Мария Метлицкая
Другая Вера
© Метлицкая М., 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
* * *
С погодой не повезло. А Вера так надеялась, что жара даст передышку. Хотя бы в этот день. Но нет. Солнце по-прежнему шпарило, перепутав начало июня с серединой июля. «Все изменилось: и климат, и мы…» – подумала она и отошла от окна.
А оторваться от такой красоты было сложно – накануне под окном ее спальни пышным, кипенно-белым, как долгожданное свадебное платье купчихи или гигантский, точно для великана, торт из зефира, белым сугробом взорвался высоченный и пышнейший куст чубушника, и его запах, сладкий и нежный, разливался по всей территории усадьбы. И сосны, сосны! Ее любимые красностволые красавицы! Не обычные, высокие, с голым стволом, улетающим в небо, – хотя и такие на участке имелись, – а не слишком высокие, разлапистые, с широкой раскидистой кроной, настоящие крымские, привезенные из питомника. Предупреждали, что эти красотки могут не прижиться. Но прижились и радовали хозяйку, напоминая о когда-то любимом крымском побережье – Коктебель, маленький сын и муж, бывший муж. Сколько они копили на эту поездку? Кажется, больше года. Отказывали себе во всем – точнее, страстно мечтая о море, во всем себе отказывала именно она, Вера. Но все равно ничего бы не получилось, если бы не последний привет из прошлой жизни – золотые часики на потертом кожаном браслете, увесистые, для крупной женской руки. Кажется, тетки Раечки. Последняя память. Вера долго не могла решиться их продать. Но в конце концов пришлось. Сердце разрывалось при виде бледного, вечно сопливого Вадика. «Море вам не-об-хо-ди-мо, – по слогам, четко, как телевизионная дикторша, произнесла участковая врач в крупных, качающихся, словно маятники, серьгах из темного янтаря. – Иначе из соплей вам не вылезти!» И часики отправились в скупку.
Вера утонула в воспоминаниях. Перед глазами всплыла цветная картинка: загорелая узкая спинка сына, копающегося в песке, поджарый силуэт мужа у кромки воды и она сама, перебирающая сквозь пальцы песок в надежде найти осколок бледно-розового сердолика, – по легендам, именно там, в Коктебеле, его было полно. Но не нашла. Да разве в этом дело? Так, легкий вздох и легкое разочарование, но в остальном все было прекрасно. Сын, муж, море и теплый песок. И все это называлось счастьем.
И наплевать, что жили они в крохотной каморке под лестницей, где по ночам, невзирая на открытую фанерную дверь, было невыносимо душно. И наплевать, что с улицы тянуло подкисшей помойкой и что считали они не рубль, а каждый гривенник и брали в столовой одну котлету на двоих, правда с двумя гарнирами.
И Вера не обращала внимания на свои обгоревшие и страшно зудящие плечи, которые муж мазал ей на ночь дефицитным кефиром, – и без того душную комнату наполнял еще и запах молочной кислоты.
На раскладушке, в десяти, не больше, сантиметрах от их скрипучей односпальной пружинной кровати спал сын – спокойным и безмятежным сном счастливого и здорового ребенка. А рядом – рядом спал муж. Нет не так, не рядом – какое там «рядом» на этой-то площади в шестьдесят сантиметров? Это было не «рядом», а вместе, сплетясь, как лианы, как змеи, клубок из двух змей, как корни дерева, – иначе никак, не удержишься и упадешь.
Коктебель… Вера вздохнула. Миллион лет до нашей эры – вот когда был тот Коктебель. И маленький сын, и ощущение полного и безграничного счастья. И молодость, молодость. Все – безвозвратно. Она нахмурилась и разозлилась: «Куда меня понесло? И вообще – при чем тут все это?» Она присела на кровать. «Так, соберись! – строго приказала самой себе. – Сегодня у тебя тяжелый день. Прекрасный, важный, но безусловно тяжелый».
Кстати, в Коктебель она больше не ездила. Никогда.
По несчастью или к счастью, истина проста – никогда не возвращайся в прежние места.
Даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищем, – ни тебе, ни мне[1].
Впрочем, она и не искала. Искать было нечего.
* * *
Итак, почти две недели стояла дикая, аномальная, как ее назвали, не свойственная июню жара. Сегодня, вернее еще вчера, она чуть-чуть спала, но все равно с самого утра было душно, не спасали ни сад, ни лес, ни маленький искусственный прудик с желтыми кувшинками и белыми лилиями – давнишняя Верина мечта.
Нет, конечно же, в доме были кондиционеры, современнейшая и дорогущая система – муж не экономил на серьезной технике. Но спать с кондиционером Вера не любила, считая, что жить за городом и спать со сплит-системой – полная глупость. За городом надо спать с открытым окном, чтобы слышать шум сада и леса, дышать ароматом цветов и просыпаться по утрам от звонкого птичьего пения.
Муж посмеивался над ней и экспериментов в жару не ставил – включал технику и мерно похрапывал. Разногласий на эту тему, слава богу, не происходило. Стрельцовы, как люди разумные и не очень молодые, заселившись в усадьбу, завели раздельные спальни, благо места было достаточно. На своем комфорте они не экономили.
Да и сам дом из оцилиндрованного финского бревна был прохладным летом и теплым зимой. Строили они его сами, никаких «под ключ или под отделку» – фигушки вам! Не надо нам подводных камней и чужих ошибок. Геннадий Павлович ко всему относился серьезно. А уж к покупке дома, в котором Стрельцовы собирались встретить спокойную и уверенную старость и растить внуков, – тем более.
В душе Вера боялась окончательного переезда из города, хоть и родилась и выросла за городом. И всячески, любыми способами оттягивала отъезд – капризничала, спорила с мужем, в общем, вела себя «не как всегда». Словом, тянула, надеясь. На что – непонятно! Знала ведь: если уж муж что-то решил, он вряд ли отступится. Предложений было не просто много, а немыслимо много. Рынок загородной недвижимости рос, рос и вдруг встал как вкопанный – рубль падал, доллар взлетал, продать было сложно, а купить, наоборот, очень просто. Но только не Стрельцовым.
К покупке земли под имение – а именно так шутливо называл Геннадий Павлович их будущее жилище – они отнеслись серьезно. Учитывалось многое: близость от Москвы и в то же время тишина, и обязательно, чтобы лес рядом – природу Вера Андреевна обожала. Инфраструктура опять же. Качество народонаселения – шутка мужа. К соседям предъявлялись довольно высокие требования: никаких «новых русских», нуворишей с их дурновкусием и тягой к понтам.
И не деревня – ни-ни! Там свои «прелести». Только стародачный поселок с остатками интеллигенции и со своим традициями. Хотя и в таких поселках давно сменился контингент. Но старожилы еще оставались.
Река – как говорила Вера Андреевна, «течность» – тоже входила в список обязательных требований. В подмосковных водоемах они, конечно, не купались, предпочитали море. Но посидеть на берегу подмосковной реки, послушать пение соловья, полюбоваться красотами любили.
Ну и чтобы сам участок был не менее пятидесяти соток. Только так можно чувствовать себя защищенными от соседских глаз и соседских же воплей.
А еще поселок должен был непременно стоять под охраной.
Искали долго. Два шустрых агента, похожие между собой, как братья-близнецы, Саша и Паша, веером, словно карты из колоды, раскладывали перед Стрельцовыми всевозможные варианты. Но те капризничали – все время что-то было нет так. Агенты злились, раздражались, но за клиентов держались крепко – и по машине, и по внешнему виду, и по адресу в Москве, где проживали Стрельцовы, было понятно, что надо терпеть, такими клиентами не бросаются.
Да и людьми они были приятными – и остроумный весельчак Геннадий Павлович, обожавший – это бросалось в глаза – свою ненаглядную Верушу, и сама Веруша, Вера Андреевна, милая, спокойная, рассудительная и все еще очень красивая женщина.
Что говорить, чудесная пара. Всем бы так жить, с таким отношением друг к другу и таким достатком.
Наконец участок был найден, и Саша-Паша облегченно выдохнули – уф, угодили! Наконец угодили! Это был стародачный, тихий и уютный поселок, стоящий чуть на пригорке, откуда открывался невероятный, сказочный вид на реку и поле.
Продавала участок вдова сына хозяев – ни самих хозяев, ученых-химиков, ни их непутевого сына на свете уже не было. Старики умерли от старости, а вот их единственный сын оказался никчемным пьяницей, бедой и горем родителей. Да и по пропитому и изношенному, хотя и со следами былой красоты, лицу хозяйки, Регины, было понятно все и сразу – та тоже от мужа не отставала. На вид лет ей можно было дать шестьдесят. Увидев ее паспорт, Стрельцовы удивленно переглянулись – ей всего-то исполнилось сорок пять.
Детей у Регины не было. Жила она в квартире умерших свекров с видом на Москву-реку и фабрику «Красный Октябрь», бывшее «Товарищество Эйнем». В квартире пахло лежалым тряпьем, столетней грязью и крепко устоявшимся перегаром. Геннадий Павлович брезгливо поморщился, распахнул окно, и в него тут же влетел запах ванили и шоколада.
– А у вас тут, оказывается, сладкая жизнь, – задумчиво произнес Геннадий Павлович, выглядывая во двор.
– Да ну, – вяло отмахнулась поддатая хозяйка. – Какое там сладкая!
Сделка пару раз срывалась из-за Регининых запоев, и Вера Андреевна страшно нервничала.
Но бог троицу любит, и наконец участок со старым полуразрушенным домом стал их собственностью. Стрельцовы были счастливы.
В тот же день, после окончания сделки у нотариуса, поехали в имение.
Машину вел сам Геннадий Павлович, шофера Виталика отпустили, в тот волнительный день посторонние были им не нужны, семейная радость – вещь крайне интимная. Взволнованные, ехали молча, без разговоров. Заморосил мелкий дождик, но впечатления это не испортило, а даже наоборот, придало какой-то уютности и тепла, сразу представились тихие семейные вечера, чаепития, приглушенная музыка. И все это, дорогое и бесконечно любимое, под умиротворяющий нежный звук подмосковного дождика. Доехали, остановились. Геннадий Павлович, как всегда, открыл дверцу и подал руку жене. Оглядываясь, Вера выбралась из машины. Стрельцов осторожно толкнул черную, разбухшую от старости калитку, и они зашли на участок – впервые уже на свой, собственный.
Стоял немного дождливый, но теплый октябрь, под ногами лежала влажная, густая, мягкая листва. Пахло сырой травой и прелью, грибами, костром и дымком, струящимся с соседнего участка. С веток падали тяжелые капли дождя. Было сыро, но довольно тепло.
По узкой заросшей тропинке, держась за руки, Стрельцовы прошли к дому. На ржавую дверную ручку был накинут замок – заходи и бери чего хочешь. Впрочем, брать там было нечего – Регина все давно пропила.
Осторожно, словно боясь кого-то потревожить, они зашли в дом. Вера Андреевна поморщилась – сильно пахло плесенью и мышами. В комнате с разрушенной голландской печкой валялись тут и там какие-то тряпки, остатки круп, пустые банки из-под консервов, шарфы и кофты, изъеденные мышами и молью, остатки раскрошенных дров, кучки дохлых мух и ос. На окнах болтались оборванные, выцветшие сатиновые шторки. На столе стояли чашка с отколотым боком и закопченная, мятая кастрюлька. Довершали невеселую картину стул на трех ногах, прислоненный к закопченной стене, комодик с треснутым стеклом и вещи, валявшиеся на диване.
Геннадий Павлович бросил свою ветровку на продавленный диван, прикрытый залоснившимся одеялом с нагло выпирающей клочковатой и пожелтевшей ватой.
– Присядь, Веруша, Отдохни.
Вера брезгливо присела на край.
Молчали. Разговаривать не хотелось.
А ведь когда-то здесь был дом. И была радость. Наверняка была радость: маленький сын, надежда родителей, трехколесный велосипедик, панамка от солнца, песочница под березой. Теплый хлеб и сладкий компот из малины и вся семья за столом. Чаепития по вечерам, беседы с соседями. Патефон с пластинками Шульженко и Утесова. А потом… Потом все закончилось. Мальчик вырос, надежд не оправдал. Привел эту чертову девку Регину, ну и… Старики медленно чахли, захлебываясь в своем горе. А эти тонули в водке и пропивали все, что можно пропить.
– Чужая жизнь, – нарушила молчание Вера Андреевна, почувствовав странное разочарование и печаль. – Ужас, да? – Она подняла глаза на мужа.
Геннадий Павлович вздрогнул, нахмурился и кивнул.
– Все так, Веруша. Ты правильно сказала: чужая жизнь. Что нам до нее? У нас же радость, правда? А дом этот, – он обвел глазами комнату, – надо бы поскорее снести, как не было. И все испарится, улетучится. Вся печаль и тоска. Снести вместе с его радостями, бедами, слезами и воспоминаниями. Говорят, дома – живые организмы и все хранят в памяти. – Геннадий Павлович улыбнулся. – Лично я в это не верю. А ты?
Вера вздрогнула, вспомнив другой дом, проданный ею сто лет назад:
– Я не знаю. И, честно говоря, знать не хочу.
Стрельцов все тут же понял и широко улыбнулся:
– Да бог с ними, с домами, Веруша!
– Ты прав. – Вера тяжело поднялась с дивана. – Поехали, Гена! И вправду тоска. Пахнет здесь как-то… Горем пахнет, несчастьем. Идем поскорее!
Даже не обойдя участок, они быстро пошли к машине. По дороге молчали, разговаривать по-прежнему не хотелось.
Вера Андреевна думала о том, что, скорее всего, зря они купили старый участок с чужим домом – здесь своя аура, и вряд ли от этого можно избавиться. Покупать нужно было новый участок, без прошлого, а то лезет всякая чушь в голову.
Вера Андреевна достала из сумочки таблетку. Головными болями она страдала всю жизнь. Муж бросил короткий взгляд и сочувственно поморщился:
– Что, начинается?
Вера молча кивнула и отвернулась к окну.
До дома доехали быстро, даже задремать не успела. Под душ и сразу в кровать. Таблетка и сон – вот спасение.
Быстро улеглась и уже сквозь сон услышала, как муж принес стакан крепкого сладкого чаю, – знал, что при начавшейся мигрени иногда помогает. Осторожно поставил на тумбочку и на цыпочках вышел.
«Геночка, – с нежностью подумала она, – мой ты родной! И еще – очень любимый».
Это был очень счастливый брак, каких единицы. Вера Андреевна это понимала прекрасно и знала, как ей повезло. И еще очень это ценила.
* * *
Геннадий Павлович был человеком не только слова, но и дела, и уже через неделю на вновь купленном участке не осталось и следа от старого, наводившего тоску и печаль дома прежних владельцев. Все снесли и вывезли подчистую, как не было. А через пару месяцев стоял новый фундамент. Строительство дома намечалось на май – зимой умные люди дома не строят, ждут тепла, а Геннадий Павлович Стрельцов был определенно человеком умным, с этим не поспоришь.
Когда в марте Вера Андреевна приехала в имение, от прошлого ощущения не осталось и следа – стояло яркое солнечное утро, звенела капель и яростно распевали птицы. Солнце освещало потемневшие от влаги стволы берез; почти растаявшие, а уже осевшие и потемневшие снежные прогалины оставались только под темными густыми елками, но кое-где – чудеса! – пробивалась молодая травка. А главное – запахи: оглушительно, как бывает только за городом, пахло свежестью и весной.
Под натянутым брезентовым тентом были аккуратно сложены строительные материалы. По участку носились молодые мужчины в спецодежде – строители. Никаких шарашек и шабашек – серьезная фирма для солидных людей. Это был жизненный принцип Стрельцова: каждый отвечает за то, что умеет. И надо сказать, этот принцип работал.
Вера с благодарностью посмотрела на мужа, сердце сладко заныло от благодарности. Как же ей повезло!
Нет, она и сама ого-го, умница и красавица, скромно признавалась себе она, глядя в зеркало. Но красавиц и умниц море. А повезло именно ей. Да и повезло на исходе, так сказать, молодости и почти исчезающей женской прелести – когда они встретились со Стрельцовым, Вере было за тридцать, а ее сыну от первого брака девять.
Все, хватит, нечего вспоминать, потому что хорошего вспомнить нечего. Почти нечего.
* * *
Муж построил дом за полгода – в рекордный, как все говорили, срок.
Каждый вечер после тяжелого трудового дня ездил в поселок и следил за работой – лишний контроль, по его мнению, никогда не помешает. И справедливость этого убеждения жизнь подтверждала – многие из тех, кто в девяностые начинал вместе со Стрельцовым, давно канули в Лету: прогорели или, и того хуже, остались с долгами, без квартир и счетов. Многие банально спились. А кое-кого, увы, давно схоронили. А все потому, что расслабились, были уверены в себе и в партнерах, излишне доверяли нанятым менеджерам и директорам. А почувствовав первые, легко добытые, зачастую шальные деньги, зажили красиво и весело – поездки по заграницам, квартиры на Кипре или в Испании, дорогущие автомобили, кабаки и девицы. А сколько разводов случилось тогда. Сколько рассыпалось прекрасных, крепких семей. Сколько страданий и слез принесли эти тучные годы. И им, внезапно и неожиданно разбогатевшим и потерявшим от этого богатства головы, казалось, что так будет всегда. Но – увы.
Геннадий Павлович Стрельцов не расслаблялся – на работе, в офисе, сидел с утра до вечера. И всегда оставался в курсе всех дел. Контролировал всех и каждого, пойманных и замеченных во лжи или в воровстве беспощадно наказывал и тут же, без разговоров, гнал. С бездельниками не церемонился. «Жалость в бизнесе неуместна», – повторял он, кажется, убеждая в первую очередь в этом себя.
Вера в дела мужа не лезла.
Через несколько лет в компании Стрельцова остались только самые проверенные, самые преданные, самые работоспособные, самые настойчивые и самые честные. И компания процветала – выстояла в двух тяжелейших кризисах, когда падали, как подкошенные, колоссы и рушились большие финансовые империи.
Деньги Стрельцовы почувствовали не сразу – вернее, дали себе волю почувствовать их не сразу. Головы не закружились. Довольно долго жили в Вериной двушке: двадцать восемь метров, четвертый этаж, окнами на Можайку, на трассу – не о чем говорить.
Черную икру не ели, омарами не баловались, дорогих часов и костюмов, а также норковых шуб и бриллиантов не покупали, по ресторанам не хаживали.
Вадик учился в обычной районной школе. Вера Андреевна по-прежнему работала в проектном институте.
Квартиры на Золотой миле, на Кутузовском, купили, когда Вадик оканчивал школу. Купили две на одной лестничной клетке – двухкомнатную в семьдесят метров для сына и четырехкомнатную, в сто двадцать, для себя.
– Чтобы твоей душеньке было спокойно, – смеялся Геннадий Павлович, отдавая Вере ключи от квартиры сына. – Девушки появятся, компании – это нормально. А ты спокойна – он и отдельно, и рядом. Полный контроль!
Квартиру свою они обожали – столько вложили сил и столько денег! Обои заказывали из Италии, мебель из Румынии – на этом настоял муж. Настоящее дерево, традиции обработки и прочее. На века.
Стрельцов вообще любил эти два коротких слова – «на века». И был, наверное, прав, это многое означало.
Ковры привезли из Турции, настоящие, ручной работы, шелковые, с переливом. Шторы из Греции, на заказ. А люстры из Чехии – Вера любила хороший хрусталь.
И вот, спустя десять лет решились перебраться за город – на этом настаивал муж.
Вера любила квартиру на Кутузовском и уезжать насовсем не хотела. Решили так – попробуем. Чтобы не резко и не сразу – сначала станем оставаться в имении на выходные, потом на подольше. А дальше – как захотим.
Навсегда захотели довольно быстро. Вера, к своему удивлению, загородную жизнь полюбила почти сразу. Да и как можно сравнить эту жизнь с городской, с ее отравленным воздухом, дикой загазованностью, резкими звуками, серыми пейзажами и всем остальным? Преимущества неоспоримы. Кстати, хитрый Геннадий Павлович в этом почти был уверен – потому что отлично знал натуру любимой жены. Вера – молчунья, Вера – затворница, схимница. Вера не любит общества и шумных гостей. И еще Веруша любит природу – ведь росла в Подмосковье.
Их имение было их жизнью. И создали они его вместе, вдвоем, с такой тщательностью и серьезной продуманностью – от крупного до мелочей, с таким терпением, нежностью и с любовью.
И были там счастливы. Впрочем, они просто были счастливы – везде и повсюду, и такое бывает.
С годами Геннадий Павлович стал работать меньше – возраст давал о себе знать, да и бизнес стал стабильным, денег на счетах скопилось достаточно, более чем, если уж честно. «На пару жизней уж точно хватит, – шутил Стрельцов. – А у нас она, Веруша, одна».
И самое главное, Стрельцовы уже были в том возрасте, когда отлично понимаешь, как эта единственная жизнь коротка и щедра на сюрпризы и что в ней всяко бывает – примеров вокруг множество. Все люди смертны, и всё, увы, быстротечно… Выходит, надо пожить для себя. Они это заслужили.
И мудрый Стрельцов постановил – жить и наслаждаться. За свою жизнь он ого-го как напахался! Жить ради любимой женщины – огромное счастье! И дано оно, увы, далеко не всем.
* * *
Свою встречу с Верой, их совпадение и все их дальнейшие совместные годы Стрельцов искренне считал огромным подарком судьбы. Жизнь его потрепала – ну а кого она пожалела? Но ведь важен итог, вернее, поздний, последний, жизненный этап. Третий возраст, как кто-то красиво сказал. И здесь судьба его щедро одарила.
Все у них было складно, ладно: и понимание с полувзгляда, когда и полуслова не нужно, и взаимная нежность, не иссякшая за долгие годы. И притяжение друг к другу – да, да, именно притяжение, то самое, личное, глубоко интимное, многими ровесниками давно позабытое. А у них было. Пусть не так ярко, как в молодости, пусть не так откровенно нетерпеливо, но было же. Было! И этот так называемый супружеский долг они оба исполняли с удовольствием и все еще с трепетом.
Женой Стрельцов гордился – не просто обожал и боготворил ее, а именно гордился. То, что его Верочка красавица, обсуждению не подлежало. И это не зашоренный субъективный взгляд влюбленного мужа – нет и нет! Вера Андреевна была и вправду красавицей – высокая, крутобедрая, длинношеяя, со стройными, чуть полноватыми красивыми ногами и пышной, высокой грудью, не испорченной, как ни странно, ни грудным вскармливанием, ни возрастом.
У его Веруши были по-прежнему роскошные, густые, чуть волнистые волосы, когда-то давно, в молодости, дивного золотистого цвета спелой пшеницы, белоснежная кожа, темные – чудеса! – брови и синие, с фиалковым отливом глаза, чуть вздернутый, правильный нос и пухлый, яркий рот.
А еще она отличалась замечательным, утонченным вкусом и острым чутьем на прекрасное. Одевалась Вера безупречно. Даже в зрелости умела найти тонкую грань и не перейти на скучные строгие «пожилые» наряды, вроде тоскливых костюмов с лацканами или унылых платьев. Могла даже и похулиганить – например, на пикник надеть молодежные джинсы с лохматыми дырками и яркие оранжевые кроссовки. Шли ей и вечерние платья, и узкие черные брючки со строгими, казалось бы скромными, но, безусловно, недешевыми кашемировыми свитерками, и строгие блузы а-ля паж, и цветастые «полуголые» сарафаны с пышными складчатыми юбками, открывающие все еще роскошные, гладкие плечи. И даже в домашнем халатике Верочка была хороша. А уж когда полы халатика нечаянно распахивались и из-под них появлялась круглая, гладкая коленка, Геннадий Павлович замирал, громко сглатывал слюну и старался умерить дрожь в руках.
«Какое счастье, – с восторгом думал он. – Спустя почти тридцать лет меня волнует собственная жена! Моя возлюбленная, моя единственная, моя желанная». Подумать только – за все эти годы он ни разу – ни разу! – не посмотрел с вожделением на другую женщину, хотя женскую красоту всегда отмечал. Но кто мог сравниться с его Верушей?
Иногда, а такое часто бывало, глядя на спящую жену, он думал, что скорее всего было бы куда проще, если бы он меньше ее любил.
Стрельцов знал мужчин, которые вполне спокойно относились к своим половинам. Да что там спокойно – с годами появлялись и легкое пренебрежение, и явная раздражительность, и накопленная усталость. Это нормально, люди устают друг от друга, накапливаются претензии, обиды, возникают конфликты.
Только не у него. Он ни разу не поймал себя на мысли, что ему бы хотелось отдохнуть от жены, свалить, как все мужики, на охоту или рыбалку, пусть без ружей и удочек – просто так, в сугубо мужскую компанию, как говорится, без баб, с суровым мальчишником, расслабиться по полной, посидеть в русской баньке, потом выпить холодной водочки и трепаться, что называется, на пустую, вспоминая яркие эпизоды бурной молодости, по-мальчишески хвастать победами в драках и, конечно, бабами! Не хотелось ни разу! Сколько раз его звали на подобные мероприятия – не перечесть. В элитные клубы со стойким запахом дорогих сигар и элитного коньяка, на рыбалку в глухую деревню. Звали и в бани, что называется, «со всеми делами». Под этим подразумевались роскошные девки, тщательно отобранные. Как-то он там побывал. Нет, смутить его голыми сиськами-задницами было сложно. Но стало так мерзко, что он, сославшись на срочно выдуманную встречу, быстро оттуда свалил.
Ханжой он не был, пуританином тоже. Мужиков он не осуждал.
В молодости Стрельцов и сам погулял, что уж там. Красиво погулял, с заходами и загогулинами. И некрасиво тоже. Но все давно было забыто, как и не было, – память все стерла. Да и вообще – теперь ему казалось, что вся его прошлая жизнь, до Веруши: два дурацких, бестолковых, коротких и несчастливых брака и все многочисленные любовницы, на час или ночь, на месяц или полгода, – мираж, фикция, обман или дурацкий сон.
Ничего этого не было. Лица его женщин, как правило, красивых или просто интересных, слились в одно малоразличаемое, невнятное, тусклое, потертое – кто, как, зачем?
Жизнь его началась с Веруши. До этого была репетиция, черновик.
Его жена была талантлива во всем. А как она готовила, какие у нее получались супы, котлеты и пироги! Как он отъедался в первые годы их брака! Ел много и жадно – бедняк, не приученный к домашнему, не знавший нормальной заботы. Было неловко, а остановиться не мог. Стыдоба. Но Веруша только посмеивалась и, кажется, удивлялась. А он, взрослый, битый жизнью мужик, краснел, как пацан. И еще – очень ждал ночи. Скорее бы! Скорее бы прижать ее к себе, вдохнуть ее неповторимый запах, уткнуться носом в ее волосы, шею. И задохнуться от счастья.
А как его Верочка обставила дом! И дело тут было не в возможностях, поверьте. Кстати, сто лет назад, в другой жизни, в крошечной квартирке с окнами на шумную трассу, у нее тоже было уютно и симпатично: керамические вазочки с веточками багульника, вязаные салфетки, постеры на стенах, милые, уютные занавески. Она не гонялась за брендами – еще чего! Могла купить и за рубль, как говорится. И все ей шло, и все вставало на место – будь то недорогая тарелка на стену, невзрачная с виду вазочка, кружевная скатерка или репродукция.
Да, дом их, любимое имение, Веруша обставила с таким вкусом, что от восхищения замирали даже те, кто кое-что повидал в этой жизни.
Никакой вычурности, никакой демонстрации возможностей, никакой глупой и пошлой яркости не было в их новом загородном доме – все исключительно для жизни, чтобы было удобно хозяевам. Функционально, добротно, ну и, конечно, красиво.
И участок сама распланировала, и никакой ландшафтный дизайнер ей, умнице, не понадобился. И никакие дурацкие новшества в виде фонтанов, горок и вычурных садовых скульптур.
А цветы? Какой она развела цветник! Соседи приходили смотреть на него, как на чудо. Кусты разноцветных пионов – от кипенно-белых и бледно-розовых до темно-малиновых, почти фиолетовых, разноцветной сирени всевозможных сортов – от белой до чернильно-синей. А еще жасмин, огромные, с мужской кулак, садовые ромашки, разноцветные флоксы и пестрые ирисы, стайка робких васильков, полянка ландышей у забора. А поляна из желтых тюльпанов!
Все знакомое с детства, родное и близкое. Открытую веранду, на которой они обожали пить вечерний чай, оплетали густые ветки дикого винограда – по осени невозможных, сказочных цветов: желтого, оранжевого, малинового и бордового. Золотого! А плантация роз всевозможных оттенков, от белых и нежно-кремовых, лимонно-желтых, банальных бордовых и уж совсем чудных и редких, в голубизну.
Вера с гордостью щеголяла названиями: «Что-то глория дей загибается. Ой, рапсодия ин блю засыхает. А остина, подумай, цветет и не думает отцветать». И горестно вздыхала: «Как-то на флорентине в этом году мало соцветий».
Конечно же, помощники были – и садовник Иван Васильевич, служивший когда-то в ботаническом саду, и горничная Соня, и хромая повариха Евгеша с невероятными пронзительными угольными глазами, которые бывают только у армянок, – чудная и несчастная баба из бакинских беженок. Жизнь свою Евгеша в столице не устроила, на жилье не накопила, так всю жизнь и жила в поварихах да по чужим домам. Готовила она действительно восхитительно, сказочно, все ей было под силу: и бакинские кутабы, и армянская долма, и украинский борщ с галушками, и русские кислые щи. А уж какую стряпала солянку! Правда, характер у нее был не сахар – да оно и понятно, досталось ей. Ох, не дай бог. Из родного Баку молодая Евгеша бежала в январе девяностого, не спасло и то, что муж азербайджанец. Да и не было его тогда дома, работал он вахтенно, в море, на вышках. В тот страшный день в их квартиру ворвались бандиты с безумными, кровавыми глазами и стали искать золото. Евгеша, прижимая к груди трехлетнего сына, кивнула на ящик комода. Именно там лежали все ценности семейства Гуссейновых – немного простенького золота, подаренного на свадьбу, две пары сережек и несколько колечек, хлипкая пачечка денег, скопленных на новый цветной телевизор, да, пожалуй, и все.
Не побрезговали ничем – срывали покрывала с кроватей, обрезали люстру со штампованным, дешевым хрусталем, скомкали Евгешино стеганое пальто, схватили даже детский трехколесный велосипедик, подаренный сыну на день рождения, – тащили все подряд, озверело озирались по сторонам, что бы еще прихватить. На следующий день на лестничной клетке валялись непарные туфли и ботинки, кофточки и рубашки, крышки от сковородок и пачки с таблетками – все то, что в спешке обронили ублюдки.
Мальчик, увидев, что забирают его велосипед, устроил истерику.
Евгеша умоляла бандитов не забирать любимую игрушку.
И именно в эту минуту к ней подошел неказистый, мелкий и кривоногий урод и, скинув ее с дивана, пнул в живот грязным, скособоченным, огромным ботинком. Но этого ублюдку показалось мало – оглядевшись вокруг, он схватил табуретку с металлическими ногами и несколько раз, с размахом, опустил ее на Евгешины ноги.
Боясь, что сын испугается, засунув в рот кулак, Евгеша сдержала крик и стон.
Смотрела только на сына – не дай бог, что-нибудь сделают с ним!
– Гуссейнов он, – выкрикнула она, – ваш он, не армянин! Ребенка не трогайте, гады!
