bannerbannerbanner
Прощальная гастроль

Мария Метлицкая
Прощальная гастроль

Полная версия

Кофе – уже внизу, в кафе у Ратушной площади. И снова запахи, запахи – кофе, корицы, теплой выпечки, тмина. И еще – привкус холодных поцелуев на морозе. Как было сладко! Трубочист в черном сюртуке и цилиндре с лесенкой на плече, вынырнувший из узенькой улочки, как из сказки Андерсена…

Церковь Святого Олафа на улице Лай – любимая готика.

Булыжные мостовые, печные трубы, поленницы дров во дворах.

Неужели они еще топятся печками? Нет, и вправду Средневековье!

– Глупая девочка, – смеялся Женька. – Моя глупая девочка! Жена.

С каким удовольствием он повторял это слово – «жена»…

Пять дней – всего-то пять дней! А запомнились навсегда…

Зоя почти дошла до метро, почувствовала, как замерзла, но ледяными негнущимися пальцами открыла пудреницу и припудрила красные веки. Надо держать лицо. Надо держать спину. Надо вообще держаться.

Что поделаешь – такая вот жизнь. «Ну, не дает она мне расслабиться, – горько подумала Зоя. – Сволочи все, предатели! И тот, первый, бывший. И этот… Миша мой малахольный. Ладно, все! У меня, между прочим, нет никакого несчастья! Никакого горя, слава богу, нет! У меня есть семья – муж, дочь. Пусть не самые… А у других – куда хуже! И скоро будет и внук! Или внучка – какая разница, господи… Нет, лучше внук! Этот хоть в подоле не принесет! А с девками… ненадежно как-то. Но я выдюжу, не беспокойтесь! Выдюжу, да.

Только… Господи, помоги!» – Она громко хлюпнула носом и вошла в вагон.

* * *

Таня пребывала в странном состоянии – абсолютного покоя и счастья. Ей нравилось все, что с ней происходило: подташнивание по утрам, постоянное желание соленого, а после – сладкого. Словом, все по науке. Бегала в овощной по два раза на дню – хотелось то помидоров соленых, то огурцов, то квашеной капусты. Огурцы были огромные, мягкие, мятые, похожие на кабачки. Она их разрезала вдоль, и из них вытекал соленый сок, который она тут же с громким звуком втягивала в себя. От зеленых помидоров ломило зубы. Капуста, правда, напоминала старые тряпки и пахла не очень. А больше ничего не хотелось.

Миша посмеивался над ней и тоже хватал кусок огурца, но тут же морщился.

Мама смотрела на это с нескрываемой брезгливостью:

– Господи, гадость какая!

А капусту просто спустила в помойку со словами: «Ты хоть знаешь, как ее делают?» – и на следующий день принесла капусту с рынка – тонко нарезанную, вперемешку с ярко-оранжевой морковью. Таня хватала ее руками, и сок тек по локтям: «Спасибо, мам! То, что надо!»

Мама хмыкала и молча кивала, тем самым выражая свое отношение с болезненному вопросу.

Впрочем, вопросов уже и не было, все – и, главное, мама – наконец поняли: бесполезно! По утрам она варила Тане манную кашу:

– Ешь, я сказала!

Таня вздыхала и ела – это и был ее небольшой компромисс, уступка, так сказать: пусть мама утешится хотя бы кашей.

Казалось, Зоя Андреевна уже успокоилась и занялась обычными хлопотами – точнее, не совсем, конечно, обычными, но… Будучи женщиной деятельной, по вечерам она звонила Лоре Петровне и советовалась, что-то выясняла, переспрашивая и уточняя.

Лора Петровна была терпелива.

Миша и Таня переглядывались и усмехались. Мир, казалось, был восстановлен. А может, все делали вид.

Была еще пара – не больше – попыток со стороны мамы разузнать правду:

– Скажи мне хотя бы, кто он? Я что, не имею права еще и на это? Просто скажи! Никаких действий не будет, я тебе обещаю! Я же должна знать, в конце концов, от кого будет мой внук?

– От человека, – коротко и оскорбительно, по мнению мамы, отвечала Таня. – Какая разница? От че-ло-ве-ка!

Мама швыряла нож или ложку и, громко всхлипнув, уходила к себе.

К бабушке Оле Таня ехать боялась. Точнее, не так – стеснялась. Но пришлось: приближались ее именины, которые та отмечала всегда – уважала больше, чем дни рождения. Никто, правда, Таню не вынуждал – отец по-прежнему не звонил, а маму посещения бывшей свекрови волновали не очень – такие мысли в голове, знаете ли… мозги кипят! Про бывшую свекровь она не вспоминала – хватало и действующей. Тоже не сахар.

Правда, увидев в прихожей дочь, надевающую пальто, с испугом спросила:

– Господи, куда это ты собралась?

Таня ответила коротко:

– На Сокол.

Было и так понятно, без уточнений.

И мама тут же скорчила гримасу:

– Понятно! Куда же еще? Больше ж некуда!

Читай: «А кто тебя, дуру, еще ждет, кроме бабки? Я уж решила, что… Может быть… ха! Сама себя насмешила».

У метро Таня купила три желтые гвоздики и торт-мороженое. Помедлила, прежде чем нажать на дверной звонок, и, глубоко выдохнув, позвонила.

Вид у бабушки Оли был нехороший. Опухшие глаза, небрежно прибранные волосы. Но – нарядная, на выход, белая блузка с брошкой-камеей, туфли вместо домашних тапочек и легкий аромат духов «Сирень».

Она чуть улыбнулась, увидев внучку, и сказала:

– Что стоишь? В первый раз?

Таня разделась и прошла в комнату. Стол был накрыт как всегда: белая накрахмаленная скатерть, хрустальные стопочки под наливку, плошки с салатами и блюдо с пирожками – малюсенькими, румяными красавцами – бабушкин бренд и гордость.

– Руки вымой, – коротко бросила именинница.

Таня послушно кивнула и пошла в ванную.

Вернувшись, она увидела, что в двух рюмках – своей и бабушкиной – наливка.

– Мне… можно? – спросила Таня.

Бабушка внимательно посмотрела на нее.

– Не повредит, Таня! Тут спирта-то – смешно говорить! Вишня одна! Да и всего – граммов двадцать!

Одним махом Таня глотнула наливку и вдруг расплакалась:

– Ты уж прости меня, ба! Ну, что так получилось!

– Салатик будешь? – проговорила вместо ответа бабушка. – Вот этот, с рыбкой, твой любимый?

Таня кивнула.

– Ну, уж как вышло! – спокойно продолжила бабушка. – Ты же теперь сама своей судьбе хозяйка! Да и ребеночек… Как ни крути, все же счастье! Вот у Жени, отца твоего… – Она вздохнула. – Нет там ребенка – и что хорошего? Не может Лиля эта родить. Наверное, бурная молодость.

Таня молчала. Во-первых, теперь она окончательно поняла, что новую жену папы бабушка так и не приняла. Во-вторых – развод не одобрила.

А в‐третьих… В-третьих, это были первые слова поддержки – Миша не в счет. Бабушка ее поддержала! По крайней мере, открыто не осудила.

– Как у тебя с мамой? – поинтересовалась бабушка Оля.

Таня хмыкнула:

– Да так… никак, в общем!

Хотела еще что-то добавить, но бабушка ее перебила:

– Не осуждай! Ей сейчас труднее всего. Только смогла от развода опомниться – а тут ты, нате вам, новость! Муж молодой, с деньгами не очень. И все на ней, Зое! Было и есть! А главное – будет.

Таня спорить с бабушкой не решилась.

В ту ночь она осталась на Соколе – на улице лил сильный дождь, рвал окна ветер, мама уговорила ее не ехать домой.

В детстве Таня любила ночевать у бабушки – в маленькой квартирке было тесновато, но уютно и очень родно.

Спали они с бабушкой на одной кровати – Таня у стенки, бабушка с краю. На стене висел коврик с оленями – оленья семья торопилась на водопой. Таня обожала разглядывать дружную семейку и придумывала имена оленьей родне. А больше всех любила самого маленького олешку – Кешу, так она его назвала. Пока бабушка мыла посуду, она шепотом с ним разговаривала, рассказывала ему сказки и гладила по узкой спинке.

Позже, став подростком, Таня ночевать не оставалась: не хотела смущать бабушку – куда теперь им вместе в кровать? Взрослая девица, дылда такая.

Теперь, смущаясь, Таня вжалась в стену, чтобы высвободить бабушке место. Отвернулась и посмотрела на коврик. Там, в оленьем лесу, на берегу шустрой речки, все было так же – стройным рядком, во главе с оленем-отцом, семья шла на водопой. Только самый маленький и резвый олешек обогнал отца и мать, торопясь прийти первым.

«Везет тебе, – подумала Таня. – Ты все такой же маленький и беззаботный! А я – я уже выросла! И забот у меня… Ты даже не представляешь, каких и сколько! Так что прощай». Таня вздохнула, закрыла глаза и заплакала.

Проснулась она среди ночи и испугалась – бабушки рядом не было. Она вскочила с постели и увидела, что бабушка спит в кресле – маленькая, худенькая, словно ребенок, склонив голову набок и чуть приоткрыв рот.

Таня вскочила, подбежала к ней и затрясла ее за плечо.

Та испуганно открыла глаза.

– Что ты, девочка? Что-то случилось?

А Таня, осев на пол, горько расплакалась.

– Как же я вас… всех! Что я наделала, бабушка?

Бабушка гладила ее по голове и повторяла:

– Что поделать, Танюш! Значит, такая судьба! Может, все еще сложится… Да ты не реви – столько еще впереди – слез не хватит. На счастье и горести… Пригодятся! А ребеночек – это всегда радость, Таня! Пусть даже так, в таких обстоятельствах.

Жизнь продолжалась. Таня ходила в институт, сдавала сессии, и к лету у нее уже образовался вполне приличный животик. Однокурсники поглядывали на нее с интересом, но вопросов не задавали. Лишь однажды бесцеремонная староста группы, уставившись на Танин живот, громко, по-бабьи охнул:

– Светлова! А ты не беременная часом? – И тут же добавила, всплеснув руками: – Ну, ты даешь! И все молчком, молчком! Особнячком!

Все моментально оторвались от своих дел и уставились на Таню. Точнее – на ее живот. В аудитории повисла тишина.

Пашу она изредка встречала то в столовой, то в коридорах. Казалось, он ее и вовсе не замечал, а если и замечал, то делал вид, что они незнакомы.

Однажды Таня увидела, как он приобнял за плечи девицу с соседнего потока и что-то жарко нашептывал ей на ухо. Таня смутилась, словно увидела непристойность, и отвела взгляд. И еще удивилась – это ее совсем не задело.

После летней сессии снова собрался семейный совет, точнее, собрался условно – мама с Мишей шептались на кухне, потом раздраженная мама бежала к телефону и хватала трубку, чтобы позвать папу. Когда к телефону подходила Лиля, мама нервным, но твердым голосом требовала к телефону «Евгения Сергеевича».

 

А однажды Таня услышала:

– Что, опять? Как ты вообще все это терпишь? Лечить ее надо, господи! Хочешь, я позвоню Лоре Петровне? У нее же все специалисты в записной книжке! Даже такие «узкие»!

Таня ничего не поняла и удивилась – о ком это мама?

Звонила Зоя Андреевна и бывшей свекрови – все по тому же поводу: куда отправить Таню на каникулы.

Лето обещало быть жарким и душным, мама настаивала на «срочной эвакуации».

Папа ничего толком не предлагал, кроме генеральской дачи. Но это было тут же решительно отвергнуто мамой:

– Видеть все это? Ну ты совсем обалдел! Нет, ты решительно потерял разум! – пафосно объявляла она и шмякала громко трубку.

И тут же шла к Мише – жаловаться и возмущаться.

Миша, как всегда, с неохотой отрывался от дел и послушно кивал.

Наконец все разрешилось – было решено отправить Таню в Эстонию, к родне бабушки Оли. Там, на хуторе Виси, ей предстояло провести два последних месяца перед родами.

Ехать не хотелось – чужие люди, малознакомые. Но мама настояла, терпеливо перечисляя достоинства отдыха и убеждая Таню в его абсолютной необходимости.

– Свежий воздух – раз. Парное молоко – два. Свои продукты – от творога и сметаны до мяса и яиц. Ну, и третье – тишина и покой! Подумай о ребенке! – кричала мама. – Хотя такая эгоистка, как ты, только о себе и умеет думать! – Дыхание у нее перехватывало, и она снова припоминала обиды на дочь и на жизнь.

Двадцатого июня Таня уезжала. На вокзал ее отвозил папа. Ехали молча, никаких разговоров.

Папа был бледен, явно расстроен и раздражен.

У вагона, прощаясь, Таня коснулась его руки:

– Прости меня, пап!

Он сморщился и досадливо махнул рукой:

– Да при чем тут ты, дочь! – Неловко чмокнул ее в щеку и помог войти в вагон. – Иди, Таня! Иди!

Поезд медленно пополз вдоль платформы, и она увидела, как отец медленно, стариковской походкой, шаркая, бредет по перрону опустив голову.

В Нарве ее встречали тетя Лиза, младшая сестра бабушки, и ее сын Арво. Лиза была немолодой и какой-то замученной – сморщенное, стертое лицо, корявые руки. Длинная темная юбка и растянутая кофта на пуговицах. На ногах – простые, в рубчик, чулки и грубые мужские ботинки.

Арво оказался бледным немолодым мужчиной в кирзовых сапогах, потертом выцветшем пиджаке и помятой кепчонке. На лице его застыли странные, прозрачные, светлые и безразличные, словно пустые глаза.

Казалось, что они, Лиза и Арво, не мать с сыном, а ровесники, брат и сестра.

До хутора ехали на стареньком, дребезжащем «Запорожце». Молчали. Тетка Лиза косилась на Танин живот, но вопросов не задавала.

Только за обедом подняла на Таню светлые и равнодушные глаза и наконец спросила:

– Как там Ольга?

Хутор оказался красивым – небольшой кирпичный дом с черепичной крышей стоял на светлой, идеально круглой поляне в окружении густого, темного елового леса.

За домом находился старый, но крепкий хлев с приличным хозяйством – тремя коровами, козами и целым выводком гусей и уток – птицу растили на продажу, а коров держали молочных. Сами делали творог, сметану и масло. По субботам ездили в город на рынок – продавать.

Мать и ее странный сын трудились от зари и до позднего вечера, давая себе лишь несколько часов передышки – на еду и короткий, получасовой, дневной сон. Работали и жили они молча, перебрасываясь словами лишь коротко и по делу.

Таню это вполне устраивало – вести разговоры ей не хотелось. Вставала она поздно, часам к одиннадцати, завтракала еще теплым, с пенкой, молоком и только что отжатым чуть сладковатым творогом и шла гулять. Шла медленно вдоль опушки леса – ребенок быстрее идти не давал. Присаживалась на пеньки – отдыхать. И так же медленно возвращалась домой.

Обедали вместе – простой суп с картошкой и крупой, отварная курица, или снова картошка, или каша.

После обеда Таня спала. Теперь она очень много спала – проспать могла целый день, и все было ей лениво.

Книг на хуторе, естественно, не было – скука невыносимая. Оставались газеты – ветхие и пожелтевшие, свалены они были на чердаке для всяких хозяйственных нужд – например, ими перекладывали банки с молоком и сметаной – в дорогу.

Таня стряхивала с них пыль и пробовала читать. Кое-что попадалось интересное – например, газета «Вечерний Таллин» за семидесятые и шестидесятые годы. Остальные газеты были на эстонском. Еще на чердаке были обнаружены журналы «Здоровье» и «Крестьянка» – вот тут Таня еще и посмеялась.

Лето, как ни странно, выдалось жарким – Арво часто ходил на озеро. Однажды позвал с собой Таню. Но Лиза прикрикнула на сына:

– Какое ей озеро, спятил? Ей ведь рожать через три месяца!

Жили они совершенно уединенно – ни гостей, ни родни. Лизина родня осталась в Москве, да и та заметно поредела – бабушка Оля, двоюродная сестра и старая тетушка в Питере.

Родня мужа-эстонца? О ней Лиза отзывалась сдержанно: «Да есть – как не быть». Правда, однажды Арво уехал. Лиза бросила скупо:

– Поехал к родне по отцу.

Все. Больше ни слова.

Спать хозяева отправлялись рано, в восемь часов – в четыре вставать на первую дойку. А в пятницу к вечеру начинались основная работа и суета – в субботу, в пять утра, мать и сын отправлялись на базар торговать.

В старенький «Запорожец» укладывались тазики с творогом, бруски желтого масла, завернутые в льняную белоснежную тряпицу, яйца в корзине и битая птица в деревянном ящике, обложенном свежей крапивой. На полу устанавливались трехлитровые банки молока, перетянутые на «животе» черной широкой резинкой от старых шин – чтоб не треснули и не разбились, – и банки со сметаной, обернутые старыми газетами.

Лиза садилась на переднее сиденье, крепко ухватив корзину с яйцами.

Возвращались к вечеру – усталые и довольные. После ужина садились «считать барыши», как говорила Лиза.

Считала Лиза, а Арво сидел напротив и внимательно следил за ее руками.

Таня всегда выходила – чужие доходы ее не интересовали.

Слышала мельком – пересчитав деньги, Лиза коротко бросала «хорошо». Или «плохо». В зависимости от удачи.

Как-то раз, когда Арво опять уехал к родне, а Лиза вязала, сидя у камина, – за окном был сильный дождь с грозой. Тут-то тетушку и потянуло на разговоры.

Лиза рассказывала, что с родней покойного мужа она почти не знается – не смогли ей простить, что она увела Лейдо от эстонской невесты. Лиза усмехнулась:

– А я и не знала! Ну, не хотели они русскую – я понимаю. Не хотели городскую – тоже понятно. Думали, что не справлюсь. Свекровь так презрительно хмыкнула, увидев меня, – мол, ты кого, сынок, привез? Доходягу такую! А я и вправду была доходягой – тощая, мелкая, червяк, а не баба, – засмеялась она. – А хозяйство большое, правда. – Лиза вздохнула. – Русскую не хотели – своя всегда ближе, ведь так? К тому же русские их раскулачили – все отобрали: скотину, дом. Дом потом сожгли. Деда с бабкой угнали в Сибирь – за что им любить советскую власть?

Таня кивнула. Коротко она знала историю Лизы – бабушкина сестра, гостившая у тетушки в Ленинграде, познакомилась с эстонским парнем, и завязался роман – писали друг другу письма и мечтали о встрече. Года через полтора, когда письма стали редкими и Лиза уже почти позабыла о белобрысом эстонце и даже почти закрутила новый роман (с москвичом-студентом, чему все были несказанно рады – ну, наконец!), в столице и появился старый знакомец. Они встретились – на свидание Лиза пошла с неохотой, но и отказаться было неловко. Погуляли по городу, сходили в кино, съездили на ВДНХ – и понеслось. Лиза поняла, что именно он, этот молчаливый и спокойный парень по имени Лейдо, и есть ее судьба.

В семье, как говорила бабушка Оля, был жуткий переполох: эстонец, к тому же деревенский. Совсем, уж простите, чужой. А Лиза ведь подавала надежды! Рисовала прекрасно – все прочили ей хорошее будущее. Комната на Самотеке – чем плохо? Отговаривали ее как могли: «Что ждет тебя там? Вдали от семьи и родных, в глухой деревне – ладно бы в городе!» Но отговорить не смогли – Лиза и Лейдо уехали. Свадьбу сыграли там же, в Эстонии. На свадьбу приехала только старшая сестра Ольга. Лиза всегда это помнила и всю жизнь была ей благодарна – только Ольга ее поддержала.

И началась трудовая сельская жизнь. Трудная жизнь, непростая. Бабушка Оля рассказывала, что новая Лизина родня оказалась хорошей, трудолюбивой. Но людьми они были сдержанными и довольно прохладными. А Лейдо Лизу очень любил, что говорить.

Деревенский быт был сложным – особенно для городской девчонки, не привыкшей к тяжелому и однообразному крестьянскому труду. Но Лиза прижилась. В Москву приезжала редко – дома крепко держали дела. Да и семья была недовольна – куда собралась, а тут за тебя кто?

Лиза приезжала ненадолго: повидается, прикупит гостинцы – и поскорее домой!

А спустя пару лет и вовсе ездить перестала – родился сын Арво, не до поездок и не до гостей. Пару раз к ней ездила сестра Ольга, но потом перестала – тоже жизнь закрутила. Да и расстраивалась она, глядя на младшую сестру, – тяжелой жизнью жили на хуторе. Вечный труд от зари до зари – ничего больше Лиза не видела. Правда, жизнь была сытой. С мужем жили неплохо, но Лейдо умер рано, совсем молодым, и Лиза осталась одна. В Москву не вернулась, хотя Ольга уговаривала ее. Отписалась коротко: «Теперь мой дом здесь».

Сестры писали друг другу нечасто и скупо – отчитывались о детях и семье, докладывали про новости и здоровье.

Таня помнила – бабушка Оля всегда этих коротеньких писем ждала. И продолжала Лизу жалеть.

Как-то обмолвилась о Лизином сыне – не все в порядке у него в голове. Таня тогда внимания на это не обратила – какая-то Лиза, какой-то сын – ни разу его не видела, что интересного?

И еще вспомнила, как бабушка сказала, что у Лизы куча денег – зачем они ей? Никуда ведь не ездят, нигде не бывают. Живут бирюками на хуторе, и все.

Сейчас, сидя у камина, Лиза вязала сыну свитер и находилась в прекрасном настроении – ей было охота поболтать.

Ненароком спросила:

– А этот, ну, папаша? – кивнула на Танин живот. – Совсем знаться не хочет?

– А он и не в курсе, – спокойно ответила Таня, – да и зачем?

Лиза кивнула:

– Ну, раз уж так…

В глазах ее Таня увидела абсолютную покорность и смиренность судьбе.

Вдруг Лиза подняла на Таню глаза, отложила вязанье и, помолчав пару минут, вдруг сказала:

– А ты… выходи за моего парня, Таня! За Арво! И оставайся тут, у нас. С ребеночком я тебе помогу – я ж двужильная! Воздух здесь, тишина. Хорошо ему будет, ребеночку! И вам хорошо – и ты при муже, и он при жене! Он у меня странный – ты видишь, – но неплохой. Не пьет, не дерется – просто чудной. И ребеночка твоего примет! И даже полюбит – я его знаю. А то мы здесь совсем бирюками стали. А ребеночек – это жизнь! Да и не чужой он нам – родня!

Таня так удивилась, что не сразу нашлась, что ответить. Выдавила из себя какую-то чушь, типа, спасибо за честь, но… я уж как-то… сама. Вы уж простите.

Лиза спокойно продолжила:

– А зря! – И повторила: – И ты была бы замужем, и он при жене! И ребеночку здорово! А что чужой – ерунда! Зато и у меня будет внучок! – Она улыбнулась и снова повторила: – Он странный, да, мой Арво. Понимаю. С девицами не встречался, компаний всегда сторонился. Молчун – это да. Но человек неплохой.

В ту ночь Таня поняла, что очень хочет домой.

Арво приехал на следующий день, и Таня упросила его отвезти ее в город. Лиза вопросов не задавала.

– Ну, раз так, значит, так, – только и сказала она, поджав губы. Обиделась. Тане же было абсолютно все равно – скорее бы домой, скорее! Скорее к маме, к Мише, в свою комнату! Скорее к бабушке Оле, к папе и даже к Лиле – туда, где семья. Ее семья.

Она обняла Лизу, и та всплакнула. Протянула Тане корзинку с маслом и яйцами – творог и сметана не доедут, а жаль!

По дороге в город молчали – Арво лишь изредка косился на Таню, но вопросов не задавал. Билет удалось поменять, и она осталась на вокзале ждать вечернего поезда.

Арво поставил у ее ног чемодан и коротко сказал:

– Ну, я поехал – дела.

Таня молча кивнула. Когда его худощавая фигура скрылась за тяжелой вокзальной дверью, она громко выдохнула: «Уф, слава богу! – И улыбнулась: – Ага, женишок! Сколько ему? Лет сорок, не меньше?»

В поезде она быстро уснула, подумав с радостью, что завтра днем уже будет дома, какое счастье, господи!

На вокзале взяла такси – хотелось поскорее очутиться дома и увидеть своих. Суббота, мама с Мишей должны быть дома.

Но дома никого не было. На кухне стояли чашки и тарелки от завтрака – странно, что чистюля мама их не вымыла и не убрала. Таня открыла холодильник и удивилась, что он был совершенно пуст – странное дело! На выходные всегда был обед и даже пирог – мама считала, что именно пирогом должно пахнуть в доме на выходных.

 

Таня сжевала черствую горбушку, выпила чаю и отправилась спать. Блаженно закрыв глаза, она подумала о том, как же прекрасно дома – родные запахи, родная кровать! А обо всем остальном она подумает… После.

Открыв глаза, она увидела, что на краю ее кровати сидит мама. Она плакала и выглядела измученной и несчастной.

Они обнялись, и Таня принялась объяснять причину своего несвоевременного и внезапного приезда.

– Сосватали меня, мам! – засмеялась она. – За родственника, можно сказать! Да еще и старого и слегка чокнутого! А ты говорила, что я теперь останусь одна!

Мама шутку не приняла, подробностей не уточнила, а только погладила Таню по волосам и тихо сказала:

– А мы ведь сегодня бабушку Олю похоронили, Таня!

Таня охнула, осела на диван и, неотрывно глядя на маму, принялась приговаривать:

– Да что ты, мам! Да как же так? Как это может быть? Нет, я не верю! – Таня рыдала и трясла головой. – Не верю, не верю!

Зоя Андреевна молчала и отводила глаза. Только обронила:

– Хорошо, что тебя не было здесь и все это прошло без тебя.

Таня винила себя – это она, она укоротила бабушкину жизнь. Это она довела ее до могилы. «Никогда не прощу себе, никогда», – шептала она и снова ревела.

Бабушка была человеком не просто родным, а самым близким, самым любимым.

Вспомнила, как бабушка спала в кресле, чтобы не беспокоить ее.

Тяжело было очень. Так тяжело бывает, когда к страшной потере примешивается жгучее чувство непомерной вины.

Но мама сказала строго и твердо:

– Все, закончили! Бабушку уже не вернуть, а тебе надо еще родить здорового ребенка, господи! И за что это мне? Не понимаю… А ты прекращай реветь, а то выкинешь еще ненароком!

Безусловный рефлекс победил – Таня думала о ребенке, уговаривала себя и заставляла не реветь.

«Нельзя расстраиваться, – повторяла она, как мантру, – это может ему навредить!»

* * *

Ходить стало совсем тяжело. Мама договаривалась с Лорой Петровной о родах. Вздыхала, что «все стоит денег». Тане было снова неловко, а Миша успокаивал жену: «Ну и что? Заплатим, какие проблемы?»

От злости у мамы суживались глаза: «Ага, тебе никаких! Тебе – опять никаких!»

Однажды Таня осторожно спросила:

– А папа? Ну, может быть, он? В смысле – поможет?

Мама тут же завелась:

– Окстись! Папаша твой со своей алкоголичкой по больницам мотается. Ему как раз до тебя!

Вот тут и выяснилось, что Лиля серьезно больна. Как оказалось, эта болезнь наследственная – пила еще и ее мама, и муж генерал не мог с этим ничего сделать. Пил Лилин брат – Таня вспомнила висевший на даче портрет красавца: просто Дориан Грей, не иначе. Дориан Грей погиб – где-то на Кавказе, куда поехал с друзьями. Напился и утонул – ужасная смерть. Труп не нашли, и могила Дориана была условной.

– Так и спускали генеральское наследство, – подытожила мама. – Влип твой папаша по самые уши, но мне, знаешь ли, его совсем не жаль! – И мамины глаза вспыхнули ведьминским, злобным огнем.

«Любит его, – подумала Таня. – По-прежнему любит. А Мишу? Миша раздражает ее, это очевидно. Всем раздражает – и видом своим в том числе. Как ест, как пьет, как сидит. Правда, не факт, что сам Миша замечает все это – Мише вся бытовая сторона жизни до фонаря.

С папой мама ругалась. Много ругалась – особенно перед разводом. Но – там были чувства! Мама злилась, обижалась, но презрения и раздражения не было точно!

А теперь? Что получилось? Папа мается с пьющей женой. Мама постоянно на взводе. Хороший человек Миша болтается у нее под ногами и злит ее, злит… И я добавила всем. А все ведь – хорошие, милые люди, честные, интеллигентные. И – несчастные все.

Почему так бездарно устроена жизнь? И почему ничего не повернуть вспять? Ведь казалось бы – как это просто! Маме и папе снова сойтись. Да, наломали дров, бывает! Но в жизни ведь все можно изменить и исправить! Ведь так?

Нет – получалось, что нет. И нечего тут разбираться! Ничего изменить нельзя. Точка, все».

В институте оформили академ – снова мама носилась, хлопотала, билась и с укоризной смотрела на дочь.

А однажды Таня увидела, как мама застыла с прямой спиной на стуле – просто мумия египетская, а не живой человек.

– У тебя что-то болит? – испугалась она.

Мама, очнувшись, подняла на нее глаза.

– Болит? – равнодушно переспросила она. – Ага, болит. Душа, Таня. Устала я очень. Просто сил больше нет. А впереди еще столько…

Таня подошла к ней, и они обнялись. Казалось, что впервые за последние месяцы и даже годы они стали так невозможно близки в эти минуты – две женщины, понявшие и пожалевшие наконец друг друга.

Таня заплакала, а мама, взъерошив ей волосы, улыбнулась:

– Справимся, девочка моя! Обязательно справимся! А куда нам деваться?

Правда, улыбка получилась неловкой и жалкой…

* * *

Роды начались рано утром, с субботы на воскресенье. Мама как заполошная бегала по квартире и названивала Лоре Петровне.

– А что я могу поделать? – оправдывалась она. – Да, в выходные! Почему – все? Почему «как всегда»? Ну так получилось! Уж извини! Знаешь ли, этим не я распоряжаюсь!

Лора Петровна все же приехала – Таню к этому времени уже оформили, переодели и повезли на каталке в родилку.

Боли пока еще были терпимы, но схватки учащались и ужесточались. Мама хватала ее за руки и умоляла «не волноваться». Таня заплакала, от страха и одиночества, мамино лицо осталось в памяти навсегда – худенькая фигурка в дверном проеме с двумя поднятыми пальцами, средним и указательным, – виктория, знак победы. Мамины глаза, полные страха и боли. Жалкая улыбка – для поддержания духа. Мама… Боец и борец!

Лора Петровна ощупала Танин живот, нахмурилась и наклонилась:

– А ты как думала? Здесь шутки не шутят!

Таня вздрогнула и испугалась.

Запомнилось навсегда – холодное и красивое лицо гинекологини, белый локон волос, выпадающий из-под зеленого колпачка, крупные сережки с ярким зеленым камнем – наверное, изумрудом – и холодные, холеные руки, очень красивые руки.

И последняя мысль: «Зачем она так? Ведь все же мамина подруга».

А дальше началась такая нестерпимая боль, что больше ни о чем не думалось. Ни о чем.

Наконец, когда Таня от боли почти теряла сознание, Лора Петровна погладила ее по лбу – ничего, девочка! Осталось чуть-чуть! Набралась терпения – и …!

Скоро и вправду схватки закончились и перешли в потуги – это было тоже несладко, но нестерпимая боль отошла.

После требовательного крика акушерки: «Тужься, тужься, ленивица! Ее еще уговаривать надо!» – Таня заплакала:

– Просто сил совсем нет.

Акушерка усмехнулась:

– Сил у нее нет, вы посмотрите!

А потом будто смилостивилась:

– А сил еще надо знаешь сколько? Все только началось, моя милая! Будешь еще роды вспоминать как прогулку! Детки знаешь как дают прикурить? Вот ты, например! Мамку небось не спросила?

И в эту минуту Тане показалось, будто из нее что-то вылетело – стремительно, пулей. Так оно и было, собственно. И через пару минут она услышала легкий и звонкий шлепок и тихий, почти неслышный, мышиный писк.

Акушерка засмеялась и поднесла к ее лицу младенца:

– Ну, кого родила? Отвечай!

Таня увидела красное мокрое тельце, покрытое чем-то склизким, и еще – признак принадлежности к мужскому полу.

– Мальчика, – прошептала она, чувствуя себя абсолютно бессильной, невероятно усталой и опустошенной. И еще – очень счастливой.

А потом были холодный коридор – дуло из окон – и бесконечное ожидание – когда? Когда наконец отвезут в палату? Когда она сможет укрыться одеялом, выпить горячего чаю и рассмотреть своего дитеныша?

В палате, слава богу, было тепло. На кроватях лежали еще две «мамочки» – так теперь их называли.

Одна, рыжая и конопатая Алевтина, тут же начала ухаживать за Таней – укрывать вторым одеялом, взбивать подушку, наливать чай. Она была простой и бесхитростной – сыпала вопросами и бесконечно болтала. Родила два дня назад и сил уже набралась.

Вторая мамочка лежала, отвернувшись к стене. Тане была видна ее упругая и толстая, слегка растрепанная коса.

Казалось, женщина была ко всему безучастна.

– Переживает! – шепнула Тане Алевтина. – Третья девка, ты представляешь? А муж сказал твердо – будешь рожать до пацана! Хочет хлопца до невозможности! Говорит, девки – это вообще ерунда! Нет, как тебе? Ты представляешь? Чистый козел, ты согласна?

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19 
Рейтинг@Mail.ru