Мария Метлицкая
Можно я побуду счастливой?
Конец шестидесятых – начало семидесятых
В конце 60-х мои родители уехали за границу. С собой взяли только младшую сестру. Я осталась в Москве – в маленькой азиатской стране не было русской школы. Эти три года были наполнены тоской по сестре и родителям и еще – очень счастливой жизнью с бабушкой.
По субботам мы «гуляли» – торт-мороженое в картонной коробке с желтыми и розовыми украшениями. За отсутствием морозилки торт надлежало съесть весь и сразу. Что говорить – снова «свезло».
Часто на выходные я уезжала с ночевкой к друзьям родителей на Хорошевку. Жили они в двухэтажном особняке, построенном пленными немцами сразу после победы. Ох, и сейчас я не отказалась бы проживать в этом самом домишке – чудный, двухэтажный, он был рассчитан на четыре семьи: две квартиры на первом этаже и две на втором. Деревянная, крепкая, темного цвета лестница. Камин почему-то в прихожей. Из кухни – холодная кладовка метров на пять. Собственный палисадник с сиренью и жасмином. Неплохо, правда? И зачем эти чудесные дома снесли? Простояли бы они наверняка не один десяток лет. А вместо них настроили типовые панельки – скучные, как понедельники.
С подругой Машкой мы возились в палисаднике – варили куклам обеды, укладывали их спать и купали в старом тазу. У Машки была «немка» Стелла, с ресницами, волосами и в кружевных трусах. У меня – моя верная, жизнью потрепанная, очень советская Зоя. Был в их семье и незнакомый предмет под названием тостер. Про такие штуки никто тогда и не слышал. В тостере Машкин отец поджаривал бородинский хлеб, и по всей квартире разносился восхитительный запах. Мы усаживались у телевизора и поедали подсоленные черные гренки. А по ночам трепались с Машкой о жизни. Я что-то бесконечно выдумывала, а доверчивая подруга верила в мои бредни.
Перед сном мне хотелось плакать: Машка с папой и мамой. А я? Наутро спешила домой, к бабушке.
Родители вернулись через три года. Мы встречали их в Шереметьево, и я вглядывалась в толпу, стараясь скорее увидеть сестру и маму. И вот вышла мама и всех ослепила! У меня замерло сердце – какая же она красавица! И как я соскучилась! Помню огромные бирюзовые серьги, плавно покачивающиеся в ее ушах, и коричневый замшевый плащ. Пахло от нее восхитительно – это был не только запах французских духов и нездешней, заграничной жизни – это был запах мамы.
Первая ночь после приезда, включен только ночник. Я сплю на диване с сестрой, крепко ее обнимаю. В голове проносится мысль – как же я счастлива! За столом мама и бабушка, которые никак не могут наговориться – почти три года разлуки. А возле дивана – коробки, пакеты с подарками. И самое главное – целая сумка жвачки! Мама и сестра наконец-то рядом. На стуле висит красная кожаная юбка – подарок. На тумбочке – тоненькое колечко с бирюзинками. Мое! Первое золотое колечко. Мама купила его в аэропорту за четыре доллара. Господибожемой, счастье! Какое же счастье!
Есть и еще одна новость. И, увы, не самая приятная. Родители заработали на кооперативную квартиру, а это означает, что с Сокола мы уедем во вполне обозримом будущем. В общем, меняется вся жизнь. Переворачивается. Все теперь будет другим: школа, двор, учителя, подруги.
И как я это переживу? Пока – ждем. Ждем, когда построят наш новый дом. Новый дом, «у черта на куличках» – по бабушкиным словам, в новом районе на юго-западе Москвы. Раз в месяц ездим туда – смотреть, как идет стройка. Идет. А куда она денется? Считаю этажи – чем выше, тем меньше мне остается привычной жизни на старом месте. Грустно и хочется плакать. Бабушка тоже восторгов не разделяет – снова выселки, снова даль. Правда, метро, но до него еще надо дойти! Прорваться, пробуриться, дошкандыбать. Все перерыто, перепахано и разрыто, сплошные траншеи – строительство, новый район.
И было все это, кстати, еще лет тридцать назад.
Многие годы мама моя «прорывалась» к метро, как сквозь чащу, – в резиновых сапогах. В пакете были модельные, в метро она торопливо переобувалась.
Новая квартира, Юго-Запад
Наконец, въехали в новый дом. Там уже вовсю шел ремонт – переклеивали обои, циклевали паркетные полы и перекладывали кафельную плитку.
Мама бегала по магазинам – шторы, светильники, мебель и прочие радостные и «украшательные» штучки. Она вила свое первое гнездо.
Рады были все: наконец-то закончилась коммунальная эпопея – у нас будут свой туалет, своя ванная и своя кухня, и никто не залезет грязными лапами в кастрюлю с борщом.
Тосковала одна я – как я буду без своих девчонок? Без любимых учителей? Без катка во дворе? Без кинотеатрика «Дружба», что в десяти минутах ходьбы, в который мы правдами и неправдами пробирались на фильмы «детям до шестнадцати запрещено»? Без парка, где мы зимой катались на лыжах? Без Поселка художников, где прошло мое детство и который я знаю как свои пять пальцев. Без всего того, к чему привыкла и без чего, как мне кажется, я просто не смогу дальше жить.
Еще года полтора после переезда каждое воскресенье я ездила в старую школу и любимый двор. А потом привыкла – и ничего. Дети быстро приспосабливаются. Квартира, конечно, казалась нам раем: три комнаты – родительская, бабушкина и наша с сестрой.
На обоях в нашей комнате живут лукавые гномы. Мой письменный стол стоит у окна. Я смотрю в окно и вижу лес и овраг, занесенный снегом. За оврагом и лесом мелькает, вспыхивает огнями широкий Ленинский проспект – нечастые машины сливаются красными огоньками сигнальных фонарей.
Бабушка ворчала, что мы забрались на кудыкину гору и доехать до нас невозможно – больше никто к нам в гости не приедет! Глупости – гости прекрасно добираются до нашей «кудыкиной». Но у нас пока почти нет магазинов – только на первом этаже соседнего дома в двухкомнатной квартире лавка, как ее называет бабушка. В лавке продают хлеб, прогорклое темно-желтое масло сомнительного вида и качества и такую же колбасу грязно-серого цвета. Колбасу и масло заворачивают в толстенную коричневую бумагу – почти картон.
Всем, кроме хлеба, мы брезговали, и бабушка продолжала два раза в неделю за продуктами ездить в «город» – на Горького, в «Диету» или к Елисееву. Магазинов в новом районе не было долго – года три наверняка.
Я пыталась привыкнуть к новой школе, но там все чужое – настолько, что я горько плакала по ночам. Мне там активно не нравилось. И если бы не моя Танька…
Самое время сделать небольшое отступление, поговорить о женской дружбе. Мне смешно слышать, что женщины не умеют дружить. Жалко тех, кто уверен в этом. Пример «вечной» женской дружбы – моя мама и ее подруги. Они вместе семьдесят пять лет, с первого класса!
И я не мыслю жизни без подруг, без моих любимых «девок». Сколько бессонных ночей, разговоров и откровений. Сколько поддержки – моральной, душевной. Постоянное ощущение нутряной, отчаянной близости, снятой шкуры, уверенности, что нечего стыдиться, что тебя точно поймут. И никогда не попрекнут твоей слабостью, страхами и ошибками. Никогда не припомнят того, за что тебе стыдно и горько.
А те, кому не повезло, – что ж, значит, не тех друзей выбирали.
Точная фраза – подруг много не бывает. Приятелей, друзей – пожалуйста! А вот подруг…
Девочки мои, Ленуся и Танечка! Спасибо вам за терпение! За помощь – любую – спасибо! Спасибо за верность, за честность. За то, что в самое-самое сложное время, когда жить не хотелось, в самый непроходимый мрак вы были всегда рядом! Вы были тактичны, безмерно добры и… увы, страдали вместе со мной.
Дружбе нашей так много лет! Сорок шесть с Танюлей. Полных тридцать – с Ленусей. Вы руки мои – правая, левая. Любимые соавторы моей жизни. Будьте только здоровы!
Юлька, Натуля, Олесенька, Валерочка! Я вас люблю, и вы это знаете!
И я знаю точно – что если… Да не дай бог! Но – вы всегда будете рядом.
Но вернемся к нашей истории.
Учиться в новой школе мне быстро расхотелось, не было никакого желания вовлекаться в учебный процесс. И иногда мы позволяли себе сбежать с четвертого или пятого урока. Маршруты были такие – кинотеатры «Казахстан» или «Звездный», сладкие слоеные язычки с газировкой там же, универмаг «Москва» на Ленинском – так, поглазеть, магазины «Варна», «Власта» и «Ванда» – волшебный мир социалистических и дружественных нам стран.
Деньги иногда были – Танькин дед баловал любимую внучку или меня родители радовали. У кого были, на те и гуляли, никогда не считались. Покупали блеск для губ, дезодорант или духи – ну, на что хватало.
По выходным ездили в центр, на Горького. Вожделенными местами там были кафе «Космос» и «Московское». В последнем было совсем круто – там собиралась модная студенческая тусовка: коктейли, черный кофе, пирожные. Мороженое в «Космосе» было красивым и вкусным, подавалось оно в вазочках или высоких фужерах-креманках.
Попроще было кафе «Север» – публика туда заходила разная, не только «джинсовая», вожделенная, студенческая. Да и попасть туда было проще – в «Космос» и в «Московское» стояли огромные очереди.
Классе в восьмом к нам пришли немцы – в нашем районе были построены дома от гэдээровского торгпредства и посольства, а вот школу для немецких детей построить еще не успели, задержали. В каждом классе их оказалось человека по три или больше. Мы смотрели на них, как на инопланетян. Дружить с немцами было почетно и круто. Многие очень старались. Но только не мы. Нам с Танькой и друг с другом было неплохо. Тем, кто приблизился к немцам, конечно же, перепадала какая-то мелочь, очень ценная для советского подростка, – ластики, карандаши, что-нибудь из косметики или сладостей, например «резиновые» конфеты.
Потом «наши» немцы кое-что смекнули и развернули торговлю. Бизнес довольно быстро был налажен, и дело пошло – немецкие комсомольцы и пионеры с синими галстуками торговали поношенными джинсами, майками, обувью и прочим личным барахлом. А наши радостно все это скупали и за ценой не стояли. Всем хотелось чего-то яркого, модного, заграничного.
Сабина, немка из нашего класса, оказалась человеком открытым и добрым – ну совершенно русская душа. Иногда она привозила нам, близким приятельницам, тем, кому симпатизировала, что-нибудь из Германии. Так что проблемы нарядов как-то решались. Еще было принято меняться. Поносишь какую-нибудь шмотку и – поменяешься с подружкой. И у нее обновка, и у тебя.
И потом, мы были такие юные, такие стройные и прекрасные, что не тряпки нас украшали, а мы их. Чистая правда!
Кстати, в десятом классе наша Сабина родила ребенка от мальчика из соседнего класса. Скандала не было – роды пришлись на самый конец учебного года. Наши скандалить не решились – ну раз уж немцы молчат! Помню, зашли мы к Сабине навестить ее после роддома. А в доме радость! Не горе, а счастье! Бабушка с дедушкой носятся с младенцем, внучкой Наташкой. И все улыбаются.
Главной мечтой советского подростка были, конечно же, джинсы. На все остальное было наплевать, но… джинсы! Мама дорогая! Это была мечта.
Марки мы знали три – «Ливайс», «Ли» и «Вранглер». «Ли» были попроще, а «Ливайс» и «Вранглер» – за пределами возможного!
Стоили они баснословных денег – от ста пятидесяти рублей и выше. А это месячная зарплата, между прочим. И не самая маленькая. Так что оставалось только мечтать. Джинсы носились по многу лет, по пять или больше.
Кстати, первые джинсы я купила на втором курсе, скопив несколько стипендий. Было это так – мой приятель, одногруппник, взял меня к очень важному человеку. Дело это было опасное – для нас и самого хозяина. Впускались только свои. Хозяин был фарцовщиком. Подозреваю – достаточно крупным. Из чего я сделала этот вывод? Квартира его была наполнена товаром. От пола до потолка стояли коробки, пакеты, ящики и мешки. Ну, просто пещера Али-Бабы, не иначе!
Хозяин понимал, что студенты – народ бедный, почти нищий, и пришли «за одним наименованием», он так и сказал. А потому он особенно и не старался – был сдержан, надменен и все время смотрел на часы. В квартире царил полумрак.
– Джинсу, – коротко бросил мой друг и грозно добавил: – Чтоб не фуфло!
В смысле – не барахло какое-нибудь, не подделка.
Хозяин окинул меня опытным взглядом, вздохнул, пошуровал в загашниках и наконец вытащил.
Они были великолепны, эти портки! Темно-синие, местами белесые, а главное – с рыжей кожаной оторочкой на карманах и молнии.
– Рупь с полтиной, – небрежно бросил хозяин.
То есть – сто пятьдесят. А у меня в сумке ровно сто сорок. Десятка – огромные деньги! Может, уступит?
И началась торговля – долгая, утомительная, нудная. Ну и сторговались. По-моему, мы просто очень надоели хозяину. Он, кстати, здорово нервничал – видимо, ждал крупную рыбу – сома или щуку, а нас, пескарей, презирал.
– Ладно, хрен с вами! – раздраженно бросил он. – Навару с вас, шелупони, никакого! Одни потери.
Выходя из подъезда, мы столкнулись с парой – пышная, красивая дама в роскошной шубе сияла бриллиантами. Респектабельный мужчина тщательно проверял дверцы бежевой «Волги» – надежно ли закрыты?
Мы с приятелем переглянулись – переживать за фарцовщика, видимо, не стоило.
У многих в те времена был «свой» мясник, «своя» косметичка, «своя» тетка в билетной кассе, «свой» автомеханик и «своя» девочка в галантерее.
Они и были «хозяева» жизни – те, кто мог достать, отоварить, вынуть из-под полы, провернуть, обменять. Банщик в Сандунах был важнее профессора, так он себя ощущал. И к банщику, и к автомеханику, и к хорошей парикмахерше, и к кассирше в театральных или авиакассах все шли на поклон: актеры, ученые, писатели и врачи.
Блат – чисто советское изобретение: полезные знакомства, связи в обход общепринятых правил. И было это противно.
Ну, а у кого таких полезных знакомств не было? Выкручивались как могли. Голь, как говорится, на выдумку хитра.
Все тогда умели вязать и шить. В доме тканей на Ленинском покупался дешевый материал, как правило, черного цвета. Выкройки девчонки перерисовывали на кальку и передавали друг другу. Кроили и – вперед! Тогда были модны клеши от бедра. И даже я, человек, далекий от портняжного дела, шила себе эти «от бедра» за пару часов.
Шили мы и ситцевые юбки «слоями», украшая их полосками кружев. А еще кофты-«распашонки», тоже из пестрого, с цветочками, очень дешевого (пятьдесят три копейки за метр) ситца. Вырез обшивали кружевом, подкрашенным в чайной заварке. Кружево получалось кремовое, цвета топленого молока. Потом пришли юбки-бананы. Выкройку брали из «Бурды».
Хуже было с обувью – то, что предлагал отечественный легпром, было кошмаром. Иногда «выкидывались» польские или чешские башмаки. А главным трендом был немецкий «Саламандер», «Саламандра», как его называли. Фирма существует до сих пор, я как-то зашла в их фирменный магазин. Стало смешно и грустно – эта унылая стариковская обувь (фасоны и дизайн почти не поменялись) казалась нам когда-то верхом элегантности и совершенства.
Была еще такая штука, как «Березка». В смысле – магазин. Там было много прекрасных товаров – от нижнего белья и косметики до дубленок. Но продавалось все это волшебство за валюту. Точнее, за чеки. Было и такое извращение. Чеки платили гражданам, работавшим за пределами родины. Чеки были разные – полосатые и бесполосные. Вторые считались самыми крутыми – платили их тем, кто «отбывал срок» в капстранах. На полосатые же можно было купить товары попроще, да и выбор был пожиже.
Чеков у нас почти не было – на них после загранкомандировки купили машину, давнейшую мечту отца. Но кое-что все-таки оставалось. Помню, как мама купила мне куртку – темно-синюю, болоньевую, стеганную мелкими стежками, на молнии и с капюшоном. Оказалась она всесезонной – легкой, теплой, непромокаемой.
Поскольку мы жили вблизи Ленинского проспекта – а это правительственная трасса, – нас часто сгоняли встречать. Кого? Да кого придется! Кто сподобился приехать к нам с важной миссией. В основном глав разных стран – Африки, Востока, соцлагеря. Помню, как встречали генерала Бокассу, а позже узнали, что этот друг Советского Союза был людоедом. С уроков снимали не только нас, подростков, в наших нестройных рядах были и студенты, и служащие. Школьники принимали это за счастье – снимают с уроков! Да и служащие, и студенты, думаю, были рады не меньше, чем мы. Наша задача заключалась в том, чтобы выстроиться вдоль проезжей части и махать бумажными флажками дружественной страны. Ну, мы и махали! Демонстрировали радость.
Представьте – плотная людская стена: Ленинский – самый длинный проспект столицы, простирается от Окружной до Октябрьской. Сколько согнано народу? Сколько людей сорвано с рабочих мест, лекций, уроков? Да наплевать! Дан приказ – и мы машем! Завуч кричит, срывая голос и пытаясь нас всех собрать, вернуть после мероприятия на уроки. Потом, отчаявшись, чапает к гастроному – магазины на Ленинском хорошие, а вдруг удастся что-то достать? А мы, ленивые балбесы, конечно же, счастливы.
Вот такие курьезы и маразмы соцсистемы. Теперь это кажется нелепостью, бредом и сюром. А тогда это была просто жизнь. Обычная жизнь. Советская.
Класс у нас собрался неплохой – «врагов» и стукачей я не помню. Все мои одноклассники были из семей примерно одного достатка – за редким исключением. Дома почти все кооперативные. А кто тогда мог себе это позволить? Преподаватели вузов, научные работники, дипломаты, торгпреды и, конечно, работники торговли! Однажды одноклассница – дочка директора ювелирного магазина – пригласила меня в гости. Там я и обомлела – «богатая» мебель, в лаке и завитушках. Три цветных телевизора (обычно тогда было по одному и не больше – и то далеко не у всех). Удушливый запах кошатины. Куча ковров – на стенах, полах и диванах. Хрусталь, хрусталь и снова хрусталь. В хрустальных ладьях – горы шоколадных конфет – да каких! – такие у нас только по большим праздникам, только в заказах. А тут! Одну развернула – белая, «заиндевевшая», твердая, как кирпич.
Хозяйка махнула рукой:
– Да не едим мы все это! Надоело.
– А зачем лежат? – удивилась я.
– Для красоты! – ответила мне, непонятливой, моя одноклассница.
И все же моя новая школа любимой не стала. Учителя были… обычные, довольно посредственные, без «огня». Имелись, конечно, исключения – например, учительница по литературе Татьяна Николаевна. Сильная англичанка – Тамара Васильевна.
Любимая тема пожилой исторички – съезды компартий. Об этом она могла рассказывать часами, упиваясь цитатами из «дорогого Леонида Ильича». Естественно, ее никто и не слушал – все занимались своими делами. А она искренне расстраивалась и удивлялась:
– Вам что, правда, неинтересно?
Мы дружно вопили:
– Не-а!
И она начинала плакать. Горько так плакать…
А мы – естественно, ржать. Дети – народ жестокий.
Случилась однажды у нас дикая история. В классе девятом, если не путаю, наши одноклассники влюбились друг в друга. И девочка прекрасная, и мальчик замечательный. Мы относились к этому снисходительно и с пониманием. И вот экскурсия с классом в Ясную Поляну. Счастью не было предела – день весь не учиться! Погуляли по парку, посетили музей. Перекусили. На обратном пути заехали в Тулу, купили знаменитые пряники для подарка родным и поехали домой. Путь не близкий, все устали, вечер, темно.
На заднем сиденье автобуса сидели наши влюбленные. Она у него на коленях. Наверное, целовались и обнимались. Нам что за дело?
Классная наша, сухая и строгая химичка, смотрела на это с большим осуждением. А на следующий день разразился скандал. Классная назначила собрание – внеочередное, вроде срочного классного часа. Мы нехотя остались – страшно неохота было сидеть еще час в душном классе, очень хотелось на волю. И началось – пришла завуч. С гневной речью выступила наша химоза – заклеймила влюбленных позором, кричала про разврат, бесстыдство, позор и кошмар. Потребовала исключения ребят из почетных рядов комсомола. А чем грозила потеря комсомольского билета накануне поступления в институт? Всем понятно – без шансов. Учились наши «любовники», кстати, прекрасно. Сидели они ни живы ни мертвы. А остальные? Кто-то так и не вышел из оцепенения, большинство равнодушно занимались своими делами.
Слово взяла комсорг класса – кстати, совсем неплохая девчонка. И тоже принялась клеймить и обличать.
Никто – никто! – из нас не поднялся и не решился сказать: «Вы что, обалдели? Что же такого страшного, ужасного они сделали, что вы подвергаете их остракизму? Ну, сидела Таня на коленях у Толи! Ну, целовались. И что?»
Не встал и не защитил никто! Вот почему? Мы же прекрасно понимали весь бред происходящего! Прекрасно понимали, что ничего ужасного они не сделали. Сами мы уже вовсю целовались по подворотням. Нам было сначала дико, а потом даже смешно слушать весь этот бред. Мы очень хотели домой. Стыдно за это по сей день. Не могу забыть.
И снова маразмы тех лет…
Не разрешалось носить сережки, даже самые скромные, да других просто не было. И косметика не разрешалась, и лак. И мальчишкам нашим мерили волосы линейкой – а модны тогда были длинные, «под битлов».
А однажды случился на корабле нашем бунт – мои одноклассники обрились наголо, все как один. Такой вот протест.
В десятом мы дружно выщипали брови – мода такая была, брови в «ниточку». Ну и огребли – тоже по полной. Конечно, за пределами школы все красились, покуривали, пили винцо. Надевали каблуки и брюки «от бедра». Но только за порогом родного учебного заведения.
А значительно позже, лет через семь после того, как мы окончили школу, она волшебным образом преобразилась – преподавать историю был приглашен Алексей Венедиктов. Тот самый, главный редактор «Эха Москвы».
У него училась и моя младшая сестра. Помню, как она пришла домой и сообщила (без восторга, надо сказать), что Алексеич – так они его звали – велел выучить Мандельштама и Гумилева. Слава богу, книги эти у нас дома были. Мы с мамой переглянулись.
Вместе с Венедиктовым в школу пришли еще несколько молодых учителей-мужчин: физик, литератор, математик. Они были полны энтузиазма, сил и прекрасных стремлений. Ходили с ребятами в походы, устраивали вечера поэзии, бардовской песни. Ставили спектакли. Как много дали они своим счастливым ученикам, как многое объяснили. Что говорить – повезло.
Воспоминаний о детстве много. Много хорошего, есть и плохое. И все же – чудесное свойство памяти – стирать негатив.
Отлично помню частые выезды с родителями в лес за грибами и на рыбалку. Складной столик и стулья, которые никогда не вынимались из багажника машины. Мы мотаемся вокруг стола и выклянчиваем пирожок или кусок хлеба – проголодались. Мама тщательно сервирует походный обед – миски с котлетами и салатами, термос с чаем, печенье, испеченное накануне.
В лесу звенит прохладный осенний воздух. Между почти уже голыми ветками серебрится легкая, прозрачная паутина. Небо голубое, без облачка, чистое, но холодное, отстраненное, конец сентября. Разноцветье осенних листьев – оранжевых, желтых, бурых, карминных. Пахнет влажной грибницей, прелыми листьями, лесом и мхом. Немного подмерзли в резиновых сапогах ноги, гудят над ухом последние комары, и еще очень хочется спать – подняли нас возмутительно рано, в шесть с небольшим. И это, представьте себе, в воскресенье!
Майские праздники. Прохладно и даже холодно – особенно по вечерам. Мы едем в охотхозяйство к отцовскому другу, километров за сто или больше. Хозяин небольшого охотничьего домика, скорее избушки, с восторгом объявляет, что «пошли сморчки». Что такое сморчки, мы не знаем, но идем в лес вслед за ним. Видим под елками совсем необычное и смешное – вроде бы и грибы, а по виду – и нет. Нечто сморщенное, скукоженное, изрытое извилистыми бороздками, похожими на глубокие морщины. Собираем полное ведро. А вечером ужин – сморчки под сметаной. Изысканнейшее блюдо – нежный, духовитый запах и чудный, чуть сладковатый вкус.
После походов в лес мы дружно чистили грибы на нашей маленькой кухне. На плите уже кипел большой чан, куда мама закидывала «продукт». А запах стоял такой, что кружилась голова.
Ездили мы и на рыбалку – недалеко, на Нару, километров за шестьдесят. Брали с собой походную кастрюльку, треногу, картошку, лук и морковь. Попадалась, конечно же, мелочь – плотва, карасики, уклейки и голавли. Но уха из них, да еще и на природе, в лесу, была сказочной. По дороге в деревенском магазине покупали теплый местный серый хлеб – в простонародье «кирпичик». Вот и шла эта нехитрая ушица с теплым «кирпичиком» – ох, красота!
Новый год – конечно, самый любимый из праздников, особенно в детстве. Пахнет елкой, которую мы только вчера нарядили. Свежая елка была обязательно – никакого пластика, никогда. Пахнет мандаринами – за ними три часа отстояла наша несчастная бабушка. Пахнет и свежим огурцом – да, да! Достали один, и тот отправляется в салат, в оливье! Нет, не достали – купили на рынке. Цена бешеная, но – Новый год!
Ждем гостей. Пахнет пирогами – с капустой и с мясом. Сладкий уже под полотенцем – под неусыпным взором бабушки, не дай бог нам отщипнуть, отломить! Сладкий – это маковый рулет с изюмом. И, кстати, мак этот тоже пришлось доставать! Гости не входят – шумно и весело вваливаются, стряхивая с сапог и пальто снег. Узкий коридор завален обувью и одеждой – вешалка буквально обрывается. Все, что на нее не помещается, сваливают в нашу с сестрой комнату на кушетки.
Женщины пахнут духами, сверкают сережками, кольцами, мелькают голые плечи. Мужчины при галстуках и, кажется, тяготятся этим. Скатерть белая, парадная. Фужеры чешские, хрустальные.
Бабушка без сил, но бодрость духа не утеряна – в нашем доме любят гостей. Работает телевизор, и перед боем курантов все почему-то замирают и внимательно слушают осточертевшего всем генсека. Что нового он скажет? Да понятно, что ничего! И все же – все замерли.
Глупые люди! Мне кажется все это смешным.
Но праздника это не омрачает ни на минуту, потому что сейчас будет весело и вкусно, а завтра под елкой мы найдем подарки. И еще – наутро мы станем доедать то, что осталось от праздничного стола!
Если, конечно, что-то останется…
А впереди каникулы – целых десять дней. А это означает, что будут походы в театры, кино и на вечерний каток в Лужники, где катаются под «Мишель» «Битлз» и очень популярную тогда «Шизгаре» группы «Шокинг блю». А еще – кавалеры, кадрежка и круги вдоль арены.
Еще можно будет бесконечно слушать пластинки с любимыми «Цветами» Стаса Намина и Пугачевой.
И, конечно, мечтать о любви.
И будут наши вечерние прогулки с Танькой по району и поедание мороженых болгарских персиков из картонной коробки. Зубы сводит, а вкусно – лучше любого мороженого.
Дача летом – тоже счастье. И ничего, что не своя. Наплевать, что вредная хозяйка без конца повторяет, что мы с сестрой топаем как слоны. Дура. Тогдашние мы – абсолютные нимфы, воздушные и невесомые.
На даче у нас компания – соседские мальчишки от четырнадцати и старше. Мы с подругой Машкой влюблены в тех, кто старше.
Дача – это походы в лес и на речку, костры по вечерам, игра в «Кинга», гитара и местная библиотека, в которую я записана с самого начала сезона. В библиотеке – ветхом деревянном домике – пахнет пылью, книжной прелью и затхлостью. Но для меня это самый вкусный, самый родной и любимый запах. На столике стоит вазочка с полевыми васильками, их аромат смешивается с запахом сладких духов «Ландыш серебристый», которыми пользуется библиотекарша. В стакане кипятильник – она заваривает чай со смородиновым листом.
Я стою на шаткой лесенке и выбираю книги. Больше двух в одни руки не дают – об этом предупреждает суровый плакат, но у меня здесь блат, я могу взять три и даже четыре. Горячо благодарю строгую и милую тетеньку и тороплюсь домой – на улице дождь, красота! Сейчас я устроюсь на кровати со скрипучей панцирной сеткой, укроюсь потеплее и – счастье пришло! Я буду читать! Читать и похрустывать яблочком – удалось парочку стырить, сорвать в огромном хозяйском саду, пока шла от калитки.
Зимой, в выходные, особенно если везло с погодой – солнечный, морозный денек или ранний весенний, – ездили по Подмосковью, в музеи, бывшие усадьбы: Абрамцево, Кусково, Мураново, Архангельское, Ясную Поляну, Клин.
Больше всего я любила Архангельское, бывший дворец Юсуповых. Тогда еще был открыт и сам дом. Помню, как скользили войлочные безразмерные тапки на гладком, словно каток, наборном паркете, и я представляла себя юной красавицей-княжной на балу. Был прекрасен и парк со скульптурами, беседками, гротами. Хорош он был в любое время года – под белоснежным снегом, под одеялом опавших разноцветных листьев, под изумрудно-ярким летним газоном.
Счастье – это поездка в Таллин к любимым тетушке и дядюшке, к сестре. Выезжали мы рано утром – очень рано, часов в пять. Ужасно хотелось спать. В машине мы с сестрой дремали, прислонившись друг к другу. Но бабушка спать не давала – распевала романсы. А слух у нее… а голос! Китайская пытка. Просим ее замолчать, а она – опять запевает. Точнее – скрипит. Потом объяснила – не из вредности, боялась, что отец уснет за рулем.
Нет, спать не дадут – начинаем глазеть по сторонам. И все вокруг интересно! Снова полная сумка дорожной провизии, но мы канючим, что хотим в кафе. В кафе можно только в Эстонии – в наших родимых пенатах будут и хамство, и остывший суп, и деревянная котлета, и муха в компоте. Стол будет вонять мокрой тряпкой – все как положено и как всегда. А можно и травануться – очень даже легко!
В Эстонии, даже в придорожной забегаловке, было чисто, ароматно и вкусно. И еще – никакого, представьте, хамства – только прохладная сдержанность. Нам подавали яичницу с ветчиной – красиво и вкусно, темный хлеб с тмином и кофе – настоящий, ароматный, со сливками. На столе вазочка с булочками – с сыром, с вареньем, с изюмом.
При расчете кассирша (касса у двери) вяло спрашивала: «Булочки брали? Сколько?» Не пересчитывала – верила нам на слово. Мы переглядывались и думали: «А у нас? Кто бы поверил на слово? И кто бы не спер пару булочек?»
Таллин мы обожали и неплохо в нем ориентировались – Старый город, Вышгород, новый район Мустамяэ, где жила наша родня. Пили кофе в маленьких кафешках, ели пирожные со взбитыми сливками, гуляли по булыжной мостовой, заходили в крошечные чудесные лавочки – вот где красота. Серебряные украшения, с янтарем и без, льняные салфетки с вышивкой, шерстяные изделия – от рукавиц и шапок до свитеров и пальто. В одном магазинчике видели странную штуку – варежки для яиц. Пестренькая, миленькая и маленькая (размером с детскую руку) рукавичка с фестончиками. В голову лезло что-то совсем неприличное. Мама, еле сдерживая улыбку, поинтересовалась у продавщицы – зачем?
– Яйца греть!
Теперь в разговор вмешалась я, а мама выкатилась из лавочки, согнувшись пополам в приступе смеха.
