Мария Метлицкая
Ее последний герой
© Метлицкая М., 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
* * *
– Послушайте! Не морочьте мне голову! Какая Анна, какой журнал? Мне все это давно неинтересно! Вы меня слышите? – От возмущения он подавился сигаретным дымом и закашлялся.
Она что-то затараторила:
– Не надо так волноваться, не расстраивайтесь. Не нервничайте.
От этого он взбеленился еще больше. Просто до сердечного спазма. Утешительница! Ей, видите ли, интересно! Конечно, ведь можно состряпать мерзкую статейку! Старый пень, скрипя вставной челюстью, коленными суставами и кипя праведным гневом (ну, старческой желчью), выложит кучу сенсационных фактов и поднимет их чертов рейтинг.
Он поставил на плиту кофейник и зажег новую сигарету. Руки дрожали. Он посмотрел на свои все еще крепкие ладони – когда-то бабы млели от его «мужественных и интеллигентных» рук – и подумал: а ведь и вправду старик. Вон как распсиховался на ровном месте. Сколько раз гонял журналистов, как лис кур в курятнике. Хладнокровно, по-хамски, жестко. А сейчас…
Он разозлился, уже на себя. Стало чуть легче.
Говорят, бабы тяжело переносят наступление старости. Ерунда: мужики переносят дряхлость ничуть не легче. Как с этим быть? С тем, что убегает, ускользает самое главное, чем была наполнена твоя жизнь. Исчезает то, ради чего, собственно… Все, что было так важно, жизненно необходимо и вносило смысл в окружающий мир. Во всю твою жизнь. Работа, семья, удовольствия… Желания. Вот чего ему не хватало. Так остро, что жизнь вообще, похоже, теряла смысл.
Он налил в чашку кофе, отпил глоток и поморщился: слишком крепко! С размаху сыпанул – и вот результат. Горько. Все горько. Не только это чертов кофе. Он бухнул две ложки сахару и снова отпил. Теперь ему показалось, что слишком сладко. А бывает слишком сладко? Бывает. И еще как.
Со стуком поставил чашку на стол, затушил сигарету и вышел на балкон.
Двенадцатый этаж. Красота! Люди и машины, как игрушки или букашки, крутятся, передвигаются, суетятся, мелькают. Сейчас все мелькают. Или хотят мелькнуть – где угодно, но чтобы заметили. Все суетятся. Всем хочется больше, слаще, вкуснее. Машину, квартиру, жену. Думают, если слаще и больше, то будут счастливее, усмехнулся он. Идиоты! Потом непременно поперхнутся или подавятся. В сущности, нужно не так много. Но настоящего. Не суррогата, подделок, фейков, всяких там «квази».
Вон у Гальки-соседки сумки – шанели всякие, виттоны. А все с лужниковской толкучки, потому что на настоящие денег нет. А ходит, дурында, и гордится. Сама себя убедила, что в шанелях, а не в китайских подделках.
Он зашел в комнату, лег на диван и закрыл глаза. Хотелось спать. Спать ему теперь хотелось почти всегда. Но не получалось. Он попадал не в сон, а в дрему – временное забытье, неглубокую, вырытую им самим теплую и уютную ямку – тоже иллюзии. Впрочем, как сама жизнь…
Снова зазвонил телефон. Он посмотрел на трубку, номер был незнакомый. Отвернулся к стене и… уснул. Успев перед этим подумать: «Слава тебе, господи… Хоть час или два без всего этого».
* * *
Анна Левкова вышла из офиса и глянула на посеревшее небо, которое обещало скорый дождь и, как следствие, похолодание. Она тяжело вздохнула и подумала, что, к счастью, взяла с собой зонт. В машине дождь не так уж страшен, но нужно было еще заехать на дачу к отцу с пакетами продуктов и лекарств.
Она подошла к машине, щелкнула пультом и снова посмотрела на небо. Вспыхнула молния, и послышались слабые раскаты грома. Значит, если она заедет в аптеку и в магазин, а потом двинется на дачу, то там ее точно настигнет стихия – тучи и всякие другие природные неприятности никогда не обходили поселок стороной.
В детстве она дачу не любила: комары, мухи, осы, вечно сырая постель (сколько ни суши ее на заборе, все равно белье волглое). Да и дом был старый и хилый, почти в два раза старше ее, из недорогих и случайных материалов (что смогли достать в застойные годы). Некрашеная жестяная крыша местами прохудилась, крыльцо почти развалилось, а крытую террасу, гордо именуемую «верандой», продувало всеми ветрами. Все было ветхим, дряхлым, поношенным и обшарпанным – из прошлой, советской жизни. Шесть соток, по всем заборам – соседи, не всегда милые и приветливые. Короче, коммуналка на свежем воздухе. Та коммуналка, из которой так старательно выбирались в шестидесятые и снова загоняли себя в семидесятые – на приусадебные участки, бесплатно выделенные от предприятий.
А вот отец все это убожество обожал! Ковырялся на жалких грядках, радовался унылой петрушке и укропу, строил самодельные парники, покрывая их старыми клеенками. Умилялся трем (максимум) огурцам и двум помидорам, подрезал подсохшие кустики мелкой кислой смородины и боролся с вредителями так активно, что губил вокруг все живое.
Осенью, в урожайный год, аккуратно складывал мелкие, кисловатые, с подгнившими бочками яблоки в старые ящики («Только не забудь! Привези их обратно! Ни в коем случае не выкидывай!») и гордо и торжественно подносил их к машине.
Она кричала, скандалила, говорила, что не возьмет – такая кислятина. Мелочь, и вообще, «яблоки я не люблю». Он обижался, надувал губы и терпеливо объяснял ей, неразумной, что это самые что ни на есть настоящие витамины! «Свои, Ань, ты что, не понимаешь? Не на какой-то там гидропонике». И мечтал угостить соседей. Она вздыхала, понимая бесполезность спора, и запихивала ящики в машину.
В Москве Анна отдавала яблоки соседке-пенсионерке. Та искренне радовалась и намекала на подорожавший сахар. Приходилось покупать еще и сахар. Но через пару дней честная тетя Тома приносила янтарное, прозрачное, словно напитанное солнцем, густое варенье и половину толстого яблочного пирога, пахнувшего корицей. Варенье она относила на работу, где оно не просто шло на ура, а моментально улетало.
Набрав полные сумки в магазине и лекарства по списку в аптеке, Анна наконец двинулась в область.
Пятница. Лето. Пробки. Кошмар. Обещанный дождь не прекращался ни на минуту. «Дворники» еле справлялись.
Ладно, подумала она, как будет, так будет. Ну, значит, на час дольше. Какая разница? Собственно, куда торопиться? Впереди выходные. Ура.
Она расслабилась и включила радио. Подумала, что ее спокойствие и рассудительность, как всегда, помогают в непростой жизни жителя мегаполиса. Чего психовать, когда от тебя ничего не зависит? Ни пробки, ни погода, ни движение на дороге?
Откупорила пакетик соленых орешков, открыла бутылку пепси и… Стала подпевать песне по радио. «Жизнь прекрасна!» – подумала она. Особенно когда тебе двадцать восемь. Гром все еще гремел, но уже не так страшно, слегка ворчал. Попугал и стал отползать. На перекур, видимо. А что, устал. Имеет право.
Перед въездом в поселок она набрала отца:
– Пап, подъезжаю.
Он обрадовался:
– Вот и славно! Картошка уже готова.
Она нажала отбой и улыбнулась: отец знает, какая она «картошечница». И это значит, что ее ждет кастрюля горячей деревенской картошки и тарелка селедки с луком и подсолнечным маслом. Все, что она любит больше всего. И еще черный хлеб. Непременно! И холодная поллитровочка – это, правда, больше отцу. Но и она выпьет свои «боевые сто грамм». Чтобы расслабиться и прийти в себя после очередных кровавых боев за выживание.
И это тоже война, между прочим, – жить в наше время, да еще и в таком городе. И к тому же работать журналистом.
Въехав на разбитую проселочную дорогу, она открыла окно и с жадностью – замученное дитя города – стала вдыхать свежий после дождя лесной воздух. Птицы запели с удвоенной силой. По забору торопливо бежала белка. Было так оглушительно тихо, что становилось не по себе – в ушах звенело. Где-то в отдалении тоненько ныла электропила. Возрождалась на время затихшая жизнь.
У калитки стоял отец, смешной, в трениках с пузырями, в наброшенной на плечи древней нейлоновой куртке и в резиновых калошах.
Она припарковалась и медленно выползла из машины.
Они обнялись, и отец блаженно произнес:
– Красота, а, Анька? Воздух звенит! Слышишь, как пахнет?
– Красота, – недовольно пробурчала она, вытаскивая из багажника пакеты и увязая в размокшей глине. – Такая, блин, красота!
Она вздохнула и двинулась к дому.
– Скорее бы обратно, в каменные джунгли, от всей вашей красоты!
Отец продолжал восторгаться и, слава богу, ничего не слышал.
Но водочки под картошку с селедкой выпили, отогрелись душой, и печка весело потрескивала горящими полешками, сквозь запотевшие окна зеленел густой лес, пели вконец ошалевшие птицы – в общем, жизнь была и вправду вполне хороша.
После чая с местными пряниками и клубничным вареньем она отпросилась поспать:
– Не могу, пап. Глаза закрываются.
Пошла в свою «девичью светелку» на втором этаже, точнее, в мансарду. По очень узкой, очень скрипучей и ненадежной лесенке, под крики отца:
– Осторожно, Анют, осторожно!
– Починил бы лучше, – недовольно проворчала она, – созерцатель, е-мое! Столько лет – сплошной риск для жизни.
Наконец поднялась и, не зажигая света и не раздеваясь, рухнула в постель.
Засыпая под звон посуды на кухоньке (отец хозяйничал), она подумала: «А ты нажралась, матушка! И всего-то с полстакана! Все с устатку!» – вздохнула и моментально уснула.
Не слыша ни телевизор, ни крики с соседнего участка, ни снова забарабанивший по старой крыше довольно сильный дождь.
* * *
Проснулась она в пять утра. Птицы уже снова гомонили, теперь по-утреннему, с новыми силами. За окном дрожал рассеянный молочный свет, и было свежо и даже чуть зябко. Она закуталась в одеяло и снова попыталась уснуть. Не получилось. В голову лезли всякие мысли, в основном о работе. Не про любовь же было думать? Про любовь думать не было смысла – а все потому, что не было у Анны Левковой, молодой, умной, красивой и вполне успешной женщины, этой самой любви. А была жалкая пародия, блеф и подделка – нудные, пустые двухлетние отношения с молодым человеком со странной фамилией Сильный.
Сильный был не так уж и плох: образован, начитан, мечтал о карьере и приличных деньгах. Имел маленькую «однушку» в спальном районе, кучу планов… И ничего больше. Сильным он точно не был.
Как мужчина, он привлекал Анну мало, точнее, совсем не привлекал. Так, в кино сходить, в кафе посидеть, ну и не чаще чем раз в неделю заехать к нему и остаться на ночь. Правда, последнее всегда вызывало у нее глухое раздражение, сомнение и стойкое ощущение, что она тратит свою жизнь совершенно впустую. В такие минуты она была сама себе неприятна – не то чтобы очень, но осадок оставался.
Сильный сдержанно радовался: накрывал стол и застилал свежую постель. Они пили красное вино, закусывали французским паштетом, намазанным на сухие гренки – он был эстет, – потом пили кофе с миндальным печеньем, обсуждали последние светские новости, обменивались мнением о просмотренном и прочитанном, критиковали власти и сплетничали о коллегах.
Дальше все тоже шло по плану: она отправлялась в ванную, а он протягивал ей через дверь большое махровое полотенце.
Все, что за этим следовало, казалось, его не радовало (а ее – уж точно). Буднично, прозаично, шаблонно. Как будто повинность: вроде неловко отказаться – ну, раз уж приехала…
Она оставалась ночевать (куда же после вина за руль?), в который раз ругая себя, что пить не следовало, но без трех бокалов вина все это казалось и вовсе невозможным. Откатывалась на край дивана, укутывалась в свое одеяло и засыпала. А утром торопливо приводила себя в порядок и, не завтракая, бежала поскорее прочь. Зевающий хозяин квартиры при этом не особенно расстраивался.
Вот, спрашивается, для чего ей было это нужно? Пресное, вялое, неинтересное, знакомое до зевоты. Чтобы избавиться от одиночества, вот для чего. Хотя бы иллюзия! Есть человек. Есть отношения. Есть секс. Хотя все это – большой вопрос. Включая последнее.
Она сама себе в этом боялась признаться.
Вообще-то, Анна была из тех современных разочаровавшихся женщин, отводящих любви далеко не первое место. Скорее, последнее. А уж «положенным» семье и детям – и вовсе самое последнее. Лучше бы всего этого списка и не было. Но раз уж положено… Ну, скрепя сердце ставим последним пунктом, годам этак к сорока. Впрочем, имелись большие сомнения в смысле здоровья. Районный гинеколог, тяжело вздыхая, вынес приговор:
– Родишь ты, деточка, вряд ли. Врожденная патология. Да и слава богу! От этих детей – одно горе.
Замужние подруги, ставшие мамашами, вызывали у Анны только сочувствие и легкую брезгливость. Ей казалось, что они, с головой погрузившись в проблемы мужей и детей, быстро тупели, полнели, переставали за собой следить, теряли чувство юмора и интерес к жизни – все то, что было так важно ей самой. Да и брак казался ей чем-то насильственным: нудный, неискренний союз двух усталых и замученных людей, загнанных в рамки условностей. Успешных мужей подруги ревновали, неудачников поносили, и все вместе дружно жаловались на жизнь. Ей, свободной, казалось, завидовали, но поменяться с ней местами хотели вряд ли.
К тому же сильно влиял родительский опыт. Куда уж неудачнее! Пока родители жили вместе – сплошные скандалы и претензии. Бушевала в основном мать (маленькая Аня закрывалась у себя в комнате и зажимала уши). Ее родители откровенно не подходили друг другу: скромный и тихий, всегда всем довольный, не умеющий принимать решения домосед-отец и амбициозная, яркая и стремительная мать. Было даже странно, что их брак просуществовал так долго. Мать не уважала отца, да и не старалась скрыть свое пренебрежение. В конце концов она ушла. Ушла в, мягко говоря, зрелом возрасте, когда женщины обычно и не думают о браке, объявив напоследок, что двадцать пять лет ее жизни прошли зря и эти годы она считает безвозвратно потерянными.
Как ни странно, сразу вышла замуж. И довольно успешно – за бывшего коллегу, успешного бизнесмена, потерявшего скоропостижно скончавшуюся жену.
Аня осталась с отцом – растерянным, потерянным, страдающим, брошенным. Мать не осуждала, но злилась на нее. Отношения их, и без того не блестящие, и вовсе охладели. А мать с головой ушла в новую семейную жизнь – бодро, радостно, с молодым энтузиазмом. Подружилась с дочерью мужа, ставя ее Ане в пример: и замуж вышла – дай бог каждому, и двоих детей родила. С воодушевлением нянчила этих детей, уволившись с работы и поселившись в коттедже нового мужа (все как положено – три этажа, бассейн, прислуга, шофер). Дочь считала неудачницей («Ну разумеется! Вся в отца!»).
После развода отец резко сдал. Вышел на пенсию и по полгода жил на даче. О том, чтобы сойтись с какой-нибудь женщиной, он даже и слышать не мог («Что ты, Анютка! После твоей матушки я их всех просто боюсь!»).
Анна жалела отца, утешала:
– Ну, вот и освободился наконец от своего домашнего тирана. Поживешь хоть на старости лет.
А отец морщил лоб, жалобно складывал в скобочку рот и трясущейся рукой утирал слезу:
– Была же любовь, Анечка. Поверь мне, была! И жизнь вместе прожита. Такая большая жизнь…
В результате она осталась в большой трехкомнатной московской квартире деда по отцу (мать была приезжей, из дальнего Подмосковья) одна – ни резкой маман, ни ноющего жалкого отца. Живи не хочу! Ну и жила.
Работа была в радость – уже счастье. Журнал, в который она попала три года назад и в который так хотела попасть последние лет пять, оказался прекрасной школой выживания и приобретения опыта. Коллеги были в основном опытными, начальник – вполне вменяемым. Популярность у журнала широкая, а репутация отменная. Не «желтая пресса», не бульварное издание; герои – люди примечательные, серьезные. Политику старались обходить стороной: экскурсы в историю, колонки известных писателей, немного о любви, слегка о еде, чуть-чуть о здоровье. А главное – интервью. С людьми популярными и интересными. Со скороспелыми «звездами», пусть даже раскрученными и проплаченными, не связывались.
Анна гордилась работой. Сказать не стыдно, пусть коллеги-журналисты позавидуют.
Платили, правда, немного, но коллектив, коллеги, начальство… Да и преимущества перед другими у нее были неоспоримые. Во-первых, москвичка, да еще и со своим жильем. Во-вторых, машина. Собственная, не кредитная. Анна видела, как молодежь упиралась изо всех сил, хватала ипотечное жилье и кредитные машины. Держались обеими руками и ногами за работу, не гнушались ничем – ни сплетнями, ни подставами, ни интригами. А что делать? Жизнь и обстоятельства загоняют людей в ловушки, а человек, загнанный в угол, как известно, не брезгует ничем. И она радовалась, что жизнь не ставила ей жестких условий. Потеря работы не означала конца света.
В общем, жизнью своей, размеренной и спокойной по нынешним людоедским временам, Анна была вполне довольна. Все ее романы не оставили в сердце и в памяти глубокого следа. Да, было. Да, были. Страдания – ну так, чуть-чуть. Бессонные ночи? Ну, как говорится, лайт-вариант. Да и то лет в пятнадцать-шестнадцать. Кавалеры были похожи друг на друга – мальчики из приличных московских семей, избалованные, начитанные, образованные, казалось, всем пресытившиеся циничные скептики. Карьера интересовала их постольку-поскольку. Они не рвали жилы, чтобы пробиться наверх, так, как это делали приезжие. Почти все были неплохо обеспечены и потому беспечны. Страховка в виде родительских накоплений и пылкой родительской любви давала возможность оставаться «приличными людьми» и с презрением относиться к рьяным приезжим.
Их отношения с Анной развивались примерно по одной схеме: знакомство, свидания, театр, кафе, модные выставки. Затем выезд на дачу или в родительскую квартиру. На выходные, когда родители на природе поливают цветы.
Рассуждений после секса – гораздо больше, чем самого секса. Недовольство всем окружающим – властью, политикой, просто жизнью. Но интересно, что менять ничего они не желали – и все бурчания заканчивались, едва начавшись. Плохо все. В России – бардак. Европа загнивает. Америка накрывается. В общем, будем доживать, о-хо-хо, свою жизнь, и только. Жениться они боялись, обряды и традиции презирали. Детей не хотели. Моральные импотенты, одним словом.
Приезжие были противны другим – вечной жаждой ухватить, урвать, пристроиться. Опередить, обогнать, объехать.
Словом, «героев» не было. А женщины любят героев! Получалось, что мужчин своего поколения Анне оставалось только жалеть и презирать. Женщины почему-то вызывали куда меньше раздражения. Им хотя бы надо думать о детях. Это многое оправдывало.
Уснуть так и не удалось. Захотелось пить. Она тихо спустилась вниз и налила в чашку воды. Услышала негромкий храп отца, больше похожий на всхлип, и его приглушенное бормотание.
Сердце снова сдавила жалость к отцу и злость на мать. Хотя… Так хоть один из них счастлив. Точнее, одна.
А отец… Мать всегда говорила, что он человек конченый. Потому что все его в жизни устраивает. Всем он доволен и ни к чему не стремится. Но отец искренне считал, что быть всем довольным и есть большое человеческое счастье. Счастлив не тот, у кого много. А тот, кому достаточно.
Она снова легла в кровать и стала думать о новом задании, похоже безнадежно сорванном. Глупость, конечно. Нашли тоже новую фишку – вынимать из нафталина оставшихся в живых художников, режиссеров, актеров, поэтов, когда-то популярных, отряхивать их от пыли и выставлять героями. Все они (забытые, скорее всего, несправедливо) потерялись в новых реалиях, были бедны, убоги, несчастны – те, кто не умер от нищеты, болезней и пьянства. Как правило, доживали они свои дни в одиночестве, обиженные на весь мир. Их выволакивали на федеральные каналы, заставляли вспоминать былое величие, громкие успехи. Внимательно выслушивали жалобы, разыскивали взрослых детей и родственников и призывали их к совести. Корили бывших супругов. Подробно снимали жалкое жилище былых знаменитостей. В который раз удивлялись мизерной пенсии. Дарили огромные букеты, похожие на клумбы, на которые получатели смотрели с плохо скрываемым ужасом: цветы в убогих квартирах смотрелись издевательски нелепо, к тому же старики подсчитывали в уме их немыслимую стоимость (лучше бы деньгами дали!).
Все возмущались, качали головами. Как же так! Заслуги этих людей неоспоримы! Как несправедливо устроен мир! Как жестоки соотечественники! Как глухи и равнодушны власти! И через день-другой, как водится, забывали, словно их и не было. Свои заботы, своя жизнь…
А герои прайм-тайма обрывали сухие лепестки на засыхающих букетах, доедали богатые торты и конфеты и, постепенно теряя надежду на изменение своей одинокой жизни, грустили еще больше. Как дети, которым показали игрушку и снова припрятали на антресоли – уже навсегда.
Спрос на подобные сюжеты был огромен. Простые зрители, вперившись в экран, наблюдали за жалкой жизнью кумиров молодости и облегченно вздыхали: ну, если у них так, что говорить про нас, простых смертных? Нам по ранжиру положено. Женщины у телеэкранов жадно подсчитывали морщины и килограммы бывших красавиц и красавцев – кумиров своего поколения, а мужики кидали косые взгляды на жен, сидящих рядом на диване в потертых халатах и бигуди на голове: ну а моя-то еще вполне. Если уж та, мечта юности…
И пресса не отставала от телевидения – тоже «рыли» и «нарывали» героев.
Илья Городецкий, тот, кто грубо послал журналистку Левкову, был как раз из тех. Знаменитый и успешный в семидесятые режиссер и сценарист. Умница, признанный талант. Красавец, бонвиван, баловень судьбы. Ему приписывали романы с первыми красавицами. И даже с иностранкой, итальянской кинозвездой, такой далекой и недоступной, что даже сейчас в это верилось с большим трудом. Звезда сохранилась по-западному – ей, семидесятипятилетней, и сейчас можно было дать не больше пятидесяти. Она по-прежнему мелькала в светской хронике, меняла мужей и увлекалась скульптурой в стиле ню.
Городецкий снял около десяти фильмов, из них восемь несомненно удачных, известных всем до сих пор.
Исчез он в девяностые, когда кино приказало всем жить долго и счастливо. До дешевой халтуры и невнятных спонсорских денег не опустился – что было в дальнейшем оценено окружающими. Его просто «не стало»: был человек – и нет. Обычная история.
Анна долго рылась в Интернете, изучая своего героя. Получалось, зря. Герой идти на контакт не собирался, послал ее грубо и конкретно. Впрочем, и такое случается. Иногда, правда, «герои» шли на попятную после гонорара, предложенного им за интервью, обычно смехотворной суммы, долларов сто или двести.
Фотографии молодого Городецкого имелись в изобилии. Вот он – на фестивале в Берлине. Вот – на встрече с голливудскими мастодонтами. Было в его биографии и приглашение туда, на «фабрику звезд». Разумеется, не воплотившееся в жизнь. Некоторые его фильмы Анна знала наизусть, как и вся страна. Фильмы были сентиментальные, нежные, слегка наивные и добрые. С надеждой на светлое будущее. Героини были чистыми и прекрасными, герои – верными и мужественными, а любовь – светлой и вечной. Словом, все то, что в наши дни презирают и высмеивают. И потому кино казалось трогательным и щемяще-наивно-светлым.
В биографии Городецкого было много черных дыр и белых пятен: трагически бросившие его жены, оставленные и неудачные дети. Законные и нет. Мелькала информация, что он пил и, как следствие, спился. Писали, что он совсем опустился и периодически лежит в клиниках для душевнобольных. Где-то упоминали, что он сожительствует с пожилой дворничихой, которая его поит и кормит. Словом, мутная и грязная информационная пена, верить которой нельзя. Но, похоже, нет дыма без огня.
Анна открыла ноутбук и снова набрала в поисковике данные. Открыла фото и вновь стала их внимательно рассматривать.
Он был определенно красавец. Понятно, в молодости. Скуласто-мужественное лицо. Ямка на подбородке, так любимая женщинами всех поколений. Густые брови, слегка сросшиеся на переносице. Яркие, внимательные, цепкие светлые глаза. Упрямый, жесткий, красиво очерченный рот. Прямой, крупный, «мужской» нос. Вьющиеся, густые темные волосы. Сигарета в больших и сильных руках. Она подумала, что сейчас таких лиц почти не осталось. В моде – утонченные хлипкие мальчики с тонкими волосами, узкими губами и нервическими повадками. Мужская красота все чаще приближается красоте женской; никого не удивить выщипанными бровями, маникюром и искусственным загаром. Нередки у мужчин «конские хвосты», кольца, браслеты и серьги. Мужчины словно признаются в своих слабостях и даже бравируют этим.
Итак, Городецкий. Наверное, пьяница, не без этого. Маргинал, опустившийся тип. На таких она насмотрелась. Наверное, придется раскошелиться. Но ста долларами не обойтись: запросит тысячу, а обрадуется – до сладкой дрожи – и трем сотням. Но, разумеется, будет торговаться. Потом начнет «гнуть пальцы», пыхтеть, как самовар, вспоминать о былом величии. Бравировать сегодняшней свободой, мол, сериалы не снимаю, ниже моего достоинства. Конечно, деньги пахнут. В эти минуты он благополучно забудет, как канючил гонорар за интервью. Станет обливать помоями всех: бывших коллег, и покойных, и ныне живущих «деятелей». Споет песню о погибшем и продажном кино, как без этого? Обвинит во всех несчастьях бывших жен и подруг, понесет по кочкам детей-сволочей. Покричит, поразоряется, покапризничает, может, даже поплачет. Натуральными крокодильими слезами. Вполне возможно, немножко попристает – прихватит за коленку, прибавив масла в равнодушные и давно остывшие глаза.
Но всем этим ее не проймет. Плавали, знаем. И все же он – величина. Патриарх, мастер. Свидетель тех лет и их летописец. Да и правда – истинная, настоящая – ей не нужна, так же как руководству и читателям. А нужны сплетни, чуть поджаренное или слегка потушенное, остренькое, приправленное соусами – это уже ее работа, и в ней она профи: и все в рамках приличий, такой формат. И все это надо тоже подать. Вкусно, ненавязчиво, не пошло, не пересолить, не переперчить. Читатель у них интеллигентный. Чуть что не так – сморщит нос и упрекнет в «желтизне». Нет, здесь не о том, здесь разбитая судьба, потерянное поколение. «Оттепель», «застой», «перестройка», суровые будни липового капитализма. Акулы-продюсеры, продажные актеры. Бесталанные сценаристы. Словом, творческая жизнь для честного и талантливого человека нынче невозможна. Ну и забывчивость зрителя, хамство чиновников, некомпетентность коллег и холод властей. Последние герои, где вы? Ау! А вот мы, тут! Это вы, коварные, нас забыли! У вас новые кумиры и новые предпочтения. Это вы променяли нас на других героев: киллеров, наркоманов, геев, предателей родины и любви. А мы – здесь, рядом. Живем плохо, трудно, но живем! А то, что плохо и трудно… зато вместе с вами, вместе с народом. А вы нас – на помойку! Нехорошо! И всем станет стыдно и обидно за прошлое поколение. И глаза нальются светлыми слезами воспоминаний и раскаяния. Что и требовалось доказать.
Цель будет достигнута, слеза выжата, и гонорар получен. Yes!
И дедушка Илья Максимович Городецкий будет счастлив: вспомнили о нас, ветеранах. И доллары свои, честно заработанные, побежит и сразу пропьет – громко, пафосно, со слезой, – созвав таких же, как он сам, калек. Загудит где-нибудь в ресторане – и поминай как звали. Пропьет все махом, разом. Хотя… Что там пропивать. Смешно, ей-богу.
Смешно и грустно, вот как это называется.
Позвоню с утра. Нет, лучше к вечеру. С утра пьющие люди не очень добры. Опять нарвусь. Попробую еще раз. А не сложится – найдем другого, понежнее и посговорчивее. Их, знаете ли… Вагон и маленькая тележка. Тех, кого ищут для рубрики «Они были нашими кумирами».
Она отложила ноутбук и, закутавшись в одеяло, наконец уснула, не слыша, как шаркает тапками снизу отец, разводя тесто для блинчиков («Анька так любит! С чайком и вареньем») на завтрак.
* * *
Илья Максимович Городецкий, известный режиссер, сценарист, красавец и бабник (все в прошлом), встал, как всегда, рано.
Во рту было мерзко, в голове – еще хуже. Жизнь стала для него невозможной тяготой, застрявшим обозом и даже наказанием. Он был из тех, кто счастлив только в молодости и в ранней зрелости, когда есть желания и силы. Дальнейшее существование он считал неразумным: человек в непродуктивном возрасте – обуза не только для окружающих, но прежде всего для самого себя.
Впрочем, «окружающих» в том самом смысле возле него не было давно. Он даже слегка бравировал этим: «Всех разогнал, пошли к чертям, никто не нужен».
В жизни Ильи Городецкого не было ни детей, ни внучков, ни жены. И кстати, друзей тоже. Когда все в его жизни обрушилось и накрылось, он пожелал остаться один. Впрочем, дело было не только в его пожеланиях – так сложилось. Последняя жена, вполне достойная женщина, уходя, бросила ему пророчески: останешься один, как бирюк. Без стакана воды для съемной челюсти.
Потому что дурак. Так и случилось, впрочем, по его собственной воле…
Все, кого он когда-то любил, ценил и к кому был привязан, исчезли, растворились, испарились. Кто-то точил на него серьезный зуб, кто-то беспомощно ковырялся в своих проблемах и бедах, кто-то вознесся и не захотел иметь дело с неудачником… С детьми не сложилось, женщины по-прежнему страшно обижались. Друзья… А были ли они на самом деле? Тоже вопрос.
И тогда он сказал вслух: «А пошли вы все!» И все, к его большому удивлению, пошли, причем довольно резво и дружно.
Кстати, всегда считалось, что у Городецкого невыносимый характер. Раньше, в молодости, когда его уважали и от него зависели, разумеется, терпели. А когда он стал «сбитым летчиком», все громко заявили: как с ним вообще можно общаться? Он же… Неудачник. Ну и так далее.
Неудачник! Оборзели. Это он неудачник? Да если бы вы… Да кто-нибудь из вас снял хотя бы подобие того, что когда-то снял он! Вы бы разом оправдали всю свою никчемную жизнь! Да! В далекой и прекрасной молодости он только два раза был вторым. В двух первых картинах. А третью уже снял сам, без худрука из корифеев. А кто из его поколения пробился? Ну-ка, ну-ка… А если подсчитать? Найдется пара-тройка умельцев, пристроившихся к сильным мира сего. Те, кем он всегда брезговал. Во все времена они были. Терлись у высоких кабинетов клянчили, выпрашивали поездки за границу, съемки многосерийных картин… Им мягко рекомендовали, что снимать и кого. Они кивали, как китайские болванчики, и с радостью на все соглашались. Им давали квартиры на Тверской, дачи в пятнадцати километрах от города, в целебном сосновом бору. Они каждый год меняли машины, и их жены щеголяли в норковых шубках и бриллиантах.
Нет, разумеется, были и другие. Истинные таланты, даже гении. Но в основном все эти гении и таланты спились и ушли из жизни еще тогда, в семидесятых.
