Мария Мартова
Сказка о квартире-избушке, Ленке-старушке, Бабе-яге, Кощее, Иване и его «харлее»

Глава 4

 
Иван, добрый молодец,
в детстве был послушным мальчиком,
учительницы своей строгой боялся,
потому учиться старался,
чтением книг не гнушался,
сказок-былин премного читал
и крепко их запоминал.
И знал наперед,
что лес колдовской
нечистью поганою
полон бывает.
И потому, страхом лютым обуреваемый,
скоро мчался по лесу,
покуда из сил не выбился.
Видит, посередь рощи сосновой
пенек стоит,
мал пенек, невысок.
«Дай, – думает, – сяду, посижу,
об жизни потужу».
А пенек невысок,
не будь деревяшкой зазряшной,
скок – и вскочил неваляшка.
Чудище лесное,
страшное, ужасное
предстало перед очи Ивана:
столетний дед,
в шкуру звериную одет,
заместо кожи – кора тополиная,
заместо ног – копыта козлиные,
на голове – рога,
на копытах – лапти,
правый с левым перепутанные.
На Ивана глядит,
очами зелеными блестит,
рогами-ветвями бодает,
голосом хищным завывает.
Задрожал Иван,
закричал Иван
да и деру побыстрее дал.
Долго бежал он куда глаза глядят,
из сил выбился.
Видит, стоит дерево посередь поляны —
осина горбатая,
ветвями богатая.
«Дай, – думает, – к осинке-то прислонюся,
силушки наберуся».
Только подумал,
как услышал смех девичий
звонче колокольчика.
Поднял голову, а на суку девица сидит,
очами зелеными блестит.
И ни во что девица не одетая,
заместо волос – листья осиновые,
заместо ног – хвост рыбий.
Дева рукою молодца манит,
хохотом колдовским разум дурманит.
Но не таков был Иван,
чтоб неведому соблазну поддаться,
а мудро порешил самому спасаться.
Только и видала его русалка длиннохвостая.
Долго несся Иван,
ломая ноги,
обдирая руки,
набивая шишки.
И примчался он на болотце топкое,
тиною подернутое,
кочками усеянное.
Чуть не увяз заживо,
да вовремя образумился,
зацепился обеими руками
за кочку с корнями
и смекает себе:
«Не уйду отсюдова, покуда не отдышуся,
хорошенько не осмотрюся».
Но не успел и подумать,
как кочка сама собой выросла
и чудищем поганым, кикиморой болотной, сделалось.
Глядит Иван, а это старуха зеленая,
водорослями увешанная,
руками-плавниками шлепает,
очами зелеными хлопает.
– Заманю, утоплю, —
говорит кикимора голосом булькающим, —
захочу – замочу.
Не стал дожидаться Иван своей участи
и рванул напрямик по болотине,
то по кочкам скачет,
то по трясине,
а то просто так – по воздуху.
Как добрался на берег другой,
самому неведомо.
А только увидал перед собой
бел камень огромный,
камень каменный, стопудовый.
Лишь вздохнул Иван тяжелехонько,
да зевнул Ванюша сладехонько,
да прилег на камешек беленький,
да уснул тотчас сном мертвецким,
крепким сном молодецким.
 

Глава 5

 
Ленка, отчаянная девка,
и доселе страха не ведавшая,
а набравшись силы колдовской, нечеловеческой,
нынче и вовсе ничего не убоится.
Парит над городом, словно птица,
полной луной освещаемая,
скорой метлой подгоняемая,
жаждой мщения терзаемая.
А под нею все чудно, все дивно:
всюду домишки крошечные,
дорожки узенькие,
машинки, будто букашки малые,
людишки, будто мак просеянный.
Видит, на балконе ее дома,
на девятом этаже
сосед в очках стоит,
на козла похожий.
Стоит сосед, курит,
беды близкой не чует.
А Ленка, не будь дурой,
подлетела на метелке тихохонько
да как завоет страшнехонько.
Соседушка добрый
еле ноги унес, перепуганный.
А Ленка лихая дальше летит,
свистом разбойным свистит,
страху нагоняет.
Видит, во дворе на лавочке
подружка ее недавняя,
разлучница коварная
Васька сама собой сидит,
сидит и грустит,
об Ваньке тоскует.
Ленка и тут не растерялась,
на метле летучей как закружила,
буйный ветер как закрутила.
И полетела лавочка вместе с девочкой
прочь со двора.
Васька от страха, от ужаса визжит да кричит,
а Ленка от веселия-радости пуще хохочет,
проказ еще натворить хочет.
Да не время ей:
пора дело делать —
квартиру свою из беды выручать,
вещи свои у Яги вызволять.
Долго ли, коротко ли
летит на метле,
что воин в седле,
Ленка-старуха,
ветер свистит мимо уха.
Вот уж и город с огнями остался позади,
и тьма ночная ждет впереди.
Летит над горами,
летит над долами,
помелом след заметает,
посвистом тучи разгоняет.
Видит, показался во мгле
лес глухой, дремучий,
на краю его средь дубов могучих,
средь кустов колючих
чертог стоит —
не сарай и не сторожка,
а избушка да на курьих ножках.
Не мал домишко, не велик,
а к себе подойти не велит:
вкруг избушки – забор частый,
забор частый, крепко сложенный,
да не тесом тесанный
и не топором рубленный,
а из костей сложенный
из человеческих.
На заборе том черепа развешаны,
на воротах костяных заместо засова – нога левая,
заместо запора – нога правая,
заместо замка – рот с зубами острыми.
«Ну и ну, – думает Ленка, – неужто я и впрямь в сказку попала?».
И оттого ей смешно сделалось.
Еще пуще Ленка расхрабрилася,
ходит вокруг забора
да помелом по косточкам постукивает,
а косточки, большие и малые,
звонко позвякивают,
девицу веселят.
Глядь, а одна ножка-то слабенькая
взяла да раскололося,
косточки-то да посыпалися.
Так и вошла Ленка во двор.
Видит, избушка стоит.
А из избушки песня дивная льется,
«Танцы с дьяволом» называется,
«Танцы с дьяволом» Бобби Бешеного.
Рок тяжелый,
музон ядреный
избушку раскачивает – хозяюшку потешает,
хозяюшку потешает – гостью раздражает.
Ленка возмутилася,
сильно разозлилася,
скок – и к окошку слюдяному подтянулася,
подтянулася, приглянулася.
Видит, все убранство избушкино —
не ветхость старушкина,
а интерьер Ленкин собственный,
евростилю близкородственный:
диваны кожаные турецкие,
полы теплые немецкие,
жалюзи из Греции,
джакузи из Швеции,
сервиз чешский хрустальный,
центр японский музыкальный,
телевизор «Panasonic» жидкокристаллический.
Видит, посередь избы баба Яга сидит.
А на старухе не наряд убогонький,
а модный прикид Ленкин новенький:
джинсы итальянские от «Оторвани»,
жилет американский с лейблом «Мани-мани»,
на ногах – сапожки,
в ушах – сережки,
на лице – «Буржуа де Пари».
А самое ужасное,
нестерпимо страшное:
волосы старухины
модные-премодные
цвета зелени.
Все тайно захваченное,
незаконно присвоенное,
в глухой избушке ловко пристроенное.
Сама Яга сидит под кондишеном, отдувается,
пляской утомленная,
драйвом заряженная,
сидит, колу потягивает,
по сторонам поглядывает.
А вокруг нее – ведьмы старые,
на девичник слетелися,
по избушке расселися:
кто на матрасе,
кто на паласе,
одна – на столе со скатертью новой,
другая – на печке микроволновой,
третья – на полке с парфюмами,
четвертая – на гардеробе с костюмами,
та – на холодильнике,
эта – на светильнике,
а последняя старушка —
на тумбе с безделушками.
Сидят, на Ягу глядят,
глаза повыпучивали,
диву дивятся,
черной завистью завидуют.
А она сидит меж ними царицею,
взор в потолок бросает,
речи мудреные вещает:
– Я ли не красавица,
девица-молодица,
я ли не умница-выдумщица,
удумала, как устроиться-обустроиться,
приблатниться-прибарахлиться.
Не пристало мне быть дряхлой старушкою,
отсталой лохушкою,
желаю быть девкой классною,
Ягоюшкой прекрасною,
модницей видною,
невестой завидною.
Ко мне давеча молодец сватался,
добрый молодец – милый Кощеюшка,
друг сердечный, друг ненаглядный,
супермен суперотпадный,
чувак стопроцентный,
Кощей мой Бессмертный.
И теперь до зарезу
мне нужно престижу,
хочу гламуру
на мою натуру.
Старушки-подружки
вокруг Ягушки
разом онемели,
дружно обалдели,
столбняком застыли,
языки проглотили.
Ленка за окошком, хоть и возмутилася,
жутко разозлилася,
но тоже притаилася,
слушает – не ропщет,
тайну старухину выведать хочет.
А Яга меж тем далее молвит:
– Пуще всего боюсь-опасаюся,
коль прознает кто тайну страшную,
тайну смерти Кощеевой
и погибели моей понапрасной.
Только вам нашепчу правду-истину
по большому секрету на ушко.
На силу Кощееву неодолимую
супротив есть сила великая,
человеку подвластная —
добру молодцу Ивану Царевичу.
Смерть Кощея – на конце иглы,
игла – в яйце,
яйцо – в утке,
утка – в зайце,
заяц – в ларце кованом,
ларец – на дубе высоком.
А дуб тот вершиной в облака упирается,
корни на сто верст в землю раскинул,
ветвями солнце красное затмевает.
Коль узнает-разузнает Иван, удал молодец,
про тайну про страшную,
коль овладеет иглой колдовской
да преломит ее в час роковой,
коль не дрогнет, не оробеет Иван, могуч богатырь,
в бою неравном
на поле на ратном
с Кощеем Бессмертным,
то придет Кощеева смерть неминучая,
то и не быть нам женихом с невестою,
не алкать нам меду хмельного,
не гулять, не плясать вам, подруженьки,
на моей разудалой свадебке.
А пуще боюсь-опасаюся,
коль сыщется кто на свете на белом
меня и хитрее, меня и мудрее,
меня и наглее
да еще и проворнее,
и разрушит мои чары-то ведьмины,
и отымет мои вещи крадены.
Только вам нашепчу правду-истину
по большому секрету на ушко.
Есть на долю мою на завидную
сила сильная – лукавство людское,
волшебство колдовское.
Смерть моя, смертушка —
за семью печатями,
за семью замками,
за семью словами,
что на Ленкины ругательства —
крепкие отзывательства,
что должны быть изреченные
на горе на высокой моим супротивником
в час ночной пополуночи
при лунном затмении —
великом знамении —
над огнем над палящим,
над костром над шипящим.
Апосля же врагу дерзновенному
надо кинуть в огонь всякой всячины:
лапок лягушек прыгучих,
хвостов змеюшек ползучих,
когтей воронов летучих
да поганок тринадцать числом.
Апосля же три раза дунуть направо,
три раза плюнуть налево,
вокруг себя оборотиться,
червю земляному поклониться, —
тут бабуся вздохнула, замолчала,
глядит лукаво, будто осерчала. —
Худо, слова заветные запамятовала,
видно, совсем старая стала я.
Да и стоит ли мне тосковать-печалиться,
горевать-кручиниться?
Ей ли, девке бесшабашной,
Ленке бесталанной,
тягаться со мною —
с самою Ягою,
три века на свете прожившей,
хитрости-мудрости дюже нажившей,
колдовство-волшебство умело постигшей!
Вдруг баба Яга всполошилася, взволновалася,
по сторонам поглядывает,
носом потягивает
и шепчет с тревогою:
– Что-то сердце мое наполнилось страхом.
Никак, русским духом близко запахло,
нехорош тот воздух пахучий.
Чую, быть беде неминучей.
Ленка за стенкой
ни жива ни мертва,
вздохнуть не смеет,
моргнуть боится,
сидит, не шевелится.
А Яга тем временем глазом подмигнула,
во всю глотку чихнула,
рукою махнула
и молвит с беспечностью:
– Не хочу тосковать-печалиться,
хочу отрываться-колбаситься.
Собирайтесь со мною, подруженьки,
на нашей пирушке веселой.
Быть на великую пятницу
потехе-гулянке раздольной —
не чета дискотеке отстойной.
В ночь на великую пятницу
на Лысую гору высокую
за леса, за поля широкие,
за реки, за моря далекие
со всех земель ведьмы сбираются —
ведьмин шабаш начинается.
А покамест, девки, давайте
хип-хоп любимый врубайте.
Эх, была не была! —
крикнула баба Яга
Ленкины слова.
И взмыл музон выше дубов могучих,
выше лесов дремучих
до самых до туч летучих.
Ленка с окошка камнем слетела,
об оземь больно ударилася,
расстроилася, растерялася.
Сидит на земле, не подымется,
с места никак не двинется.
А избушка-веселушка перед нею выкаблучивается,
на ножках на курьих изворачивается
и к ней задом поворачивается.
Ленке б в окошко залезть —
да изба проклятая ее тотчас скидывает,
ей бы в дверь вломиться —
да двери никакой не видывает.
Невдомек Ленке, как в избушку пробраться-войти,
слов приворотных ей не найти.
Досадует девица, бесится,
злобой черною гневается,
посылает угрозы свирепые:
– Ах ты, кочерга прелая,
ветошь ошалелая,
гнусь мухоморная,
змеюка подколодная!
Утоплю, удавлю, забодаю,
разорву, разнесу, задолбаю,
расшвыряю по ветру по косточкам!
Эх, недолог был час ее злобы.
Вот уж солнце позлатило дубровы,
закричал петух за забором,
разбудил зарю, зорьку раннюю,
возвестил начало утра светлого,
утра светлого – конец ночи темной,
ночи темной, силы черной,
возвестил конец чарам нечисти.
Свет в окошке погас,
перестала музыка играть,
перестала избушка плясать.
В лесу тихо-тревожно сделалося,
Ленке вдруг домой захотелося.
Тут метелка к ней подлетает,
ей горбушку свою подставляет.
Ленка верхом на метелку садится,
в небо взмывает, парит, словно птица,
летит над горами,
летит над долами,
помелом след заметает,
посвистом тучи разгоняет.
Вот уж и лес дремучий остался позади,
и город родной виднеется впереди.
Красив город с высоты ведьминого полета:
солнце на высоких крышах огнем пылает,
улицы лентами вдаль убегают,
площади чашами всюду мелькают,
присесть приглашают.
И ни одной души живой —
спит город мирным субботним утром.
А Ленка на метелке все кружит и кружит,
место, где сесть, все ищет и ищет.
Видит, впереди – зелени густо,
густо-прегусто, тесно-претесно.
Но не лес там темный колдовской,
а парк зеленый городской
супротив улицы просторной,
звать которую Зеленой.
И признала Ленка улицу родную,
и кричит на метелку свою шальную:
– Пру, палка окаянная,
дура деревянная.
Чего, сумасшедшая, скачешь?
Щас дом еще, к черту, проскочишь!
Метелка затряслася, задергалась,
ниже спустилася, скорость сбавила,
Ленку об землю чуть не ударила.
Ругается Ленка, чертыхается,
от грязи-пыли оттирается,
на швабру обижается,
что худо приземляется.
 

Глядит, сидит она в каком-то глухом дворе, в детской песочнице с забытыми совочками, рядом куцые цветочки в затоптанной клумбе, сломанная скамейка с нацарапанными с ошибками именами, гаражи в два ряда и зелень, повсюду зелень, аж домов не видно.

– Куда опять я, черт возьми, попала? – досадует Ленка. – Дурацкая улица! Можно не хуже, чем в лесу, заблудиться.

И тут вдруг заметила она возле песочницы книжку с цветными картинками. А на картинке нарисована избушка на курьих ножках, а под ней текст крупными буквами.

Ленка потянулась к книжке костлявой рукой, поднесла ее к подслеповатым глазам и стала читать по слогам, шамкая беззубым ртом:

– И молвит Иванушка: «Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом». Избушка со скрипом повернулась. Ах, вон в чем штука! – обрадовалась Ленка и снова в чтение с головой погрузилась. – Иван в избушку ступает, а там баба Яга, костяная нога, сидит на печи, на девятом кирпиче, зубы на полке, нос в потолок врос. Ивана и спрашивает: «Куда, добрый молодец, путь держишь? Дело какое пытаешь аль от дела лытаешь?». – «Ты бы, бабуся, – отвечает Иван, – прежде меня выпарила, напоила, накормила да спать уложила. А после б и спрашивала».

Ленка сидит, читает, первый раз в своей жизни увлеклась – не оторвется. Не слышит, что шум поодаль поднимается – город потихоньку просыпается.

Вот спортсмен в трусах по утренней росе легкой трусцой проскакал – здоровья набирается. А вот к гаражу засеменила толстуха ворчливая, грохоча пустыми ведрами, а за ней безропотный муж с тяжелыми мешками и лопатой.

– Говорила тебе: до зари надо картошку сажать. Так в лунном календаре написано. Ну все, опоздали, – ругается тетка. – Ну что ты копаешься? Заводи свой драндулет быстрее.

Ленка услыхала, переполошилась.

– А, Семеновна! Утречко доброе, – раздался издали визгливый голос. – На дачу, никак, собрались? Правильно. А я вот со своей Джулькой на прогулку вышла. Да как сыро-то. Не вредно ли моей Джулечке?

– Гав! – выразительно тявкнула маленькая рыжая собачонка со всклоченной шерстью и во всю прыть кинулась к песочнице.

Еще мгновение, и она с оглушительным лаем оказалась у Ленкиных ног.

Ленка, не помня себя, вскочила на метлу и, отчаянно колотя по ней кулаками, понеслась прочь отсюда, спасая свою шкуру и не думая больше ни о каких сказках.

 
Недолго мчалась она.
Вон уже и дом родной,
вон и крыша с трубой.
Пулей в нее влетела,
на пол, задыхаясь, села,
жаждой мщенья томимая,
замыслами коварными одержимая,
планов действия полная.
А дома, в квартире-избушке,
встречают ее добрые подружки —
кошка с вороною.
Миром встречают,
к чурбаку богатому приглашают,
Ленку яствами потчуют:
мышами летучими,
змеями гремучими,
кузнечиками прыгучими.
Все сушеное, перченое,
к трапезе приготовленное.
Ленка прежде про несчастья свои им поведала,
а после и яства отведала.
Поела дохлятинки,
попила тухлятинки
и спать собралася,
на полати забралася,
Поохала, покряхтела,
с боку на бок повертела,
костьми поскрипела
да вскоре захрапела.
Храп стоит – потолок дрожит,
кости скрипят – стены трещат.
Ленка худо спит, тяжко вздыхает,
ворочается: все ей мешает,
дремою дремлет дневною,
старушечьей дремой пустою.
 

Глава 6

 
А тем временем в лесу далеком,
на поляне широкой,
под сосною высокой
на зорьке на ранней
Иван пробудился,
пробудился-проснулся,
сладко потянулся
да по сторонам оглянулся.
Очи потирает, в толк не возьмет,
где он, никак не поймет:
то ли даче с друзьями,
то ли на рыбалке с карасями,
то ли на поляне с шашлыками.
Вокруг тишина таинственная
и местность воинственная,
человеком не хоженая.
Всюду заросли дремучие,
в траве твари рыскучие,
в небе птицы летучие.
Тут и вспомнил Иван,
что в сказку попал.
Закручинился-опечалился,
стал не весел,
ниже плеч голову повесил.
Вниз глядит, а на ногах у него
не ботинки с подковками,
а лапти с веревками,
и штаны не из кожи,
а из дерюжки-рогожи,
на плечах не куртка с застежками,
с заклепками-брошками,
в ремнях да на молниях,
а рубаха просторная, долгополая —
холстина домотканая, посконная,
с косым воротом.
Еще пуще Иван опечалился,
слезами горькими обливается:
– Что же делать мне, горемычному?
Где найти мне, сыскать путь-дороженьку?
Как из леса поганого выбраться?
Как от сказки треклятой избавиться?
Лишь изрек те слова нечестивые,
как узрел бел камень огромный,
камень каменный, стопудовый,
что подушкой мягкой пуховою
прослужил Ване ноченьку темную.
Только видит, а камень не прост —
письмена на том камне начертаны:
«Направо пойдешь – богатство найдешь,
прямо пойдешь – жену обретешь,
а налево пойдешь – убит будешь».
И лежит тот камень, бел камешек
на распутье дорог, трех дороженек.
Три дороженьки разбегаются,
в три сторонушки разлетаются.
Иванушка промеж них встал,
головушку почесал
да окрест поглядел, пригорюнился,
пригорюнился, призадумался,
смекает себе на уме
думу трудную, думу крепкую.
Ему впору назад бы пойти,
но нету возвратно Ивану пути —
по топи болотной никак не пройти.
Дальше Иван головушку почесывает,
думу подумывает.
Смекает молодец так:
налево идти не пристало никак —
молодому здоровому
помирать да не в пору бы.
В леву сторону идти потерпелося —
живота своего погубить не хотелося.
Снова Иванушка думает,
ничегошеньки не удумает.
И прямо дороженька ему не по нраву.
Жениться Ивану на какую забаву?
К чему ему жена-королевна,
какая-то там лесная царевна?
Нет, жениться ему не годится —
уж в другую девицу
успел он влюбиться.
Ему одна лишь мила да люба —
Ленка его, зазноба-голуба,
об ней одной сердечко печалится.
Жаль, что худо с ней распрощалися.
И опять Иван пригорюнился,
думой тяжкою призадумался.
Вот осталась дорожка последняя —
в праву сторону, в дали неведомы.
Дорожка заманчива,
соблазном обманчива.
Поглядел на нее Иван недоверчиво,
покачал головой горемычною
и мыслит:
его ли, Ивана Царева,
сына бизнесмена крутого,
владельца бензозаправок,
баров, казино и прочих лавок,
его ли деньгами удивлять,
богатствами соблазнять?
У них в доме денег немерено.
И только одна кручинушка его одолела-то:
кабы за «Харлея» от отца не влетело бы.
А дорожка направо гладко так стелется,
так манит-зовет в дали неведомы,
в дали дальние за несметным сокровищем.
А сокровище – злато да серебро,
жемчуга, перламутры да яхонты,
изумруды, каменья чудесные —
драгоценности пышные царские.
Все пред очи Ивану представились.
Закружило Иванушке голову.
Каково-то богатым быть,
каково-то в богатстве жить!
И воспрянул Иван,
и весел уж стал.
Будет что за потерю-пропажу,
за Кощееву дерзкую кражу
добрым возмещением,
сладким утешением.
Так Иван порешил,
путь-дорожку найти поспешил,
аж головушка разболелася,
аж уйти поскорей захотелося.
И ступил он поступью твердою
на дорожку неведому правую,
более не думаючи, не гадаючи,
а на случай уповаючи:
– Авось да пройду,
небось не пропаду.
Долго ли, коротко ли идет Иван,
а над головою солнце красное припекает,
жажда Ивана одолевает,
пуще того голод мучит,
брюхо пусто от голода пучит.
Видит, впереди – поле чисто, широко,
в поле деревце стоит одиноко.
Стоит деревце, голову склоняет,
тень напускает, прохладу предлагает,
прохладу предлагает, присесть приглашает.
А под деревцем ключ шумит-надрывается,
ключ-ручей стоголосый
звонко поет,
напиться дает,
напиться водицы
ключевой, ледяной.
А с деревца-яблоньки
яблочки спелые, плоды наливные,
спелые, тугие,
сами в рот тянутся,
искушать-испробовать просятся.
И Ванюша беспечно-доверчиво,
позабыв про все страхи-опасности,
колдовские обманы да хитрости,
соблазнился дарами чудесными.
Уж он к яблочку спелому устами прильнул,
уж водицы студеной глоточек хлебнул,
уж к тенечку-прохладе приблизился.
Да не слухом услышал,
да не глазом увидел,
а нутром-то почуял,
будто голос какой нашептал ему:
– Не ешь яблочко – себя ядом отравишь,
не пей водицы – козленочком станешь,
спать не ложися – уснешь и не встанешь,
сном беспробудным себя ты накажешь.
А у Вани уж очи смыкаются,
а уж Ваня к земле опускается.
Видно, близок конец всем страданиям,
всем Ивановым испытаниям.
Но уж нет! Не такой был Иванушка.
Он собрал в себе малую силушку,
силу сильную, богатырскую
да стряхнул с себя дрему-то тяжкую,
дрему тяжкую, беспробудную.
«Вот и нет! – порешил Иван, удал молодец. —
Не гоже мне впредь соблазну поддаваться,
колдовству покорятся».
И пошел Иван, и помчался Иван
прочь от места поганого,
от злодейства коварного.
Сколько верст бежал, сам не упомнит,
устал, а шаг не убавит.
Еле ноги переставляет,
еле лапти перетаскивает,
еле дух переводит.
И тут, на счастье Иванушки,
посередь тропинки-дороженьки
лук лежит самострельный,
крепкий лук да нешуточный —
тетива прочная, стрела вострая.
«Дай-ка, – думает, – лук себе подберу,
что-то к обеду себе подстрелю».
Ванюша лук со стрелою подхватывает,
в небо глядит – добычу присматривает.
Видит, по небу синему
сокол пролетает,
ясный сокол – белое перышко.
Недолго Иван размышляет,
лук свой хватает,
стрелу прилаживает,
тетиву натягивает.
Не дрогнет рука у стрелка,
стрела у Вани метка.
Не летать теперь ясному соколу,
не парить теперь по небу высокому,
по небу по синему, под солнцем под красным.
Но случилось тут чудо чудное —
глаголет сокол голосом человечьим:
– Не убивай меня, добрый молодец,
жизни не лишай меня, Иван, сын Царев.
У меня детишек – птенцов семеро,
семеро пташек пищат —
есть-пить хотят.
Я тебе еще пригожусь,
добром тебе послужу.
Сжалился над ним Иван,
потому что сказки русские крепко знал,
потому что учительницу в школе боялся
и книжек много читать не гнушался,
и отпустил ясна сокола подобру-поздорову.
А голод все пуще Иванушку мучит,
брюхо пустое от голода пучит.
Но Ванюша лишь раз облизнулся,
да потуже пенькой затянулся,
да прочь пошел-зашагал твердой поступью.
Видит, а путь-дорогу медведь косолапый преграждает.
Иванушка снова лук свой хватает,
стрелу прилаживает,
тетиву натягивает.
Не дрогнет рука у стрелка,
стрела у Вани метка.
Не ходить теперь мишке косолапому
узкими тропами по лесу,
не пугать встречных путников.
Но случилось тут чудо чудное —
взмолился медведь голосом человечьим:
– Не губи меня, добрый молодец.
У меня семья – как детишек-то семеро,
медвежат молодых, неразумных.
Не лишай их кормильца, Иванушка.
Я уж с тобой подружуся,
впредь тебе пригожуся.
Сжалился и над мишкой Иван,
потому что сказки русские крепко знал,
потому что учительницу в школе боялся
и книжек много читать не гнушался,
и отпустил косолапого подобру-поздорову.
А голод все пуще Иванушку мучит,
брюхо пустое от голода пучит.
Но Иванушка лишь раз облизнулся,
да потуже пенькой затянулся,
да прочь пошел-зашагал твердой поступью.
Долго ли, коротко ли Ваня шагает,
путь ему серый волк преграждает.
Волк очами грозно сверкает,
а Иван лук быстрее хватает,
стрелу прилаживает,
тетиву натягивает.
Не дрогнет рука у стрелка,
стрела у Вани метка.
Не ходить теперь волку хищному
по чащобам, по дебрям-урочищам,
не сверкать понапрасну глазищами,
не пугать боле путника встречного.
Но случилось тут чудо чудное —
волк завыл голосом жалобным,
голосом человечьим:
– Пожалей меня, добрый молодец.
Как волчица моя ощенилась,
семь волчат народилось.
Детки малые плачут, орут,
с добычею дома несчастные ждут.
Не убивай меня, все пригожуся.
Сжалился и над волком Иван,
потому что сказки русские крепко знал,
потому что учительницу в школе боялся
и книжек много читать не гнушался,
и отпустил серого подобру-поздорову.
А голод все пуще Иванушку мучит,
брюхо пустое от голода пучит.
Но Ванюша лишь раз облизнулся,
да потуже пенькой затянулся,
да прочь пошел-зашагал твердой поступью.
Долго ли, коротко ли Иванушка бродит,
а дорожка его к речке приводит,
к быстрой речке —
крутые берега,
синяя волна.
А на песке да у самой водицы
рыба лежит, щука-рыбица,
чуть живая лежит,
еле ртом шевелит.
Иванушка веселится:
знать, добрая будет ушица.
Но случилось тут чудо чудное —
говорит щука речи
голосом человечьим:
– Не губи меня, добрый молодец,
не поедай меня, Иванушка.
Отпусти меня в реку быструю,
в воды синие.
Там на дне щукарята мои
числом семеро,
без меня пропадут горемычные,
все, как есть, пропадут,
прокорма себе не найдут.
Я же тебе пригожуся,
при случае подвернуся.
Сжалился и над щукой Иван,
потому что сказки русские крепко знал,
потому что учительницу в школе боялся
и книжек много читать не гнушался,
и отпустил щуку подобру-поздорову
в быстрые воды,
синие волны.
Тут видит, на реке на широкой
луку косую, излучину острую,
в речку уходит излучина островом,
волны бьются о высок крутояр.
Видит, на острове дуб зеленый растет,
дуб вершиной облака достает,
корнями на версту в земле простирается,
ветками красно солнце закрывает.
А на дубе том, на вершине,
сундук висит, ларчик кованый,
ларчик кованый, замком запертый.
Вот где богатство запрятано!
Знать, не зря столько трудностей пройдено.
Как собрался с духом Иван,
как силой богатырской полон стал,
как схватился руками обеими
за дубовый ствол, будто каменный.
Только раз Иванушка охнул,
только раз тяжелешенько екнул,
и чуток поднатужился,
и разок напружинился.
А зелен дуб так и встал, как стоял,
и с корнем не вырвется,
и с места не сдвинется.
Как собрался с духом Иван,
как по-звериному ловок стал,
как полез Иван, как пополз он вверх
по стволу дубовому крепкому.
И немало прополз да пробрался он,
аж до маковки ввысь закарабкался.
Только раз Иванушка охнул,
только раз тяжелешенько екнул,
и чуток поднатужился,
и разок напружинился.
Но покинула легкость Иванушку,
и свалился он камнем на травушку.
А сундук как висел, так висит,
дразнит, свалить себя не велит.
Как собрался с духом Иван,
как хитростью вмиг одержимый стал,
как вскинул он лук самострельный,
крепок лук, тетиву прочную, стрелу вострую.
Только раз Иванушка охнул,
только раз тяжелешенько екнул,
и чуток поднатужился,
и разок напружинился,
да свалил Иван, удал молодец,
ларец кованый, замком запертый.
Аж земля сотряслась, содрогнулася,
громом гулким окрест отозвалося,
распугало всех тварей живучих,
разогнало всех пташек певучих.
Сам Иван с животом чуть не расстался,
еле жив Ванюша остался.
А пред ним уж ларчик заветный стоит
да замком золоченым блестит.
Что же в ларчике том неприступном?
Что в заветном ларце недоступном?
Знать Ивану ой как не терпится.
В грезах-мечтах только сладко мерещится
все богатство – злато да серебро,
жемчуга, перламутры да яхонты,
изумруды, каменья чудесные —
драгоценности пышные царские.
А Иван ждет-пождет, время терпится,
как на помощь придут, поспешат к нему
звери добрые, друзья верные:
сокол ясный, да медведь косолапый,
да волк серый, да щука-рыбица,
потому что сказки русские крепко знал,
много книжек в детстве читал
и конец счастливый свой ждал.
Только Ваня уже сомневается,
сердце его не на шутку тревожится:
то ли сказка вышла с изъяном,
то ли звери обошлись с ним обманом.
Ваня в толк не возьмет,
мысль у Вани на ум не идет.
Чело он с усердьем себе потирает,
сказку старательно вспоминает.
«Вот мишка, – мыслит, – придет,
замок золоченый собьет,
и распахнется ларец,
и появится наконец…».
Нет, не богатства мешок,
а заяц, малый зверек.
Зайка – скок и в кусток.
«А что же дальше?» – Ваня ум напрягает,
далее вспоминает.
А там серый волк на подмогу придет,
за зайцем погоню начнет.
Серый волк, зубами щелк,
зайца распорет, и вылетит из зайца утица,
малая птица.
Уточка – кряк,
улетит – не догнать никак.
А дальше сокол ясный поможет,
изловить уточку сможет.
Догонит уточку,
а из уточки яичко
упадет в воду-реченьку,
крутые берега,
синяя волна.
Яичко в воду канет —
никто его не достанет.
Тут щука-рыбица подплывет,
со дна темного его принесет.
Но какой от яйца Ване прок?
Не возьмет опять Ваня в толк,
еще пуще на сказку досадует,
где отгадку найти, он не ведает.
Но, на счастье Иваново,
случилось прозрение,
снизошло озарение.
В яйце-то была,
Ванька вспомнил, игла,
но не простая игла, а волшебная.
На конце ее – смерть Кощея,
угонщика-злодея,
похитителя «Харлея».
Обрадовался Иван, осмелел —
как-никак над Кощеем власть заимел.
«Теперь уж я с ним поквитаюся,
крепко с ним посчитаюся!» —
угрозы хвастливые вдаль посылает,
отвагу свою Иван потешает.
И порешил он подмоги не ждать,
попробовал сам замок изломать —
бьет, бьет, да не сломит никак.
Попробовал ларчик с собою забрать,
да от земли ларец не оторвать:
слишком крепок замочек,
слишком грузен-то ларчик.
А Иван не дурак,
сказку знал и эдак и так.
Видит, сказка-то ладом не ладится,
миром не клеится,
порядком не держится.
Все в ней путаница-перепутаница,
непонятица да нелепица.
И богатств ему не досталося,
и брюхо голодным осталося,
и куда-то зверье подевалося,
и сундук с места не трогается.
Иван пуще на сказку ругается:
– Вся она лживая да непутящая,
сказка-то ненастоящая!
Лишь изрек те слова дерзновенные,
заревела река разъяренная,
взволновалась волна цвета черного,
поднялися, завыли ветра, ветры буйные,
затряслася земля, закачалася,
солнце красное за тучами спряталось,
закричали на дубе орлы громче громкого.
Чует Иван —
конец его уж настал.
Испугался он, заметался,
на колени упавши, взмолился,
горько раскаялся,
что со сказкой не сладил —
словом добрым ее не приветил,
верой твердой ее не уважил.
Сказка-то не прибаутка,
не забава, не шутка.
С ней бы умеючи,
ее понимаючи.
И не знал, и не ведал Иванушка,
что лучину-лучинушку вострую
воды речки-реки взбунтовавшейся
захлестнут, разнесут на кусочки,
на клочки да на камешки малые,
а крутая волна,
что сильнее вола,
на своей на горбинке на пенистой
унесет далеко по течению
ларчик заветный с замком неподатливым
в неведомую сторону,
к месту укромному.
Но Ивану рассуждать не удел,
со страху прочь взапуски полетел,
бросил и лук со стрелою,
и ларчик с заветной иглою.
Долго бежал без пути, бездорожно.
Бежал бы еще, коль бежать было можно,
да тут темна ночка пришла-наступила,
черным крылом всю землю укрыла,
Ивана на травушку спать уложила:
– Спи, Иванушка, добрый молодец.
Отойди, печаль, страхи-горести, —
ночка очи Ивану закрыла,
крепким сном его усыпила. —
Спи, Иванушка,
буйна головушка,
не тужи ни о чем,
почивай крепким сном.
Утро вечера мудренее.