми ночными духами. Они появлялись в селении Аневалуса и еще одном, чуть дальше, – в Леракиа. Эти существа были разными, да и вообще в каждом окрестном уголке водились свои темные силы. Не было в деревне человека, который бы не слышал о них.
Духи являлись только по ночам, потому что не желали иметь с людьми ничего общего. Симос немало слышал о них от маленькой бабушки – она была почти самой старшей в округе. Маленькая бабушка рассказывала, что духи живут здесь испокон веков, их видят с давних времен. Они похожи на младенцев – безволосые, с вытянутыми как кабачки головами. Но страшнее всего глаза – горящие угольки, что не погаснут никогда.
– То некрещеные детки, мальчик мой. Они лишены тела и крови Христовой и ищут свою мамочку, чтобы отнять ее душу и с этой взятой в долг душой войти во врата Нижнего мира, – так рассказывала Симосу маленькая бабушка. Она знала бесчисленные истории обо всем на свете, в том числе про русалок и злых духов, что жили в деревне.
Сказки не нравились Симосу, но слушать прабабушку он обожал. Он заставлял ее рассказывать то про одно, то про другое, и не было конца ее историям, и все они казались всамделишными. У каждого духа были имя и своя печальная история. Симос настолько сжился со всем этим, что где-то в глубине души и верил. Может, он даже хотел бы повстречать какую-нибудь одинокую тень с глазами, похожими на горящие угольки. Прабабушка обнимала его и говорила:
– Тебе, мой Симос, нечего бояться. Ты один во всей деревне родился на полотне, сотканном за день. Поденное полотно изгоняет все. И ворожбу, и демонов, и духов. Никогда ничего не бойся.
Эти слова звучали в мыслях Симоса, когда он выпрямился во весь рост перед Маркосом. В руках у того все еще был раскрытый нож. Маркос приблизился к кипарису и указал на зарубки.
– Ну, смотри сюда. Видишь, где я и где ты. Я тебя почти на две ладони, причем раскрытые, выше. А ты, птенчик, не хочешь признавать меня вожаком?
– Я уже сказал. Ты выше всех. Ты старше всех. Ты знаешь больше всех. Но кланяться тебе я не буду.
– Изображаешь тут умника, а сам несешь околесицу. Как это ты не боишься Аневалус и Леракий?
– Вот так – не боюсь, и все.
– Бери свои слова обратно, ты, грязный трус.
– Не возьму. Тебе-то что до того? Может, это ты боишься?
– Кто еще здесь боится, ты, малявка?
– Тогда почему бы тебе не прогуляться по всем деревням в низине? Через заброшенные дома, через Леракиа, через Дурную реку и через Обрыв.
– Захочу и прогуляюсь.
– А я вам говорю, что один, без кого-либо из вас, пройду до Камней Виолеты.
Мальчишки обернулись. Каждый взглянул на Симоса так, словно он только что выругался самыми страшными словами в мире. До Камней Виолеты? Да никого в целом свете не найдется, кто рискнул бы пойти туда. Лучше уж отправиться к краю вселенной без еды и воды, чем к дому безумной. Дома, конечно, уже толком не было – камни одни остались, обглоданные ветром и дождем. Прежде, когда там еще жили сестры Виолеты, это была большая крестьянская усадьба. Теперь от нее уцелела лишь малая часть – она выдерживала еще натиск времени, времени, которое пришло и превратило в руины все остальное.
Некоторые деревенские женщины поговаривали, будто дом уничтожило не время, но грехи – какое-то смертоубийство там случилось. Виолета была младшей из сестер и с первых своих дней отличалась от прочих: разговаривала с деревьями, с цветами, с птицами и животными. По утрам ее находили спящей в птичнике или в конюшне в обнимку с новорожденным жеребенком. Поначалу семья скрывала ее выходки, но чем старше Виолета становилась, тем хуже шли дела. А потом случилось что-то, и после смерти матери она стала дни и ночи проводить на кладбище. Сестры жаловались, что из-за Виолеты ни один жених и близко к их дому не подойдет. Отец подписал бумаги, Виолету заперли в клинике, чтобы вылечить; там ее и забыли. Годы шли, женихов так никто и не увидел, отец умер, а за ним одна за другой ушли сестры. Словно бы какое проклятие поразило дом. Усадьба впала в запустение, и мыши обгладывали ее.
И вот однажды кто-то из деревенских увидел, как из трубы вьется дымок. Он рассказал об этом всей округе, и каждый принялся судить на свой лад, что же там такое происходит. Одни утверждали, что это призраки, другие – что какие-то лиходеи превратили руины в тайное убежище. Наконец мужчины деревни собрались, отправились к тому дому и постучали в дверь. Им открыла женщина. Это была Виолета.
Как она добралась до деревни, не знал никто. Никто не видел, как она приехала. Она излечилась? Или из-за того, что все умерли, некому было больше подписывать бумаги, продлевая ее заточение?
Первое время все в деревне только и делали, что судачили о Виолете. Рассказывали истории о том, как она была маленькой. Каждый хоть что-то, да припоминал. Не было дома, где бы по вечерам про нее не болтали, но едва поблизости оказывались дети, разговоры тут же стихали. А уж если хотели их припугнуть, пугали Виолетой: «Вот ужо я тебе Виолету сейчас позову» или «Я тебя брошу в Камнях Виолеты». И вот теперь Симос бросает вызов всем их страхам.
– Да, говорю вам, пойду к Камням Виолеты.
– Придержи коней, никуда ты не пойдешь, а то…
Маркос попытался придумать что-нибудь ужаснее, однако не сумел, ведь ничего ужаснее на свете не существовало. Камни Виолеты были самым мрачным кошмаром мальчишек.
– Сказал, пойду.
– Иди, только сам будешь виноват, если вернешься в слезах! Так что не надо говорить своей матери, будто это мы тебя туда отправили. Эй, вы, дурачье, вы – свидетели. Он сам сказал, что пойдет туда.
– Не ходи, Симос. Свихнешься, как и она.
– А если она тебя съест?
– Если она меня съест, вряд ли я вернусь.
Йоргос отдал ему свой фонарик. Сколько Симос ни просил его раньше, друг ни за что не соглашался расстаться с фонариком, а теперь сам протянул.
– Он мне не нужен, Йоргос. Я сам должен это сделать, без помощи. Я справлюсь.
– Смотри не наделай в штаны от страха, – прошипел Маркос.
Симос попрощался со всеми и понесся по улочкам. Он был полон решимости. Ни за что не вернется, если не доберется до Виолеты. Он и раньше пробовал туда отправиться, безо всякого спора. Пробегал по пустынному селению в низине и на повороте к Камням Виолеты тормозил, карабкался на скалы и пытался разглядеть ее.
Однажды он видел Виолету меж камней: смотрел, как ее волосы развеваются на ветру, и не мог пошевелиться, пока та вдруг не обернулась и не устремила взгляд в его сторону. Невозможно – она не могла его увидеть. Но Симос испугался. Он кинулся прочь так, будто за ним гнались. Упал, ударился, вернулся с разбитыми коленками, чтобы услышать мамины причитания: «Ну, почему, мой мальчик, ты так неосторожен? Почему ты все время падаешь? Но ты не виноват. Это все крестный, которого тебе нашел твой отец. Одно прозвание, что капитан, а в карманах ветер свищет. Даже пары ботинок тебе не прислал. И что, нельзя было хоть разочек расщедриться? Хоть когда-нибудь? Как ты научишься правильно ходить, если не носил ботинки от крестного?»
Вот так она всегда: начинала его бранить, но на полпути обращала ярость на кого-то другого. Один Симос был у матери, отец же вечно пропадал в море. Ей всю жизнь приходилось все решать самой. И ей не нравилось его ругать.
Симос представил, как мама и маленькая бабушка сидят перед камином и ждут его. Прабабушка вовсе не была маленькой, она давно разменяла восьмой десяток, но все звали ее – такую крошечную и хрупкую – маленькой. Тростинка в юности, с годами, что легли бременем на плечи, она сгорбилась и стала совсем крошечной.
Свою бабушку Симос не знал: мама была совсем юной, когда осиротела. Вырастила ее прабабушка. Мама привыкла звать ее просто бабушкой, а Симос – маленькой бабушкой.
Наконец Симос домчался до края деревни. Тени следовали за ним все это время, трепетали, ложась на дорогу и на стены домов. Добежав до стены последнего дома, с ним простилась и последняя тень.
По грунтовой дороге он понесся еще быстрее. На следующем повороте начинались Аневалусы – маленькие усадьбы, участки. Как и в деревне Симоса, дома здесь тесно жались друг к другу, почти сливались, дворов не было. Сады каждого семейства находились за пределами деревни, и выращивали там только самое необходимое: салат, кабачки, помидоры, а летом можно было и арбузы увидеть.
В кустарнике за спиной Симоса послышался какой-то звук, и он остановился как вкопанный. Он не сомневался: еще мгновение – и вспыхнут два глаза-уголька, и появится одно из созданий, скитающихся по этой деревне. Шум не стихал, переходя теперь в чей-то плач. Все один в один, как рассказывала маленькая бабушка.
Симос бросился было бежать подальше от страшного звука, но тот его преследовал. Симос вернулся, подошел к кустам и услышал громкий лай. Наклонившись, он увидел собаку, привязанную за лапу к изгороди, – какой-то крестьянин, должно быть, оставил ее, чтобы отпугивать нежеланных гостей, да и забыл на много дней. Пес был весь в грязи и листьях и ощерился, когда Симос его погладил.
– Ты чего хочешь, чтобы я бросил тебя здесь или чтобы выпустил на волю, глупая ты псина?
Пес, словно поняв, что ему говорят, распластался на земле и больше не шевелился. Симос принялся бороться с веревкой – никак не мог ее распутать. Казалось, еще немного, и он придушит собаку. Когда руки задрожали, Симос наклонился, попытался потянуть узел зубами, и тот наконец поддался. За следующие несколько секунд Симосу удалось освободить пса.
– Ну, ты – счастливчик. Беги теперь. Ты свободен. Беги, тебе говорю.
Пес стоял и смотрел на него, не двигаясь с места.
– Ну, если ты не уходишь, то я точно пойду. У меня дела.
Симос сделал два шага, два шага сделал и пес.
– Ну, беги же, кому говорят.
Симос наклонился и сделал вид, что подбирает камень; пес в испуге снова спрятался в кустах. Симос бросился бежать. Он не оглядывался. Ему жаль было пса, но он не смог бы взять бедолагу с собой: мать и слышать не хотела о собаках. Не говоря уже о том, что Симоса мог увидеть тот, кто привязал пса, и принять за вора. Да и потом, как бы он вернулся на площадь с шелудивым псом? Так что все к лучшему.
Симос пулей пронесся через Леракиа, потом через высохшее поле. Чуть дальше он увидел Одинокое Дерево – так его называли в деревне, потому что оно стояло само по себе среди скал. Дерево. Гора. А дальше до самого горизонта – только море.
Когда-то, рассказывала маленькая бабушка, люди праздновали день Одинокого Дерева: один раз в году, в конце весны. Двадцать седьмого мая собирались здесь, принося еду, и пировали под его раскидистыми ветвями, взрослые даже и выпивали по рюмочке чего-нибудь покрепче. У всех было хорошее настроение, случались и танцы. Теперь же Дерево стояло в одиночестве. Вот уже много лет минуло с последнего счастливого праздника. «Вот когда вырастешь, Симос, сводишь меня на прогулку к Одинокому Дереву. Чтобы увидела я бесконечное море. Чтобы мы посидели и перевели дух. Что такой тени пропадать даром? Такой тени ни одно дерево не дает. Только это. Оно нуждается в компании. Мы и отцу твоему пошлем весточку на корабль, чтобы вернулся побыстрее и посмотрел на тебя, каким ты стал настоящим мужчиной», – так говорила Симосу бабушка.
Теперь же под покровом ночи Одинокое Дерево – предвестник волн – застыло молчаливым путником, остановившимся передохнуть.
Издалека увидел Симос Камни Виолеты. Как же доказать всей компании, что он сюда добрался? Он замедлил шаг. Ароматы тимьяна, орегано и базилика окружали его – точно такие же доносились к нему в комнату через окно. Он медленно-медленно подвигался вперед, чувствуя под ногами камни, оцепеневшие в дремоте. Полная темнота. Ни лучика света. Ни капли тени. Где Виолета? Что же ему взять с собой? Камни же везде одинаковые. До двери – два шага. Там внутри, должно быть, спит безумная Виолета.
Симос заметил окно, а на нем – три горшка. Он протянул руку, тронул листья базилика и замер, испугавшись, что поплывший от растения аромат выдаст его. И тут жутким проклятием загремел громкий лай. Пес – он шел следом, не отставая. Симос погиб. Теперь точно погиб! В отчаянии он замахал руками, чтобы прогнать пса, но тот стоял на месте, виляя хвостом. За спиной Симоса послышался женский голос:
– Где ты был, мой хороший? Где ты был, Мани? Три дня и три ночи я сижу здесь и слышу, как они зовут меня. Внутри моей головы. Их голоса. Как только их рты выдерживают такие слова? Они желают отмщения, Мани, слышишь меня? Что я им сделала? Мани?
Пес прошел мимо. Симос проводил его взглядом и только тогда обернулся. Виолета стояла метрах в двух от него, наклонившись и раскрыв объятия навстречу собаке.
– Кого это ты привел? Ты друг или враг? Почему ты молчишь? Кто ты такой?
На Симоса устремился взгляд, полный любопытства. Один глаз Виолеты был белый как молоко, мертвый, второй – черный как смоль, живой.
– Это просто я, госпожа. Я нашел вашу собаку, она была привязана в Аневалусах.
– Так ты ребенок? Мне нравятся маленькие дети!
На мгновение Симос представил, как Виолета вместе с Мани обгладывает его косточки, и тут же подумал, не броситься ли наутек, чтобы спасти свою жизнь. Но что-то в выражении лица Виолеты заставило его устыдиться собственных мыслей.
– Я не так уж хорошо вижу, потому и не встретила тебя поприветливее. Мне очень не хватало моего Мани, я уж решила, что потеряла его. А ты привел его обратно. Ты – его спаситель. Ты – мой маленький герой. Так, давай-ка начнем все сызнова. И давай познакомимся, как положено. Я – Виолета, а это – Манис. А тебя как зовут?
– Симос.
– Симос как Симеон, серебряное имя, драгоценное… Благодарю, мальчик мой.
– Не за что, госпожа, пес просто попался мне по дороге.
– Правда? А где ты живешь? Я уже много дней не говорила с людьми.
– Я живу в деревне, но пошел на наше поле в Аневалусах. По пути нашел вашего Маниса и так дошел сюда.
– Как же мне везет сегодня. И как бы я жила без Маниса? Он – мой друг, глаз, которого мне недостает, теплые объятия по ночам.
– Госпожа, мне уже пора идти.
– Не уходи так скоро и зови меня Виолетой. Теперь мы уже не незнакомцы. Друзья однажды – друзья навсегда. Предатель однажды – предатель навсегда. Так, господин Драгоценный?
– Так.
– Присядь-ка здесь, а я принесу тебе подарок.
Симос украдкой оглядел комнату, видневшуюся за приоткрытой дверью. Чисто и аккуратно прибрано. Цветастое покрывало брошено на кровать. Рядом – кресло-качалка. На столе – маленькая ваза со свежими полевыми цветами. Симос услышал шорох – Виолета что-то искала, затем – ее шаги, и торопливо устремил взгляд в сторону моря.
– Вот, я нашла.
Виолета села рядом с ним. В руках она держала маленькую подушечку в форме сердца. Ее украшала вышивка – цветок и под ним каллиграфически выписанная буква В.
– Это фиалка? – спросил Симос, дотронувшись пальцем до цветка.
Виолета тоже положила руку на подушечку. На мгновение ее пальцы коснулись ладони Симоса.
– Морская виола, дикая фиалка. Фиалка – знаменитый цветок, а виола более тихая, скромная, она расцветает на берегу моря весной. Похожа на фиалку, но цветы у нее не такие крупные. Фиолетовые, розовые, белые и красные. Виолы, дикие фиалки, счастливы на своем берегу. Они свободны.
– Очень красивый цветок.
– Я сама его вышила.
– Это слишком ценный подарок, я не могу его принять.
– Нет, я хочу, чтобы эта подушечка была у тебя. Ты еще совсем дитя. Такой же маленькой была и я, и, как и ты, я когда-то вылезала в окно и носилась по ночам. Знаешь, в те времена моя семья звала меня Виолой. Если придешь ко мне когда-нибудь еще, я могу рассказать тебе много историй. Тебе нравятся истории?
Симос кивнул.
– Придешь еще раз?
– Приду, госпожа.
– Виолета.
– Приду, Виолета.
– Манис и я будем ждать тебя.
Симос прижал подушечку к груди и помчался обратно. Он все бежал и бежал, остановился только неподалеку от Одинокого Дерева, обернулся и всмотрелся вдаль. Ему удалось разглядеть Виолету. Она все сидела на том же камне, а рядом, на соседнем, – Манис. Темнота, подобно реке, стекала к морю, а эти два белых пятнышка казались барашками на его первых волнах.
