Мария Некрасова
Большая книга ужасов – 67 (сборник)

Полная версия

© Некрасова М., Некрасов Е., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2016

Евгений Некрасов. Те, кого не видно

Глава I. Все пополам

Тайга пахла разогретой на солнце кедровой хвоей и тысячью трав, из которых я не знал и десятка. Мы с Мышью валялись на бревнах, сложенных за домом в неровный штабель, и смотрели, как старик Гематоген одной левой колет дрова. Правая у него была замотана тряпками с проступившим пятном травяного отвара.

Бревна для новой избы срубил сын старика. На таежной опушке была его могила с начавшим сереть от дождей дубовым крестом, а больше ничего мы о нем не знали. Теперь Гематоген пустил непостроенную избу на дрова.

Он устанавливал на колоде полено, брал из травы колун и бил, как всадник шашкой, описывая рукой полный круг. Когда тупой нос колуна рассаживал полено на две одинаковые горбушки, я представлял, что могло быть, если бы на месте полена оказалась моя голова. Мышь однажды призналась мне, что думает о том же. Хотя Мышь по своей детской безбашенности почти ничего не боится.

Из-за покалеченной руки Гематоген делал много лишних движений: взять колун, ударить, поставить колун… подобрать разлетевшиеся половинки полена… взять колун. Нам с Мышью ничего не стоило бы подавать ему поленья или сложить наколотые дрова, но Гематоген шарахался от нашей помощи. Он отвык от людей и, если заговорить с ним, впадал в тихую панику. Лицо у него становилось несчастное, глаза рыскали, как будто Гематоген искал, куда бы смыться. В конце концов мы перестали с ним разговаривать. Нужна, скажем, пила – найдешь сам, покажешь, он кивнет. Кладешь на место – опять покажешь, Гематоген опять кивнет.

Он молчал неделями, не чувствуя никаких неудобств. Его лайка привыкла, что хозяин подает команды свистом, и удивлялась человеческой речи.

Сами понимаете, мы не считали Гематогена душой общества, да и ему вряд ли нравилась наша компания. Мы сошлись поневоле. Мыши нужен был воздух кедровой тайги, чтобы вылечить астму, Гематогену – наши деньги, чтобы пережить зиму. Раньше он охотился и отдавал звериные шкурки вертолетчику Болтунову в обмен на соль, крупу и другие припасы. Но с покалеченной рукой Гематоген уже не мог ни стрелять, ни ставить капканы. Тогда Болтунов подыскал ему квартирантов – Мышь с астмой, папу и меня.

Уже через неделю мы начали жалеть, что не нашли кедровую тайгу поближе к магазинам и подальше от полусумасшедшего старика. Но вертолетчики обещали вернуться за нами только в конце августа. Изменить мы ничего не могли, оставалось научиться жить с Гематогеном, не мешая друг другу.

Изба еще до нас была разделена перегородкой. По молчаливому соглашению мы поделили все остальное. Огород и тайга от Гематогеновой половины избы до Красноярска принадлежали старику, а нам осталась тайга до Байкала и лужайка с бревнами, на которых было удобно валяться.

Итак, мы валялись и смотрели на мучения Гематогена. Не знаю, как Мышь, а я чувствовал, что мы раздражаем старика и надо бы уйти валяться в огород. Но, с другой стороны, неизвестно, как Гематоген посмотрит на то, что мы начнем от него бегать. Поэтому я не решался уйти.

Из тайги, юля и тявкая, примчалась лайка Гематогена. Старик бросил колун и посмотрел в нашу сторону. Мы поняли скорее не его, а лайку: что-то случилось.

– Веник! – ссыпаясь с бревен, крикнула Мышь и побежала.

Метрах в десяти за лайкой шевелилась трава. Подпрыгивая, чтобы лучше видеть, к нам на трех лапах семенил Мышкин тойтерьер Веник. Я бы не подал руки тому, кто вывел эту вечно больную, жалкую, озлобленную породу. Но из-за Мышкиной астмы нам нельзя было держать собаку больше рукавицы.

Подхватив Веника на руки, Мышь стала ощупывать его больную лапу, и Веник, разумеется, ее тяпнул. Без этого у нас никак: надо покапризничать, покусаться, а потом с несчастной мордой отдать себя на растерзание палачам. Мышь зажала ему пасть, забралась ко мне на бревна, и мы занялись лечением. Веничке было подуто на лапочку, велено не огорчать мамочку, и наконец герой, закатывая глаза и скуля, позволил разглядеть свою рану.

Между собачьих пальчиков торчала рукоять крошечной шпаги.

Глава II. Загадка игрушечной шпаги

Удивляться было некогда. Я стал держать Веника, Мышка примерилась, ухватила рукоять ногтями и дернула. Тонкая струйка крови брызнула ей на футболку. Шпага была всажена в кровеносный сосуд с удивительной точностью, как игла шприца.

Ранку прижгли йодом, Веник еще с минуту посидел у Мыши на руках и стал вырываться. Его ждала старикова лайка. Она была настоящей охотничьей собакой с порванными в схватках ушами. Может быть, лайка принимала Веника за своего щенка или, наоборот, уважала мужскую суть в его тщедушном тельце, но разлучить эту парочку было невозможно. Они целыми днями пропадали в тайге, и только спать Веник приходил к Мыши в постель.

Собаки убежали, а мы стали рассматривать шпагу. На первый взгляд это была игрушка – вроде тех, которыми вооружают коллекционных солдатиков. Я бы мог такую сделать из расплющенной булавки, только не сумел бы заточить до нужной остроты. Шпага оставляла на ногте царапины и легко срубала травинки.

Если бы она попалась нам в городе, то через пять минут мы воткнули бы шпагу в подушечку для иголок и забыли о ней. Но вокруг была тайга. Это делало нечаянную находку Веника загадочной и даже таинственной. Кто мог потерять игрушечную шпагу там, где некому играть в солдатики? Сын Гематогена, когда был маленький? Но шпага выглядела новенькой, тонкий клинок сиял как зеркало. Старик тем более не годился в собиратели солдатиков. Вертолетчики, которые прилетают раза три в год, чтобы поохотиться и забрать у Гематогена таежный товар? Ой, вряд ли.

Мы пошли в избу, вывинтили одну линзу из папиного бинокля и разглядели шпагу получше.

Нет, я зря хвалился, что могу сделать такую же. Под лупой стало видно, что защищающая руку гарда у шпаги не сплошная, как у спортивных рапир, а сплетенная из тончайших металлических кружев, уже кое-где смятых нашими грубыми пальцами. Вдоль клинка шла полукруглая выемка для облегчения шпаги – их называют долами. А на дне дола различались мельчайшие царапинки, чересчур тонкие, чтобы хорошенько рассмотреть их даже под лупой. Мышь первая заметила, что царапинки четко разделялись на три группы с одинаковыми пробелами. Надпись! На старинных клинках они встречаются: кто гравировал свое имя, кто – годы сражений, в которых участвовал, или девиз: «Береги честь смолоду», «Без нужды не вынимай»…

Игрушка оказалась не детской. Такие штуки месяцами делают под микроскопом и выставляют в музеях.

Зазвенел будильник, поставленный папой на половину первого. Для нас с Мышью началась ежедневная поварская каторга. Собрать хворост, порубить, вскипятить на костре котелок, сварить суп из пакетиков – на все уходило часа два, а съедался суп за пять минут. С примусом было легче: только поставил воду, как она уже кипит. Но в новенькой сорокалитровой канистре с бензином оказался заводской брак – микроскопическая дырочка. Мы слишком поздно заметили бьющую из нее струйку толщиной с волосок. Остатки бензина слили в банку и берегли на случай плохой погоды, а пока готовили на костре. Гематоген однажды промычал, что можно и у него на печке, но мы тогда постеснялись, а второго приглашения не дождались.

Когда мы опять проходили по лужайке за домом, Гематоген продолжал орудовать колуном. Работал он уже часа четыре, неуклюже и безостановочно, как сломанный робот.

В кустах на краю лужайки мы наткнулись на остатки собачьего пиршества: вывернутую шкурку и хребет какого-то зверька. Гематоген совсем не кормил свою лайку, у нее даже не было миски для воды. Наш Веник, познакомившись с охотницей, стал воротить нос от своего сухого корма.

– А ты переживала: «У Венички пропал аппетит, Веничка заболел»! – поддразнил я Мышь.

Она прошла, отвернувшись, чтобы не видеть шкурку. По сумрачному лицу Мыши было ясно, что Веник сильно упал в ее глазах.

В тайгу вела слабо натоптанная тропинка. Судя по низко нависшим веткам, проложил ее какой-то зверь. Лайка скорее всего.

– Надо поглядеть, куда они бегают, – объяснила Мышь, становясь на четвереньки.

– Хочешь знать, от кого Веник получил удар шпагой?

Мышь кивнула с серьезным видом:

– Знаешь, Толя, мне кажется, там средневековый город с замком, на окраинах ветряные мельницы. По улицам ходят гвардейцы чуть повыше указательного пальца, на головах у них шляпы с черно-белыми перьями из крыла синицы, и когда они раскланиваются с дамами, эти перья метут мостовую. Улицы в городе узкие, чтобы еле мог проехать всадник на полевой мыши, а в центре одна широкая дорога. Ведет она к замку, и по этой дороге…

– …бегает Веник, чтобы задрать на замок лапу, – ляпнул я и тут же пожалел об этом.

У меня одна сестра, и она болеет. Когда на улице мороз, Мышь сидит дома, потому что ей нельзя простужаться. Когда цветут тополя, она тоже дома с закрытыми окнами, потому что тополиный пух для нее гибель. Сидит сочиняет сказки о принцессах, драконах и принцах. Принцесса томится в замке и ждет, чтобы принц ее освободил. Дракон живет в пещере и тоже ждет принца, чтобы его съесть. А принц все не едет.

– Прости, – сказал я Мыши и тоже встал на четвереньки, потому что иначе по собачьей тропе было не продраться. Она вела в самые заросли, и кусты смыкались над ней.

Лазили мы с полчаса. Кое-где над тропой появлялись просветы, и мы вставали на ноги. Потом заросли сгущались, и приходилось опять опускаться на четвереньки, собирая на ладони хвою и раздавленных муравьев. Тропа петляла по кустам вокруг избы. Удары старикова колуна раздавались то ближе, то дальше, но ни разу мы не отошли так далеко, чтобы совсем их не слышать.

В конце концов Мышь нашла на земле кровь и решила, что здесь Веник и напоролся на шпагу. Она даже рассмотрела ямку, в которой шпага торчала острием вверх. Но я видел, что крови было многовато для ранки Веника. Скорее всего, здесь лайка задавила лесного зверька.

Идя на удары колуна, мы проломились сквозь заросли и вышли к могиле. Крест был без надписи: старик и так знал, кто под ним похоронен, а больше никто тут не бывал, кроме летчиков.

Мышь расстроилась. Однажды она положила на могилу цветы, а старик их выбросил. С тех пор она боялась его рассердить и не подходила к безымянному кресту.

Мы опять вломились в кусты и, набрав негодных для костра сырых веток, вышли к дому с другой стороны.

Костер я разжег, плеснув бензина. Мышь в избе разбирала наши припасы и спрашивала из окна:

– Толь, суп вермишелевый с мясом будем? Или лучше с курицей?

Я сказал, что мне все равно. И мясо и курица были бурыми комочками, неотличимыми по вкусу.

И вдруг Мышь спросила:

– А где шпага?

Почему-то я сразу понял, что шпага пропала навсегда, и не удивился. Когда мы разглядывали ее под вынутой из бинокля линзой, меня не оставляло ощущение полусна-полуяви. Я мог представить эту шпагу лежащей на бархате в прозрачной коробочке со специальной увеличительной крышкой. А с деревенским столом из грубо оструганных досок она не вязалась. Возникла чудом – и пропала чудом.

Глава III. Кто ее взял?

Мышь не сомневалась, что шпагу взял Гематоген. Взял так взял, мы не имели ничего против. Здесь все вокруг его, и шпага, выходит, его. Хотя и странно, откуда у таежника такая редкая штука.

На всякий случай мы облазили на четвереньках пол и проверили все места, куда могли воткнуть шпагу, чтобы она не потерялась, а потом забыть. Нет. Пропала.

Тут я вспомнил, что, бродя по собачьей тропе, мы все время слышали удары колуна. Чтобы зайти к нам и взять шпагу, старику нужно было минуты две, а удары раздавались непрерывно. Загадка.

Мы сидели у костра с котелком, подбрасывали веточки и молчали.

– Я пойду и спрошу, – сказала Мышь.

– А он не ответит.

– Почему?

– Это ты у него спроси, почему он никогда не отвечает.

– Все-таки отвечает иногда, – вступилась за Гематогена Мышь. – Знаешь, Толя, он как Маугли. Мне кажется, что зимой к его дому приходят волки и он с ними разговаривает. Он просто из другого мира, поэтому не всегда нас понимает. Так что пойди и спроси, – неожиданно закончила Мышь.

– Почему я? Ты же сама хотела!

– Потому что мне страшно.

– Зато тебе он чаще отвечает.

Мы стали вспоминать, и оказалось, что Мыши он отвечал почти на все вопросы, причем называл ее Марией и говорил длинно (длинно для Гематогена). А мне говорил: «Там», «Вот», – а чаще показывал пальцем.

– Ладно, – согласилась Мышь, – только ты меня подстраховывай.

– За руку держать, что ли?

– Ну, не за руку, а будь рядом.

И мы пошли. Удары колуна уже минут пять как смолкли. Обогнув избу, мы увидели, что Гематоген складывает дрова в поленницу. Мышь вышла вперед и начала:

– Гемато… Гермоген Пантелеевич!

Старик не торопясь положил полено и обернулся.

– Гермоген Пантелеевич, а это не вы… – в последний момент Мышь все-таки струхнула и вывернула вопрос по-другому: – А у вас нет игрушек?

Гематоген молчал. Его коричневое от загара морщинистое лицо было похоже на дубовый пень.

– Петины, – наконец вымолвил он. Мы поняли, что Петей звали его сына. – На чердаке. Играй.

– Большое спасибо, Гермоген Пантелеевич! – дрожа бантиками, выкрикнула Мышь как на детском утреннике.

– Эх ты, бояка, – сказал я, когда мы отошли. – Почему прямо не спросила про шпагу?

– Испугалась. Ты ведь тоже не спросил, а обещал меня подстраховать. Вернешься, спросишь?

– Нет уж, – отказался я. – Гематоген и без меня сегодня заболтался, может горло сорвать с непривычки. Скорее всего, мы сейчас и так узнаем, его это шпага или нет.

– Если она из набора, тогда конечно, – согласилась Мышь. – Может, найдем от нее пистолетик. Или кинжал.

Мы разыскали в сарае приставную лестницу, втащили в избу и через люк с заржавленным засовом поднялись на чердак. Судя по слою пыли, сплошь покрытому крапинами мышиных следов, Гематоген здесь не был много лет.

– Я пошла назад, – разочарованно сказала Мышь, но осталась у люка. Ее астма не любит пыли. Мышь сразу краснеет, начинает задыхаться и пшикать в рот из баллончика, только лекарства ей плохо помогают.

– Гляди оттуда, а будет плохо, сразу выскакивай из дома, – посоветовал я.

– Разберусь, – буркнула Мышь.

На чердаке стоял полумрак. Нагибаясь под гамаками паутины, я дошел до светового оконца и распахнул его настежь. Косой солнечный луч ворвался на чердак. В нем плясали пылинки. Внизу Гематоген поднял голову на стук раскрытой рамы – и, конечно, промолчал.

– Странно, у меня даже слезы не текут, – заметила Мышь. – Может, в тайге другая пыль?

Я оглядывался. Под седой кисеей паутины проступали очертания древних радиоприборов с лампами и циферблатами.

Мышь сказала:

– Рация.

– У Гематогеши?!

– А что, Гематогеша не человек? Здесь была метеорологическая станция, он сидел и передавал по радио, какая погода в тайге. А потом его заменили на спутник. Из космоса же лучше видно.

Мне всегда казалось, что старик не сумел бы освоить ничего сложнее колуна.

– Не знал, – выдохнул я.

– Потому что ты не любопытный. А я все-все спросила у Болтунова. Надо же было знать, куда нас везут. Только все равно получился как бы обман, – вздохнула Мышь. – Болтунов говорил: «Бывшая метеостанция», «Погоду по всей трассе давали», а тут избушка на курьих ножках и старик сидит, керосин экономит. Мне представлялось, что все посерьезней. А Петя служил в армии прапорщиком и хотел забрать Гематогена к себе. Гематоген говорит: «Никуда не поеду, я тут привык». Тогда Петя решил ему хотя бы новую избу построить, но его укусила гадюка, вот…

Мышь журчала без перерыва. Я понял, что она опять сочиняет, и слушал вполуха. Так, рация, стул с провалившимся плетеным сиденьем, покрытый пылью толстый журнал на столе… А это что? Сундук. Раньше я видел их только на картинках в детских книжках, где царь Кощей над златом чахнет.

Сундук был высотой мне по пояс, с горбатой крышкой, окованный железными полосами. Я вывернул из дужек незапертый замок и приподнял крышку. В глаза бросились какие-то не то юбки, не то платья из ситца с блеклыми цветами. Стало неловко, как будто я подглядел чужую жизнь.

– Что там? – спросила Мышь.

– Женские вещи. Раз был сын, то и жена была. Тоже умерла, наверно.

Я закрыл сундук и пошел дальше. Вот вместилище поновее – чемодан из картона. У нас такой стоит в чулане, папа называет его фибровым. Наверное, фибр (или фибра?) это и есть плотный картон.

– Оно, – сказал я, приподняв крышку. Сверху в чемодане лежали детские коньки и сдутый футбольный мяч.

– Тащи сюда! – скомандовала Мышь.

Я еле оторвал чемодан от пола, такой он был тяжелый. Помимо коньков и мяча в нем нашелся целый склад солдатиков, машинки непривычного вида и железная дорога с заводным паровозом. Солдатики были самые обычные, с грубо зачищенными заусенцами от литья, покрашенные облупленной зеленой краской с ярко-розовым пятном лица. Машинки тоже не блистали тонкостью отделки.

Мышь покачала головой и вслух высказала то, что думал и я:

– Может, шпагу взял и старик, но она не из этого гарнитурчика.

Из вежливости она отложила себе поиграть несколько солдатиков и пластмассовую машинку, похожую на «Фольксваген-жук». Я в жизни не видел таких примитивных игрушек. Окна даже не прорезаны, а нарисованы серебрянкой; на днище глубоко выдавлена цена – «7 коп.».

Как водится, мы показали игрушки Гематогену, тот кивнул – можно.

– Большое спасибо, Гермоген Пантелеевич! – отчеканила Мышка. Спросить про шпагу она опять постеснялась.

Надо еще сказать, что, пока мы были в избе на половине Гематогена, я заглянул на посудную полку и на печь, проверил стол, подоконник – словом, все открытые места. Интересовала меня не столько даже шпага, сколько признаки того, что старик делает миниатюрные вещи. Микроскоп сказал бы очень многое. Или необычные инструменты: рукоятка у них должна быть нормальной величины, а рабочая часть – крошечная. Наконец, следы, которые остаются от работы: царапины, металлические опилки, ожоги от расплавленного припоя на столе – или скорее на подоконнике, где светлее. Но нет. Самым тонким инструментом был оселок для косы. Непонятное приспособление, валявшееся на тумбочке, оказалось, как я понял, машинкой для набивки охотничьих патронов.

Сделать шпагу старик не мог. Купить? Боюсь, что крохотная безделушка была дороже всего имущества в доме. Для человека, который еще недавно торговал шкурками, Гематоген жил очень бедно. Гардеробом ему служил занавешенный шторкой угол за печью. Самые ценные вещи – древний карабин с оптическим прицелом да два охотничьих ружья – висели над кроватью. Была еще самодельная тумбочка, но туда я не полез – надо же совесть иметь. Скорее всего, старик хранил там нижнее белье, потому что нигде больше не было места, закрытого от любопытных взглядов.

Загадка шпаги осталась загадкой.

Тут из тайги пришел папа с этюдником и волочащимся по траве ружьем. Ружье навязал ему Гематоген в бесполезной надежде, что папа кого-нибудь подстрелит. Если бы нашелся заяц-самоубийца, который подошел к папе и навел себе в сердце стволы ружья, папа сказал бы: «Отлично! Так и стойте!» И начал бы его рисовать.

Котелок наш выкипел, костер погас, а не прогоревшие ветки были вызывающе сырыми, на одной даже остались зеленые листочки. Папа глядел на это безобразие, глядел… И быть бы грозе, но в это время показался Гематоген с охапкой дров в здоровой руке. Полполена он молча сбросил у наших ног и пошел к себе.

Не дожидаясь, когда папа выскажется на тему «Кто из вас получится, если уже сейчас…», я схватил топорик и расщепил подарок на несколько частей. Щепки загорелись мгновенно. Через несколько минут набранная в котелок свежая вода забила ключом.

– Зови деда, – усмехнулся папа.

Обычно Гематоген отказывался от приглашений, но в этот раз, видно намучившись с дровами, сел с нами за стол, чтобы не готовить себе отдельно. Возможно даже, что его полполена были намеком: мол, мой огонь – ваш суп из пакетиков, вот и пообедаем вместе.

Суп мы заваривали густо, добавляя побольше вермишели, чтобы вышло сразу и первое и второе. Поев, Гематоген облизал свою личную ложку и спрятал ее в карман. Дождался, пока доест папа, и тогда спросил:

– Ты стрелять умеешь?

– А как же! Я в армии служил, – не без гордости ответил папа.

– А что ж не стрелял?

Папа растерялся:

– Не в кого было стрелять, Гермоген Пантелеевич. Не видел я зверя.

Гематоген присел у этюдника и открыл крышку. Под ней был закреплен еще не просохший этюд, изображавший северного оленя во всей красе.

– Нехорошо. У тебя дети, Владимир. Завтра вместе пойдем. Без яшшыка. – И старик, встав, непочтительно пнул сапогом этюдник.

Для нелюдимого Гематогена это была пространная речь. Он ушел, заметно волнуясь и шевеля губами. Кажется, повторял про себя: «Нехорошо».

Уличенный во вранье, папа молчал, розовел и наконец выдал мрачным голосом:

– Кажется, завтра в эти благословенные края придет смерть.

Никто не знал, что его неуклюжая шутка сбудется уже ночью.