Мария Очаковская
Экспонат руками не трогать
– Слушай, совсем забыла, мне же Танька Клочкова на днях звонила. Предлагает собраться, обзвонить всех из класса, кого найдем, ресторанчик заказать. Давно ведь наших не видели, – сказала Машка.
– Некоторых я бы, например, еще столько же не видела.
– Да ну тебя, Насонова. Этим некоторым мы даже звонить не будем. Ежу понятно, что Диму Шлеп-Ногу беспокоить не стоит… А помнишь, как ты вместо Танькиной мамы с директрисой беседовала. «К сожалению, быть у вас никак не смогу, уезжаю в командировку, но обещаю вам, в отношении Татьяны будут приняты самые строгие меры», – продекламировала Маша.
Она напомнила о нашумевшей в 10-м классе истории, когда Катя, используя полученные в театральном кружке навыки, мастерски имитировала голоса, в том числе голоса мам школьных подруг, а иногда даже беседовала с учителями от их имени.
– Танька, между прочим, была в восторге.
– Еще бы, – подтвердила Маша, сильно запунцовевшая носом и щеками, и подняла глаза на часы: – Что же Всеволод не идет?
– Маш, он уже совсем взрослый субъект и не терпит посягательств на свою личную жизнь. Кроме того, еще только половина одиннадцатого.
В голове у Кати зашумело, по телу разлилось приятное тепло.
– Щас, погоди… – многозначительно подняв палец, она встала и удалилась в комнату, откуда через минуту вернулась, держа в руках сильно запыленный школьный альбом. Подруги склонились над пожелтевшими снимками, хохоча и перебивая друг друга, принялись обсуждать фотографии.
– А это кто еще такие? – спросила Маша, не без труда наклонившись и подобрав с пола упавший снимок. – Хотя погоди… в центре вроде ты стоишь?
– Да, «у рояля то же самое».
– Где это вы, в Индии, что ли?
– Почему в Индии? А действительно, где это мы? – качая головой и вглядываясь в черно-белое фото, повторила за подругой Катя.
Снимок был сделан давно. Солнечный летний день, пышные гроздья сирени, небольшая группа детей, в центре которой маленькая, лет семи-восьми Катя в коротком платьице, белых гольфах вовсю улыбается беззубым ртом. Приятели ее тоже имеют вполне счастливый вид. Обычный любительский снимок времен 70-х. Необычным выглядит только постройка, в очертаниях которой угадывается садовая беседка. На ее фоне детей, собственно, и сфотографировали. Диковинная конструкция навевает какие-то музейные ассоциации, что-то про Древний мир, как в учебниках истории. Искусно вырезанные из дерева фантастические существа с крыльями и пышными бородами поддерживают тяжелую квадратную крышу с мудреным орнаментом.
– А-а-а… это же Рыжий Билл, а вот Пашка, а это Славик… ой, какие мы все мелкие… он потом на машине разбился, – продолжая разглядывать фото, протянула Катя.
– Кто разбился? – попыталась внедриться в поток ее воспоминаний подруга.
– Славик. Он меня на год моложе был… кажется, нас у кого-то на даче фотографировали… – Катя машинально придвинула к себе рюмку, но, посмотрев на нее, поморщилась, – памяти совсем не стало, не голова, а…
– Все жалуются на память, и никто не жалуется на свой разум!
– Да ну тебя… Слушай, Машуля, ты знаешь… я ведь недавно где-то видела точно такую же беседку. Ну точно такую… с крыльями, то есть не крыльями… А вот где я ее видела?
– Погоди, Кать. Ты мне лучше скажи, ничего, что я машину во дворе поставила? Переставлять не надо? А то вдруг кто из соседей возмутится?
– Да боже сохрани. Ты поставила ее на моем месте, – ответила Катерина и широко зевнула: – Давай я пойду тебе постелю.
3. Поездка на дачу
Подмосковье, сентябрь 20… г.
Несмотря на свои шестьдесят восемь и заслуженную пенсию, Таисия Федоровна отказывалась причислять себя к пенсионерам, да и вообще к пожилым людям. Она была энергична, легка на подъем и привыкла к активному образу жизни. Постоянные разъезды Москва – дача, внук, дочь, друзья, театры, выставки – все почти как в молодости, когда, будучи студенткой, она успевала и премьерный спектакль посмотреть, и на первомайскую демонстрацию сходить, и нормы ГТО сдать.
Сегодня, прикидывая план на день, Таисия Федоровна решила, не дожидаясь возвращения дочери с работы, махнуть на дачу своим ходом.
– Чего мне эта машина? Полдня зря просижу, – размышляла она, ловко скручивая волосы в высокий пучок. С этим пучком у Таисии была связана одна история, ставшая в семье Насоновых настоящей притчей во языцех. Случилось это давно, еще в период знакомства с будущим мужем. Как раз тогда Таисия Федоровна впервые, поддавшись моде, решилась остричь волосы, но, почувствовав себя неуютно, поняла, что ошиблась, и тотчас приобрела в собственность роскошный импортный шиньон. В момент романтического свидания, состоявшегося в парке, шиньон позорно зацепился за куст сирени, и пунцовая от смущения Таисия Федоровна так и не осмелилась его снять. К счастью, потеря шиньона не повлияла на чувства ухажера…
С минуту постояв в раздумье, Таисия Федоровна накинула плащ:
– Нет, Катю ждать не буду. Еще по пробкам неизвестно сколько тащиться…
Вообще-то после смерти мужа Таисия разлюбила ездить на автомобиле. На электричке-то оно верней и ждать никого не надо. Сорок пять минут – и на месте. А там немного пешком по свежему воздуху. Сумка нетяжелая – Катя накануне продукты привезла. Зато в электричке и газет купить можно, и для хозяйства всякого разного. Чего там только эти коробейники не таскают! Сегодня Таисия Федоровна опять не смогла отказать себе в покупке. Пленило ее многофункциональное устройство «Полификс», хитро сочетающее функции карманного ножичка, фонарика и свистка одновременно. На загородной платформе она оказалась около шести вечера. Погода резко испортилась. Небо нахмурилось, свинцовые тучи угрожающе нависли над дачным поселком.
– Надо бы до дождя успеть. Зонт, как назло, дома оставила, – заторопилась Таисия Федоровна.
Пыльную станционную площадь сменила улица Свердлова. Говорят, теперь ее хотят переименовать. Таисия помнила ее еще не заасфальтированной, тридцать лет назад… Ох, какие же здесь были ямы да лужи. А сколько раз у них с Колей тут машина застревала! Коля, весь в грязи, на нее кричит, сзади толкает, а она на педаль ногой жмет, путая газ со сцеплением. «Волгу» ту они еще на чеки купили после Колиной командировки… Боже мой, как быстро время пролетело, а кажется, совсем недавно молодыми были, и Катюша такая маленькая, смешная, все с отцом бегала, в прятки играла, «ищи меня, я в шкапу».
Таисия Федоровна шла быстро, легко обгоняя других пешеходов, идущих со станции, походка у нее до сих пор была молодой, стремительной. Мелькнули почта, магазинчик, поворот на Спартаковскую улицу, людской поток двинулся туда.
«Вот же кому-то не повезло», – горько подумалось Таисии Федоровне.
Два года назад на красивой зеленой улице у станции выстроили большущее шестнадцатиэтажное здание, прямо посреди старых дачек. Дом заселили. Город безжалостно наступал.
– Народ, машины, мусор, шум, гам… какой кошмар… бедные люди, как же они тут живут, – вздохнула она про себя.
Появились первые дачки, покосившаяся изгородь детского санатория, вдоль дороги потянулись кусты жимолости, боярышника, старые липы, тополя с желтыми осенними кронами. Первые капли дождя тронули пыльный асфальт.
– Не успела, теперь вымокну вся. Надо было все-таки с Катериной поехать. – Таисия критически оглядела тяжелую черную тучу, нависшую над дорогой и, подняв воротник плаща, прибавила шагу.
На улице стало безлюдно. Быстро темнело. Ветер подхватывал опавшие листья, разгонял их, кружил и бросал на мокрую дорогу. Дождь усилился. Холодные капли его от ветра сделались острыми, как иголочки. Таисия Федоровна не сбавляла шага.
Она уже свернула за угол зеленого забора в маленький переулок, ведущий к их даче, когда сквозь плотную стену дождя увидела на дороге очертания человеческой фигуры. Сделав еще несколько шагов, она узнала соседа, Семена Васильевича. Сгибаясь под порывами ветра, старик медленно брел к дому. В это время от стены забора отделился какой-то человек. Сделав несколько быстрых шагов, незнакомец догнал соседа, грубо схватил за плечо, развернул к себе и что-то прокричал ему прямо в лицо. Семен Васильевич отпрянул, попятился и, оступившись, чуть не упал в канаву. Незнакомец продолжал наседать.
– Это кто еще такой? – пробормотала Таисия Федоровна. Она была женщиной не робкого десятка, а самое главное, неравнодушной.
– Надо что-то делать… пока он меня не видит… эффект неожиданности, – мелькнуло у нее в голове, и решение явилось само собой. Быстро порывшись в сумке, она достала свежекупленный в электричке «Полификс» и изо всей силы дунула в свисток. Звук его был настолько пронзительным, что оглушил и соседа, и хулигана, и саму Таисию Федоровну.
– На Свердлова стоит патрульная машина! – выкрикнула она как можно громче. – Семен Васильевич, мне их позвать?
Незнакомец отдернул руку и, отступив на шаг назад, застыл в нерешительности.
– Не надо, Таисия… не надо, разберемся как-нибудь сами, – услышала она надтреснутый, дребезжащий голос соседа.
Обидчик, резко обернувшись к нему, что-то со злостью процедил сквозь зубы и зашагал прочь. Слов Таисия не услышала.
– А там и правда полицейская машина стоит? – спросил ее Семен Васильевич, когда Таисия с ним поравнялась. Вид у старика был несчастный и какой-то смущенный.
– Да нет, конечно. Откуда бы ей там взяться. Это я так, для форсу. Но что же это такое, Семен Васильевич, среди бела дня на людей нападают! Дожили! Я и сама немного струсила. Надо в полицию позвонить.
– Спасибо вам, Таисия Федоровна, большое спасибо, но тут не совсем то, что вы думаете…
– А что тут думать! Да он, наверное, ограбить вас хотел. Что он вам сказал? Угрожал? Нет, это настоящий кошмар, на пожилого человека набрасываться. Еще такой верзила, ручищи здоровенные, сразу видно, уголовник. Давайте-ка теперь уж вместе дойдем, так оно надежнее.
– Тут другое, понимаешь, Таисия, не то… – вяло возражал старик, но собеседница, вдохновленная быстрой победой, его не слушала, а все продолжала гнуть свое, и про полицию, которая не хочет работать, и про дачные кражи, и про уголовников, спокойно разгуливающих среди бела дня, и про то, что раньше такого не было…
– Это оставлять так нельзя, Семен. Надо к участковому пойти, заявление написать. Иначе нас всех тут со свету сживут. Слышали, что в поселке делается, уже три дачи ограбили. Может, этот из их шайки? Если хотите, я с вами схожу, я же свидетель. Конечно, толку от этого мало, но если не писать, наши стражи порядка палец о палец не ударят.
– Не надо, Таисия, не надо. Только не к участковому, – старик затряс головой, капли дождя стекали по его худому морщинистому лицу, – тут другое… это, это Клим был.
– Что, прости, не поняла?
– Эх, Тася, Тася, это же брат мой, – едва слышно произнес старик, отвернулся и, помедлив, добавил: – Клим это был.
– Ой, – запнулась Таисия, не зная, что сказать. Повисла неловкая пауза. Только теперь она обратила внимание, что на правой щеке Семена Васильевича наливается фиолетовый синяк.
– Не надо сюда посторонних приплетать.
– А я не знала, что… то есть не узнала его. Он очень изменился…
– Да уж, изменился.
– Так что он от вас хотел? – не удержавшись, спросила Таисия.
– Семейные дела, будь они неладны, дележ имущества, – через силу ответил старик, – даже стыдно, ей-богу…
– Ну, прости, если я что-то не то сделала, – она то и дело путалась между «ты» и «вы».
– Да чего уж тут. Только вы… словом, не надо никуда писать, – сказал старик и свернул к своей калитке. Прислонившись спиной к забору, он стал рыться в карманах в поисках ключа, ветхая калитка тем временем, заскрипев, открылась сама.
«Охо-хо-хо-хо, подходи, бери, и никакой очереди, – подумала Таисия, провожая старика взглядом, – тут и ключи подбирать не надо, хотя… на такой забор посмотрят и залезать не станут, все равно брать нечего».
– Будет что-то нужно, заходите без всякого стеснения, – крикнула она вслед соседу и пошла дальше.
Собственно, пройти оставалось два шага. Дача Насоновых примыкала вплотную к участку Семена Васильевича. Во дворе Таисию Федоровну встретила счастливая Булька. Она неистово молотила хвостом, улыбалась во всю свою пасть, даже норовила прыгнуть передними лапами на грудь, хотя знала, что это ей строго запрещено.
– Соскучилась, дорогая моя, заждалась, Булечка, – хозяйка погладила собаку, – ну пошли, пошли домой, нечего под дождем мокнуть.
На самом деле Булька просидела в одиночестве недолго. Сева уехал в институт прямо с дачи, было это часов в одиннадцать. Потом к Бульке заходила соседка Анна Петровна, приглядывавшая за домом. Теперь на даче приходилось нести буквально круглосуточную вахту. Но общительная дворняга всегда тяжело переносила одиночество.
Вместе они направились к дому. Там, начиная с прихожей, все сияло чистотой. «Ну вот, Петровна все убрала, помыла. Понятно, а тут и записка. Ты у меня, Булька, стало быть, накормленная. Ой, надо Кате позвонить, доложиться», – вспомнила Таисия Федоровна, а из головы никак не выходила сцена, увиденная на дороге.
«Боже мой, что же у них такое случилось? Если чуть не до драки дело дошло? Клим-то, оказывается, жив-здоров… лет десять, наверное, не появлялся, а у Семена такой синячище на щеке… неужели действительно брат приложил? Вот несчастный старик! Старик, хотя он, должно быть, ненамного ее старше. Ему, наверное, семьдесят два, три… да, постарел Семен, сдал. Хотя, конечно, такое горе пережить, не дай бог…»
Их соседа, Семена Васильевича Кошелева, Таисия помнила еще молодым, они с мужем тогда только купили дачу. Генерал Кошелев, отец Семена, к тому времени уже умер. Это ему вроде когда-то дом с участком выделили. Судя по всему, своим семейством Семен Васильевич обзавелся не рано, уже за тридцать. Супруга намного моложе его была. Звали ее Алла, и сынишка у них был маленький, чуть младше Катюши. Семен души в них не чаял. Особенно в сыне, в Славике, тот болезненный, слабенький рос. Зайдет, например, Славик с Катей поиграть, а Семен раза два-три прибежит, проверит, тепло ли тот одет, не замерз ли, не вспотел. Очень заботливый был отец. А жену как баловал! Алла в магазины только на машине ездила, а чтобы на станции с сумкой ее увидеть – нет, Семен все сам таскал. Вот и дотаскался… В мае, кажется, дело было, только не вспомнить, в каком году, в 79-м или позже. Подкатывает тогда к участку их желтая «Лада», а из машины не трое, а двое выходят, Семен и Славик. Соседки, понятное дело, пошли судачить. Петровна Тасе нашептала, что, мол, Алка ушла к другому, просила Славика ей отдать, но Семен не согласился. Так они и остались вдвоем. В то время как раз и Клим на дачу приезжать стал. Таисия даже сразу не сообразила, кем он Семену доводится. Не похожи, совсем не похожи, хоть и родные братья, и внешне, и характером. Клим Тасе не нравился, пьяница, матерщинник, руки в наколках – словом, темная лошадка. Семен – совсем другое дело, за него она переживала. Положительный был мужчина, внешне привлекательный, высокий, стройный и, как говорится, за душой кое-что имел. Но во второй раз так и не женился. Из-за Славика, наверное. Вообще после развода Кошелев изменился. Впрочем, он и раньше не слишком общительным был, в гости просто так, по-соседски, ходить не любил, только если по большим праздникам, и к себе не звал, но отношения у них всегда были хорошими. После ухода Аллы он соседей как будто сторониться начал. А уж когда настоящая беда пришла… тут и говорить нечего. Не приведи Господь такое горе пережить! Славику ведь и двадцати не было, когда он разбился. Нет ничего страшнее в жизни, чем хоронить собственных детей.
От воспоминаний у Таисии закололо сердце, и, сунув под язык валидол, она тяжело опустилась в кресло. Учуяв запах лекарства, к ней подошла Булька и участливо ткнулась мокрым носом в руку. Она всегда чувствовала настроение своих хозяев, понимала, когда нужна.
– Ничего, Булечка, сейчас все пройдет. А мы с тобой давай Кате позвоним, чтобы она не волновалась. Где тут у меня телефон…
Булька приподняла уши, заглянула в глаза хозяйке и тихонько присела рядом.
4. Лекция П. И. Мельгунова
Петроград, декабрь 1916 г.
…Если замысел удастся, то клянусь тебе:
Ожидает нас великий поворот в судьбе.
Низами Гянджеви, персидский поэт, XII–XIII вв.
У ярко освещенного подъезда Русского географического общества в Демидовом переулке царило оживление, толпились люди, подъезжали и отъезжали экипажи, пролетки, авто. Даже погода, не морозная, но по-петербургски сырая и ветреная, не испугала столичную публику, которая все прибывала и прибывала. У высоких дубовых дверей, кутаясь в воротник, вымученной улыбкой встречал гостей замерзший швейцар.
В просторном фойе бельэтажа у окна, наблюдая за суетой на улице, стояли двое. Первый, лет пятидесяти – пятидесяти пяти, с вьющимися седыми волосами, в строгом черном, несколько вне моды, костюме, второй много моложе, шатен, в очках и ладно сидящей серой визитке.
– Кто бы мог предположить… – в который раз произнес седой господин и улыбнулся. Смуглая кожа его резко контрастировала с белой бородкой и густыми бровями, из-под которых смотрели внимательные голубые глаза. Седого загорелого господина звали Петр Иванович Мельгунов, именно на его лекцию о культах Древнего Востока спешила разноликая столичная публика. Собеседником Мельгунова был его давний друг, коллега и горячий почитатель Олимпий Иванович Шерышев.
– Липа, голубчик, кто бы мог предположить, что тема эта вызовет такой колоссальный интерес. Смотрите-ка, что делается, сколько молодежи явилось, даже барышни пожаловали… А я-то, признаться, по-другому себе это представлял – одни седые бороды да лысины…
– Будут вам седые бороды, Петр Иванович, когда ученым мужам и попечителям станете докладывать. Сейчас же иное дело… сами изъявили желание.
– Да-да, Липа, разумеется. Публичная лекция – совсем другое, свободный вход для всех… – закивал Мельгунов. – Однако поглядите, что там внизу делается – просто аншлаг.
– Меня это ничуть не удивляет, публика теперь сверхактивна, иные молодые люди, и барышни в их числе, сделались настоящими завсегдатаями в лекториях.
– Кто в таком случае уверял меня, что нынче на уме у всех одна война.
– Да, это правда. Только правда и то, что от войны теперь все очень устали, – ответил Олимпий Иванович, скосив глаза на окно, и как будто по-заученному продолжил: – Устали от собственного бессилия, от неопределенности, от газетной трескотни, от обещаний. Это нечто вроде коллективной усталости, когда людям хочется забыться, отвлечься. Представьте, все столичные театры полны, залы синематографа битком. С хлебом туго, так подавайте зрелищ.
– Помилуйте, какого же зрелища они ждут от лекции о Древнем Востоке? – искренне удивился Петр Иванович.
– Это как посмотреть. Нынче вошло в моду все мистическое, загадочное, все будто с ума посходили. Спиритов, мистификаторов разных мастей в Петрограде развелось, как мух у варенья. Впрочем, эта публика уже успела всем надоесть. А вы, Петр Иванович, предлагаете им нечто новое… уж чего-чего, а мистического у ваших возлюбленных персиян было предостаточно. Один Заратуштра чего стоит. Нет, Петр Иванович, вы там в своих пустынях от столичной жизни совсем отстали, не улавливаете духа времени.
– Ох, Липа, тревожно мне, боюсь не оправдать их надежд. Обидно, знаете ли, на старости лет срезаться, – понизив голос, с хитрой улыбкой произнес Мельгунов и достал из кармана золотой брегет, – однако мне, пожалуй… пора. Ох и волнительно что-то.
Волнения Петра Ивановича были хоть и напрасны, но в известной степени объяснимы. На родине Мельгунов, незаурядный разносторонний человек, востоковед, полиглот, археолог, коллекционер, автор книг, научных статей, не был долгих три года. Уехав в экспедицию еще в мае 1913 года, он никак не предполагал, что путешествие его настолько затянется – начавшаяся война, а затем тяжелая болезнь, надолго приковавшая его к постели и едва не закончившаяся фатально, нарушили планы ученого. Но в то же время результаты экспедиции превзошли все ожидания. Помимо редчайших образцов древнеперсидской скульптуры, посуды, ювелирного искусства, письменности – тех самых глиняных клинописных табличек, расшифровке которых Петр Иванович также уделял немало времени, – экспедиция Мельгунова привезла на родину подробный отчет об археологических раскопках кургана N., сотни фотографий и зарисовок, заметок по этнографии. Кроме того, картографы экспедиции доставили в Петербург уникальные карты прикаспийской части Иранского нагорья.
Когда же ценнейший груз, а это без малого 40 ящиков, прибыл наконец в Демидов переулок и был размещен на временное хранение, Петр Иванович чуть не расплакался от радости. Одному богу известно, сколько сил и здоровья положил он на то, чтобы груз, проделав более трех тысяч верст по морю и суше, достиг Петербурга.
– Петрограда, дорогой Петр Иванович, уже два года как Петрограда, привыкайте, – поправлял Мельгунова Шерышев, разделивший с ним бремя хлопот по возвращению на родину.
– Да, голубчик, понимаю, война… все так переменилось, город просто не узнать. Ну что поделаешь – сразу не переучишься. Однако Ende gut alles gut[2]. Мы в России, и это главное. У меня, Липа, такая ноша с плеч упала.
– Петр Иванович, дорогой, вы настоящий титан и сами не представляете, что сделали для науки. Да вам все востоковеды в ножки должны поклониться, – не пытаясь скрыть своего восхищения, говорил Шерышев. Он, пожалуй, как никто другой понимал, что ноша у Мельгунова, его друга, учителя и уже очень немолодого человека, в самом деле была нелегкая. Чего стоил один переезд по железной дороге, которая в последние месяцы работала из рук вон плохо.
– Полно вам, Липа, одна рука в ладоши не хлопает. Я ведь не один был… Ну, с богом, – тихо произнес Петр Иванович и направился в зал.
Шерышев намеренно отстал от него, а войдя, сразу приметил в первом ряду Федора, сына Мельгунова, улыбнулся и занял место рядом с ним. Народу скопилось действительно много. Зал был полон. В партере мелькали знакомые лица – коллеги из университета, из археологической комиссии, попечительского совета. Публика еще рассаживалась, гремела стульями. Тем временем Мельгунов уже поднялся на кафедру и неторопливо принялся раскладывать перед собой записи. Председательствующий, обведя взглядом зал, тронул серебряный колокольчик, призывая собравшихся к тишине, и наконец представил оратора.
В первые мгновения Шерышеву показалось, что Мельгунов волнуется, он и сам, почувствовав внутри легкий трепет, заерзал на стуле и переглянулся с Федором, но голос Петра Ивановича, набрав силу, зазвучал спокойней, уверенней, тверже. Говорил он просто, ясно, по существу, без лишних деталей, не изнуряя слушателя специальной терминологией, и в то же время увлеченно, эмоционально, с азартом, умело сочетая сухие факты с шуткой. Публика притихла и, буквально затаив дыхание, принялась внимать. И Шерышев тоже, несмотря на то, что предмет разговора ему был прекрасно знаком, поддавшись общему настроению зала, ощутил на себе магию настоящего ораторского искусства. Мельгунов обладал каким-то поистине гипнотическим даром заинтриговать, увлечь, захватить аудиторию.
Начал он с того, что вкратце рассказал об основных задачах персидской экспедиции, ее составе и маршруте, который был весьма впечатляющим: Северная и Южная Персия, Туркменистан, Афганистан, Сирия. Затем рассказал о достигнутых результатах, скромно умолчав о своем личном вкладе в общий итог путешествия.
Тут оратора прервал неожиданный и довольно дерзкий вопрос одного из зрителей, в котором Шерышев сразу узнал давнего и непримиримого оппонента Петра Ивановича, и насторожился. Старый, как мир, спор заключался в том, что Мельгунов-ученый, по мнению его оппонентов, намечал для своих научных изысканий слишком широкий круг вопросов. Они обвиняли его в разбросанности и даже в дилетантизме. Однако Мельгунов не стал отвечать на дерзость, а его миролюбивый и даже немного шутливый тон не позволил разгореться спору:
– Давным-давно, когда я, будучи еще совсем молодым человеком, отправлялся в свою первую персидскую экспедицию, меня действительно интересовали лишь проблемы языкознания. Это было связано с изучением мертвого среднеперсидского языка пехлеви и так называемым зендским переводом Авесты. Но когда я приехал в те заветные края, ощутил жизнь людей, их традиции, культуру, оказался лицом к лицу с седой персидской древностью, круг моих интересов непомерно расширился. В этом и есть причина упреков в мой адрес. Я готов их принять, предъявив один-единственный аргумент, одно извиняющее обстоятельство: я очень любопытен, а жизнь настолько многообразна, что мне все в ней интересно. Взять хотя бы расшифровку клинописных табличек, которой я увлекся некоторое время назад. Переводы я делал главным образом для себя из чисто научного любопытства. И отнюдь не торопился сообщать о своих скромных изысканиях уважаемому ученому сообществу, которое, быть может, и не узнало бы о моем увлечении никогда… если бы не чудовищная несправедливость, вынудившая меня опубликовать ту статью. В ней шла речь о незаслуженно, с моей точки зрения, совершенно незаслуженно забытом Георге Гротефенде. Меня удивило, что имя Шампольона, дешифровщика египетских иероглифов, известно чуть ли не каждому гимназисту, имя же Гротефенда не известно почти никому. А ведь именно ему, скромному молодому учителю из Геттингена, принадлежит приоритет в открытии этой древней письменности. В то время как его современники утверждали, что клинопись есть не более чем узоры на камнях, Гротефенд с помощью поистине гениального метода нашел ключ к тайнам клинописных текстов, хотя в отличие от Шампольона в его распоряжении не было трехъязычного камня с готовым переводом на греческий, а лишь кое-какие копии персепольских табличек! – гремел с кафедры голос Петра Ивановича. Глаза его блестели, щеки разрумянились, выпив воды и переведя дыхание, он продолжил:
– Забавно, господа… прошу простить великодушно мою оплошность… Дамы и господа, что действовал Гротефенд отнюдь не из научных побуждений. Да-да. Он сделал это на пари! Подумать только, поспорил и выиграл спор! Сначала он доказал, что клинописные знаки представляют собой именно письменность, а не орнамент, затем пришел к выводу, что читать эти тексты следует сверху вниз и слева направо. Если позволите, я не буду входить в детали. И наконец, Гротефенд предположил, что традиционные тексты на могильных плитах – образцы древней письменности, оказавшиеся в его распоряжении, были копиями с надгробных надписей – в течение веков практически не изменяются. Так же как на его родине каноническое «спи спокойно» гравируют на могилах из года в год на протяжении веков. Так почему же в таком случае, рассудил Гротефенд, новоперсидским эпитафиям не повторять те, что были составлены на древнеперсидском? Здесь покоится царь такой-то, сын царя такого-то, внук такого-то… Не имея возможности воспроизвести все умозаключения молодого исследователя, я лишь скажу, что его смелые предположения, начавшиеся с расшифровки царского титула, открыли миру первые 12 букв древнеперсидского языка эпохи Ахеменидов.
Поверьте, найти, откопать, вынести из раскопа на свет божий и предъявить изумленному человечеству прекраснейшие памятники древних цивилизаций – это только половина дела. Без кропотливого труда дешифровщика уникальные памятники Ниневии, Вавилона, Нимруда, Персеполя, а также Луксора, Гизы и т. д. навсегда остались бы немыми, и любые попытки объяснить, систематизировать их были бы обречены.
Оратор вновь ненадолго прервался, чтобы выпить глоток воды. Оппонент, любитель научных споров, успокоился. Вздохнув с облегчением, Шерышев одобрительно подмигнул Федору.
– Однако я немного отвлекся от темы нашей сегодняшней беседы. Итак, религиозные культы древней Персии – маздеизм и, конечно, зороастризм, о котором в последние годы много говорят с легкой руки господина Ницше… чей философский труд с прилавков наших книготорговцев проникнул едва ли не в каждую гостиную, не миновав при этом и детские.
И если искушенный читатель, уже знакомый с некоторыми переводами Авесты[3], взялся за опус популярного философа в надежде узнать, допустим, новое толкование этической триады зороастризма, то неискушенный купил книгу, поддавшись общему ажиотажу. И был обманут ложными обещаниями. Потому что мистицизм, который приписывают работе Фридриха Ницше, по большей части вымысел. Я не отрицаю, что в самой религиозно-мировоззренческой системе зороастризма есть много загадочного, непонятного, быть может, даже мистического, однако это отнюдь не главное. А если уж мы заговорили о мистицизме, то искать его следует скорее в более старых верованиях, о которых греки говорили как о «религии магов». Мало кому известно, что слово «маг» пришло к нам из Персии. Магами назывались мидийские жрецы, жившие на северо-западе Ирана. К сожалению, достоверных письменных источников сохранилось немного, поэтому наши суждения о них базируются на более поздних хрониках, в первую очередь греческих… Согласно им, религия магов, или маздеизм, распространенная среди персов до прихода пророка Заратуштры, предлагала дуалистическую систему мироустройства, в которой существовали два противоборствующих начала. Благое, созидающее начало, возглавляемое богом Ахура-Маздой, и злое, сеющее хаос и смерть, под предводительством бога Ангра-Майнью[4]. Древние иранцы почитали и то, и другое. Добрых духов, ахуров, они просили даровать мир, покой, здоровье, злых – молили не причинять им зла. Или причинять зло другим – их врагам, соперникам!
В полнейшей тишине публика внимала оратору.
– Рискну предположить, что причина происхождения разнообразных легенд о вредоносной «черной магии», о содомском грехе, о страшных зверствах древних персов заключается в их поклонении темным силам. Отсюда и мрачные пророчества, которые мы находим в более поздних источниках, о чаше гнева, которая изольется на их земли, о картинах всеобщего разрушения, о шакалах, воющих в чертогах… Многое в их жизни, древних традициях показалось бы нам сегодня пугающим, странным и даже кощунственным. Например, то, что они не предавали земле и не сжигали своих умерших, а выставляли их тела на палящее солнце, на съедение птицам. Или то, что у них практиковались близкородственные браки. Существовали также особые молитвы, магические слова, специальные ритуалы, придававшие им силу, защищавшие от врагов. Жрецы, достигшие наивысшего просветления, могли общаться с невидимыми существами «олли» и получать от них помощь. Однако Геродот в своих описаниях не обходил молчанием и положительные стороны их жизни – древние иранцы, или персы («парс» в переводе окраинная земля), были весьма искусны в астрономии, астрологии, толковании сновидений, а также прекрасно владели искусством врачевания.
