Мария Малухина
Москва – София
Следующие несколько месяцев Олег жил воспоминаниями о том вечере, но ничего подобного у них больше не случалось. Потом он скачал «Высотку» пятнадцатого года, и, хотя фильм его поначалу разочаровал, зашедшая на середине в комнату Лика, увидев мелькающего на втором плане Пьюрфоя, внезапно вознесла провальную экранизацию на самый верх Олегова персонального кинорейтинга.
На следующий день Олег скачал все фильмы и сериалы с участием Пьюрфоя, чтобы проверить назревающую теорию. А Лика вдруг заявила, что им нужно сделать перерыв в отношениях, а на беспомощные вопросы Олега только чмокнула его в нос. Ей нужно время, чтобы разобраться в себе. Извини.
Следующие несколько дней Олег валялся на диване, пил Джек Дэниелс из огромной подарочной бутылки, оставшейся с какой-то праздничной пьянки и изучал врага. Он быстро осилил хороший бибисишный сериал «Рим», и теперь мучительно продирался через два сезона душного американского сериала про маньяков, в котором Пьюрфой, конечно, играл заглавного душегуба.
Олег ставил сериал на паузу, и, усевшись по-турецки на ковре перед телевизором, вглядывался в пиксели пьюрфоевского лица, пытаясь понять, как этот далекий человек, отделенный от их мира целым лабиринтом из линз и экранов, пробуждает в его женщине то, что никогда не удается вытащить на поверхность самому Олегу.
У них не было ничего общего. Кроме, разве что, цвета волос – Олег тоже был темненьким. Но не было в глазах Олега такого острого рыболовного крючка, какой был у этого актера. Олег этот крючок чувствовал на себе, только ему при взгляде на Пьюрфоя хотелось не заниматься безумным сексом, а набить кому-то морду, предпочтительно, самому Пьюрфою.
Начав, Олег уже не мог прекратить. Эпизод за эпизодом он смотрел на проклятого англичанина, и рыболовный крючок дергался в его солнечном сплетении, разрывая края никак не могущей затянуться раны. Олег заливал в себя виски, закуривался двумя подряд, и повторял «янеонянеонянеон». Чем дольше он смотрел на Пьюрфоя, тем беспомощней себя ощущал. Он думал об обычном их рыбьем, а не рыболовном, сексе, о Ликиных холодных пятках и шептал «аонможет».
Неизвестно, до чего бы Олег себя довел, но второй сезон про маньяков закончился, и почти сразу позвонила Лика. Она заявила, что нашла себя окончательно, и ну, прости, котик, и тем же вечером появилась на пороге Олеговой квартиры.
Он был так счастлив, так счастлив, что больше не думал про артиста Пьюрфоя, и научился любить Ликины холодные пятки, и быстро овладел настоящим искусством – после каждого секса брать зарождающуюся мысль о том, что опять все не так, как может быть, и выдергивать ее прямо в зародыше, прямо с корнем, да так ловко, что скоро довел этот процесс до автоматизма.
А потом мысль, как надоедливый, но часто устраняемый волос, и вовсе перестала расти.
А потом он сделал предложение, и у них была свадьба с платьем, и с туфлями, и с тортом, и Лика носилась по городу и выбирала фигурки на торт.
А потом они играли в боулинг и ходили в кино, встречались с друзьями и пили коктейли в «Юности», они съездили в Милан и в Финляндию, а в воскресенье они поели в пинцерии, и решили, что на Новый Год надо махнуть во Вьетнам.
Карман джинсов завибрировал. Олег взял сигарету в левую руку и полез за телефоном. Там было сообщение от Лизы. Олег почти нажал на него, но через балконное стекло опять глянул в телевизор, где Джеймс Пьюрфой продолжал портить жизнь главному герою.
И Олег сразу понял несколько несложных вещей. Рыболовные крючки, если их не выдернуть, имеют свойство рвать в груди незаживающие черные дыры. Британские актеры, пусть даже и очень талантливые, бывают заложниками одной роли. Если ты не смог найти красоту в лице любимой женщины за три секунды, можно написать «пропало» на уродливой душевой шторке с дельфинами и жить дальше. Возможно, тебе просто не подходят женщины с холодными пятками.
Олег затушил бычок, и, понюхав пальцы, вернулся в комнату.
Ванька поставил «Углерод» на паузу.
– Ну чего? Ты садишься, наконец?
– Секунду, – Олег кинул куртку на пол, и плюхнулся на диван.
–Чаю хочешь? – Ванька был готов к своему обычному получасовому сигарета-чай-туалет перерыву.
– Давай. Заодно расскажешь, что я пропустил.
Ванька перелез через Олега и пошлепал на кухню. Телефон завибрировал, замигал опять Ликиным именем, но Олег его просто выключил. На кухне зашумел чайник, загремел чашками Ванька, и Олег пошел туда. К свету. К теплу. К чаю, жар которого по сетке сосудов за десять секунд добегает до самых пяток.
Самардала́
Когда-то обои в спальне были нежно-розовыми, сейчас же это можно было бы с натяжкой назвать цветом пыльной розы. Да ну, нечего себя обманывать. Пыльные они просто, пыльные. На полу паркет, который не берет даже концентрированный мистер пропер. Мой его – не мой, – старье. Зашарканное, обшарпанное старье. Можно бы, конечно, позвать бригаду, освежить, отлакировать, но разве ж хозяйка разрешит?
Хозяйка Ангелина – пожилая, заполошная женщина, при одном взгляде на которую у Иры в голове возникло слово «куропатка», хотя настоящих куропаток она в глаза не видела, тряслась над каждым полотенчиком, над каждой облупленной чашкой.
– Вы, Ирочка, с виду девушка приличная, так что постарайтесь уж… – не договаривала Ангелина, бросая предложение на середине. По всему, хозяйке хотелось бы, чтобы Ирочка постаралась вообще тут не жить, но за тридцать пять тысяч в месяц она, так уж и быть, готова была смириться с Ириным существованием в ее однушке.
Сама Ангелина жила на даче, а квартиру сдавала на длительные сроки «приличным людям». Судя по тому, как обстоятельно хозяйка допрашивала Иру о личной жизни, не все предыдущие жильцы соответствовали ожиданиям.
– Вы понимаете, Ирочка, соседи звонили, жаловались, такой позор! Вы постарайтесь уж с личной жизнью…
– Не волнуйтесь, пожалуйста. Никакой личной жизни тут не планируется.
Выпроводив, наконец, слегка успокоившуюся после получения денег в мятом белом конверте Ангелину, Ира плюхнулась без сил на раскладной диван. В спину тут же впилась пружина. Поднявшись на локте, Ира вдавила ее обратно в матрас, и улеглась поудобнее.
Почему-то на кухне в однушке был совершенно нормальный не так давно беленый потолок, а вот в спальне вместо него было какое-то недоразумение – пенопластовые квадратики, местами отходящие друг от друга – как в поликлиниках в девяностых. Ира тут же вспомнила длинные очереди к педиатру, кашляющих друг на друга грудничков и всегда следующие за посещением врача недели гадкой отрыжки боржоми. Такой вот привет из детства.
Ира рывком соскочила с дивана, заметалась по квартире, распахнула настежь окна. Хотелось, чтобы это чужой, задышанный вереницей предыдущих жильцов дом вдруг очистился, обнулился для того, чтобы стать ее местом. Ее домом.
Ириного прошлого дома не стало месяц назад, когда она – как в сотне плохих анекдотов которые, как оказалось, все как один основаны на реальных событиях – пришла домой пораньше, и застала мужа Сережу на Ирой глаженых простынях в обнимку с другой Ирой – его подругой детства. Почему-то добило ее не наличие другой Иры и даже не то, что она с этой тезкой отлично все пять лет брака общалась, а вот именно эти простыни. Стало так противно, что Ира побежала в туалет и ее стошнило.
Потом оказалось, что тошнило ее не просто так, и то, что чего они с мужем пытались достичь последние полтора года, случилось почему-то в самый неподходящий момент. Две недели назад, уже в родительском доме, куда Ира, наскоро собрав вещи, эвакуировалась, у нее случился выкидыш. Про себя Ира выдохнула с облегчением – растить ребенка одной ей не хотелось.
Ирину маму случившееся потрясло. У нее и так глаза были на мокром месте, а уж после «потери ребеночка» Анна Николаевна плакала каждые полчаса.
– Плод, мама, плод. Никакого ребенка там не было. Клетки были. А ребенка не было. Ранний же срок.
Мама отмахивалась и уходила рыдать в ванную. На второй неделе родительского рева Ира не выдержала, и съехала на съемную.
Она ходила по квартирке – из спальни в ванную, из ванной в туалет, и туалета на кухню, и что-то терла, мыла, отдирала. Везде были следы чьей-то налипшей на квартиру жизни. Было гадко. Устав убираться, Ира полезла разбирать ящики. Работы тут было на неделю, но она решила достать хотя бы необходимые кухонные принадлежности.
Кастрюля, дорогая сковородка, большая коробка с пряностями. Ира любила готовить, любила экспериментировать – щепотку этого, пол-чайной ложки того. В жестяной коробке лежали вповалку открытые пакетики с порошками – кайенский перец, ваниль в стручках, сушеный базилик, зира, самардала. Самардала? Ира вытащила пакетик с почти стершейся от времени надписью. Надо же, неоткрытый. Посмотрела на обратную сторону, вчиталась в знакомые буквы незнакомого языка.
Восемь лет назад, а кажется – вчера было. Через полгода она встретит на дне рождения общих друзей Сережу, а пока – пока она только получила диплом с отличием, и родители в подарок купили ей летний отдых в маленьком отеле приморского болгарского городка Каварна.
Она вставала рано – сама, без будильника, объедалась завтраком, потом валялась на пляже, читала «Волхва» Фаулза, доплывала на перегонки сама с собой до буйка и обратно, ела мидий и пила белое вино. Это были прекрасные каникулы – такие, когда кажется, что вся жизнь дальше будет вот именно такая – с ослепительными солнечными бликами на прохладной соленой воде.
В последний день она накупила приправ – шарена соль, которой хорошо посыпать белый сыр, чубрица, которую болгары добавляют в мясные и бобовые, чабрец в чай. Все это она израсходовала за пару лет, а вот про загадочную, так и не распечатанную самардалу совсем забыла.
Самардала переезжала вслед за Ирой из дома в дом, эта приправа была с ней дольше, чем неверный муж и дольше, чем неродившийся ребенок – да нет же, плод, да ну, нечего себя обманывать – ребенок.
Ира аккуратно надорвала упаковку и осторожно понюхала коричневатый порошок. За годы самардала ничуть не выдохлась, и тут же заполнила Ирины ноздри терпким, сладковато-горьким запахом. Запахом лета и высушенной солнцем травы, обжигающего песка и солнечных бликов на прохладной соленой воде. Запахом надежды. Запахом дома.
СОФИЯ
Другая музыка
– Расскажи мне о лучшем моменте твоего дня.
– Сегодня?
– Ну да, сегодня. Что у тебя хорошего случилось за сегодня?
Я как-то даже растерялась. Пожалуй, лучшим моментом за весь день был ее внезапный вопрос. Вслух я, конечно, этого не сказала, и начала вместо этого затирать ей про странную девушку, с которой я имела несчастье обедать за несколько часов до.
Та, обеденная, была другая, совсем непохожая на мою новую знакомую Элис. Немного деревянная, она чересчур старалась понравиться, и вызывала вместо этого мучительную внутреннюю неловкость, когда нет, нет, тебя слишком много, а поэтому, извини, никак.
Неловкость, впрочем, всегда хороший материал для комедии, а потому мой рассказ про «девушку-чересчур» развеселил Элис.
Когда она улыбалась, она становилась похожа на лисичку. Вообще, она много на кого была похожа – на журнальную обложку семидесятых, на утрированную парижанку – черный свитер под горло, длинное каре, большие серовато-синие глаза, в такую обычно влюбляется европейский подросток где-то к двадцатой минуте фильма.
В Голливуде этот типаж, и все причитающиеся к нему характерные роли, оккупировала в последние несколько лет актриса Эмма Стоун, глазастая почти до некрасивости. Но тут главное в «почти». Элис тоже была почти – глаза на пару миллиметров побольше, нос поменьше, и была бы живая карикатура, но природа остановилась за секунду до провала, и вышло хорошо.
Несмотря на свою почти гротескную парижскость, англичанка Элис владела французским примерно в той же степени, что и забывшая его напрочь со школы я. В ответ на чей-то комплимент в адрес своей «французской» стрижки, она попыталась выдать коронное, въевшееся в моих ровесниц с подростковой обсессией «Мулен Ружем», «ву ле ву куше авек муа се суа», но умудрилась его испортить, гордо заявив, вместо этого, что она – хлеб. Было решено, что Элис должна быть парижанкой на расстоянии, маяча где-то в духах и туманах и, желательно, не открывая рта.
Вообще, в тот вечер мы все время хохотали. В маленьком ресторанчике было тесно, шумно, и полый пингпонговый мячик смеха летал от одного конца длинного стола к другому, отскакивая от наших заботливо пополняемых официантом винных бокалов. Небольшой, почти полностью (если не считать пожилого веселого дипломата, приятельствовавшего с нашей именинницей) девичьей компанией прижившихся на Балканах экспатов, мы отмечали День Рождения.
Элис рисовала психоделические картины, преподавала английский, и мечтала о танцах. Она не могла усидеть на месте, все время напевала что-то себе под нос, двигала плечами в ритм своим мелодиям, там внутри все рвалось по-тан-це-вать. Ей, с ее геометрически развевающимся влево –вжжух, и вправо – вжжжух, каре, это очень шло. Girl, you’ll be a woman soon. Мия Уоллес перед своим ингаляторным недоразумением с белым порошком. Прическа у нее, во всяком случае, была ровно такая же, как у Умы Турман. Такие прически, обычно, сильно меняют мироощущение. Они начинают жить собственной жизнью, и тянут, тянут привязанных к ним скальпом владелиц куда-нибудь туда, в какое-нибудь эдакое. В случае Элис – как раз на танцы.
Танцев, правда, в тот вечер с нами так и не случилось, зато случилось вино и еще немного вина, и, как следствие, разговоры о жизни.
Помимо довольно однообразных, сильно не меняющихся от дамы к даме, тиндер-сексов, разговоры сводились к процессу выживания, больше известному, как «эта ваша взрослая ответственная жизнь», и в воздухе как-то сам собой возник вопрос о самой своей безумной работе.
– О, – своим хрипловатым голосом произнесла Элис,– у меня для вас есть история.
И история у Элис, лисички-Элис, синеглазки-Элис в черном свитере под горло, о, история у малышки Элис действительно была.
Когда ей было девятнадцать, она устроилась работать в какую-то местную британскую благотворительность кертейкером, и ее определили в помощники молодому мужчине с расстройством аутического спектра. Тому было слегка за двадцать, и единственным местом, где он чувствовал комфорт и хоть какое-то единение с пугающим, вечно рассинхронизированным с его внутренней вселенной внешним миром, был стриптиз клуб.
Когда-то на отдыхе с родителями он случайно увидел девушку у шеста, и вдруг в какофонии пестрых пятен забрезжил какой-то смысл. Элис не знала, было ли переживание стриптиза для него эротическим, возможно, что и было, но одно было очевидно – полеты вокруг шеста, напряжение мышц голого тела, острый угол невероятно высокого каблука, вся эта геометрия чудесным образом успокаивала то бушующее, клокочущее внутри него болезненное несоответствие, то страшное несовпадение себя и мира, которое заставляло его громко кричать, и качаться из стороны в сторону, и закрывать голову руками.
Водительских прав у Элис на тот момент еще не было, поэтому на стриптиз их отвозили на машине родители молодого человека. Они не заходили внутрь, и все что происходило за дверями ночного клуба становилось ответственностью девушки. Ей, естественно, не разрешалось пить алкогольное, и пока ее пациент медитировал на стриптизерш, малышка Элис сидела с ним рядом за столиком, и наблюдала происходящее вокруг.
Бесконечные одинаковые предсвадебные мальчишники и девичники, «stag parties» и «hen parties». Олени и курицы – все же, англичане, понимают в этой жизни – в последний раз прибежавшие на водопой. О, безумная алкогольная удаль англосаксов! О русском умении пить ходят легенды, хотя британцы в своем неумении давно нас по части легендарности обошли. В дождь, холод и промозглый островной ветер они мотаются из клуба в клуб – олени в шортах, куры – в коротких платьях, едва прикрывающих пупырчатые мороженые бедра, – начиная делать фото с собственной голой задницей после первого крепкого бокала.
Последний титанический рывок перед свадьбой, после которой, разумеется, наступит совсем другая жизнь, с буколическим Стивеном Фраем в твидовом костюме-тройке, попивающем файвоклок-чай на изумрудном газоне, соседствующем с чистеньким домиком будущей английской четы.
Но пока «Да» не сказано, пока подружки невесты в одинаковых розовых фатах заканчивают девичник синхронным блёвом в соседних кабинках, а друзья жениха выносят его на руках из клуба – смотрите, не уроните его в разбросанные по улице остатки недоеденных дюнеров и фиш-энд-чипс! – пока невеста рыдает за столиком, сама не зная от чего, и накладные ресницы, отклеиваясь от мокрого глаза, падают в стакан с лагером, по цвету и запаху неотличимым от того, чем уроненный-таки в мусор, но, восставший в последний перед финальной отключкой раз, жених, поливает булыжник мостовой, пока вся эта нестройная пятничная симфония набирает свои обороты, двадцатилетний опекаемый во все глаза смотрит на стриптизершу Татьяну.
Татьяна сделала себе грудь такого размера, что даже немного страшно – это шары для боулинга, обтянутые кожей, с сосками, смотрящими в разные стороны. Но она, эта явно славянская женщина, точного происхождения которой Элис уже не упомнит, дьявольски умна, потому что своими тяжелыми сиськами, которые она носит впереди себя как набитый доверху рюкзак, она зарабатывает самые большие чаевые.
Татьяна – тоже «девушка-чересчур», но ее чересчур работает от обратного – мужская совесть, равно как и стыд, вот это вот всё «неловко», напрочь отключаются, когда объект этого примитивного, животного желания почти не похож на настоящую женщину. Это как хотеть мультяшную крутобёдрую Джессику Рэббит – абсолютно объяснимо, но все-таки понарошку.
Они, в общем-то, все тут играют – кто во что горазд – полуголые детки, дорвавшиеся до запрятанной на верхнюю полку коробки с печеньем. У них у всех тут sugar rush, не бойся, мама, до свадьбы не слипнется!
В этом безумном детском саду, в этом сладком пряничном домике среди Гензелей и Гретелей, присосавшихся к приторным чупа-чупсам Татьяниных косоглазых сосков, есть только два взрослых.
Лисичка-Элис – та смотрит вокруг, и кажется, ее глаза от удивления становятся все больше и больше. Не волнуйся, погляди, лучше, в свою прозрачную минералку в высоком стакане – там, в ее ряби, как в хрустальном шаре, дальняя дорога, стрижка до плеч, день рождения незнакомой тебе пока еще подруги, я, сидящая на соседнем стуле, и потом, если посмотреть еще чуть дальше вперед, танцы. Обязательно, танцы.
А второй взрослый – тот смотрит на прыгающие синхронно с дурным тумцкающим ритмом Татьянины шары, и взгляд его, отражаясь от них как от зеркальной поверхности, уходит внутрь и там, в районе солнечного сплетения, расщепляется на тысячи лучей, образуя пульсирующие гексагоны и октаэдры, по которым бежит совсем другая, слышная только ему, музыка.
Сурва царя Мидаса
Они вылетели в Софию утренним рейсом, таким ранним, что чтобы успеть в Шереметьево пришлось выезжать из дома в пять утра. В самолете Яна залпом выпила купленную в дьюти фри мелкую бутылочку виски, воткнула в уши наушники, а взгляд в планшет с каким-то очередным сериалом про маньяков, скачанным по дороге в аэропорт, и так и просидела весь полет. Отвлеклась только на завтрак и на туалет. На завтрак выбрала не обычную свою полетную диетическую кашу, а блинчики с джемом. Съела оба блинчика и белую булку, щедро намазав ее перед эти сладковатым маслом. И шоколадку «Аленка» не сунула в сумку, а слопала прямо там. Их рассадили по разным концам самолета – дурочка Олеся, которая заказывала билеты, опять не зарегистрировала всех онлайн заранее, поэтому сидели все как придется. Ну и слава богу, болтать с кем-то из группы три с половиной часа до Болгарии не хотелось. Вот прямо совсем. Наболтаются еще.
Болгария вообще в съемочном плане не стояла, но в последний момент оказалось, что эпизод в Белоруссии, благо, снятый не с Яной, а со второй съемочной группой, оказался, как выражался шоураннер Володя, полным фекалом, и в эфир такое ставить нельзя, скучно потому что. Вторую группу дежурно вздрючили, а послали доснимать в последний момент Яну и ее ребят. Вторая группа годовой лимит положенных косяков, видимо, исчерпала. Шоу отчаянно цеплялось за место в эфирной сетке, рейтинги падали, и поэтому в этом сезоне их документально-развлекательный заводик по производству программ о путешествиях серьезно принялся за мистику, таинственные обряды, старинные ритуалы и прочую эзотерику, призванную притянуть к экранам сегмент аудитории попроще и постарше.
Болгария подвернулась почти случайно, только там в конце января происходила какая-то подходящая движуха. То есть, движуха, например, происходила и в Полинезии, там проводились какие-то ежегодные духовные игрища аборигенов, но Болгария вписывалась в бюджет телеканала значительно лучше заокеанской экзотики.
Яну это, в общем-то, не волновало, ее в последнюю неделю волновали совсем другие вещи. Вообще, она думала уходить еще прошлой зимой, перед началом весеннего чеса по странам и континентам. Яна была хороша в кадре – камера не прибавляла ей, как многим, пять лишних кило, еще с театрального института у нее была отлично поставленная речь, в общем, быть ведущей – было ее делом. Да, с актерским не сложилось, но тут хотя бы деньги. И путешествия. В первый год она моталась по миру с широко раскрытыми глазами, тащила родителям и мужу Леше сувениры отовсюду, захлебывалась восторгом, травя байки на редких встречах с друзьями между поездками. Второй год пролетел дежурно, в нормальном рабочем настроении, третий она еле закончила, а о нынешнем, четвертом, жалела с того самого дня, как дала продюсеру Володе уговорить себя остаться на еще один сезон. Язык у Володи был отлично подвешен, начальником он был хорошим, хоть и нервным, да и просто за три года они хорошо подружились. «Еще год отъездишь, а потом вали куда хочешь, рекомендации я тебе напишу», – заверил ее тогда Володя перед самым Новым Годом, выписав заодно неплохую годовую премию.
– Ладно, – ответила Яна, вручая Володе дежурный подарок в виде хорошего коньяка. – Но этот год – последний. Я, вообще, детей рожать хочу, а не с самолета на самолет скакать.
Володя, у которого своих было трое, только вздохнул и похлопал ее по плечу.
– Успеешь, мать. Все успеешь.
Это все она и попыталась объяснить дома Леше, когда принесла в клювике новость о продлении своего контакта с телеканалом, но Леша тогда вообще слушать не захотел. «Ты обещала. Ты обещала и точка. Сколько, в конце концов, можно?!» Сильно, в общем, тогда поругались. В первый раз так сильно.
Если бы кто спросил Яну, о чем было две с половиной маньяческих серии, просмотренных во время полета, она бы никогда не смогла ответить. Они были о том, чтобы занять чем-то внимание, чтобы не думать о том, к чему придется возвращаться через три дня, когда закончатся съемки.
***
Едва успев разгрузиться в гостинице и принять душ, группа выехала в маленький шахтерский город-сателлит Софии, Перник. Как объяснил им местный заранее нанятый водитель, Перник был чем-то вроде московских Бутово, Чертаново или Капотни – источником анекдотов про тюнингованные машины, гопников-бруталов и домашнее насилие. Правда, раз в год сюда съезжались люди со всей страны – на Сурву.
Сурва была огромным фестивалем костюмов и масок, безумным карнавальным шествием, в котором принимали участие и соревновались между собой за звание лучшей костюмированной процессии жители десятков городов и деревень со всей Болгарии. Хотя сам фестиваль и проходил всегда в конце января, костюмы изначально использовались во время Святок для околорождественских походов за сладостями и угощениями. В Болгарии память о языческих ритуалах была сильна и хранилась народом бережно, и на колядки в деревнях до сих пор ходили. А потом, когда праздники заканчивались, каждая деревня собирала делегацию, и ехала соревноваться в Перник, на Сурву. А соревноваться было в чем – внешний вид кукеров – духов плодородия, которых изображали колядующие – из разных регионов традиционно отличался друг от друга, и мастерам-умельцам, которые были в каждом округе, приходилось готовиться к Сурве загодя – каждый город, каждая деревня хотела выставить самых ярких чудовищ.
Кстати, о чудовищах – совсем недавно Яна купила племяннице красивое иллюстрированное издание книги «Где живут чудовища», так вот, лучше всего эти кукерские костюмы можно было описать отсылкой к мохнатым монстрам Мориса Сендака. Огромные многоуровневые деревянные маски с оскаленными мордами и рогами, пушистые костюмы из длинной овечьей шерсти, покрывающие все тело выступающего – как будто перед тобой заросший Чубакка или обезумевшая гигантская щетка с автомойки, на некоторых шествующих из горных регионов были даже почти ку-клукс-клановские белые колпаки, правда, расшитые бисером и монистами, украшенные нашитыми зеркальцами и перьями. К поясу каждого монстра были привязаны тяжелые литые колокольцы – уже не колокольчики, но еще не колокола. Когда, по команде, участники процессий начинали синхронно подпрыгивать на месте, в воздухе растекался оглушительный шум, призванный отогнать злых духов. Страшные рога и оскаленные пасти были нацелены ровно на то же – напугать зло так качественно, чтобы оно даже не думало соваться близко к урожаю на весь следующий год. Судя по отменным болгарским овощам и фруктам, веселым и страшным монстрам плодородия это-таки удавалось.
У всех, кроме Яны, было на удивление хорошее настроение. То ли выспались в самолете, то ли лихой дух народного гуляния вместе с «грееным вином» – местным глинтвейном, проник в мерзнущие организмы съемочной группы, черт его знает. Они приехали минимальным составом. Яна, оператор Миша, звуковик Костик – громкие, здоровые семейные мужики, и проджект-менеджер Даша, замкнутая девушка помладше Яны, которая предпочитала держаться особняком, но свою организационную часть работы, при этом, выполняла безукоризненно.
– Янчик, ты чего такая смурная? Замерзла? –поинтересовался Костик, цепляя к Яниным джинсам микрофон-петличку. День выдался солнечным – отлично, в самый раз для съемок, но очень холодным, с пронизывающим до костей ветром. Хотя Яна изучила прогнозы и была одета по погоде, ей все равно почему-то с трудом верилось, что в Болгарии может быть такая же температура, как в загибающейся в середине своего мучительного зимнего марафона Москве.
– Да не, не замерзла. Очень громко тут. Неуютно.
Яна действительно не любила, когда громко, всегда просила Лешу делать потише или вообще слушать свою музыку в наушниках. Сейчас съемочная группа стояла на центральной площади города. Здесь, на отгороженном пятачке, команды выступали со своими номерами перед жюри. Над площадью висели огромные экраны, на которых транслировалось выступление, а команды, ожидающие своей очереди, растянулись длинной линией по примыкающему к площади бульвару. Бульвар предусмотрительно – видимо, чтобы маленькие дети не лезли под ноги косматым чудовищам, – огородили забором из крупной металлической сетки, и по ту сторону ограждения с двух сторон улицы стояли в три, а то и четыре ряда зрители, аплодируя особо удачным костюмам и представлениям. Команды, ждущие своей очереди на бульваре, «обкатывали» перед зрителями номера – народные танцы, тряс колокольцами, и даже игру на волынках, – прежде, чем предстать перед судом жюри на площади.
– Ничего, сегодня тебя отснимем, завтра будем би-ролл писать, панорамки с дрона поснимаем, а ты отдохнешь спокойно в гостишке, – подошел к Яне с Костиком оператор Миша. – Вина тебе теплого взять?
– Давай, – буркнула Яна. – Все веселей.
Утренний виски уже достаточно в ней развеялся, можно было начинать заново.
– Даш, Янчику вина возьми, пожалуйста. И пончиков большую порцию, ладно?
Неразговорчивая Даша молча кивнула и ушла.
В обычные дни Перник был практически неотличим от родной промышленной провинции, славянские буквы на вывесках только способствовали ощущению, что ты дома в России. Но в дни Сурвы весь центр был заставлен лотками с сувенирами и стендами с едой. Недалеко от площади стенды образовались в уличный рыночек, в павильоне с мясом томился на вертеле грустный поросенок, рядом с ним бабушка продавала на удивление стильные вязаные шапки, а каждый третий киоск предлагал или блинчики с разными начинками или обжигающие, только что вылетевшие из специального фасовочного аппарата пончики, которые продавщицы щедро поливали жидким шоколадом.
Пока Костя настраивал оборудование, Миша проверял баланс белого, а Даша искала вино и пончики, Яна смотрела на проходящих мимо людей. Было много семей с детьми, некоторые даже с колясками, под ручку шли пожилые женщины, группками стояли и спорили раскрасневшиеся, уже выпившие мужчины. Здесь не было привычных московских напряженных лиц. Все что-то жевали, пили, покупали, глазели на маски, громко смеялись, снимали парад монстров на телефоны. Яна аж поморщилась. «Скособочило» – как говорила ей когда-то в детстве бабушка. Яна была из тех, у которых то, что внутри, тут же отражалось на лице. Внутри у нее было только раздражение. Эти радостные люди из другой страны, наверняка, завтра вернутся к своим, таким же, как у Яны, а то и гораздо тяжелее, жизням, но сегодня, сегодня им хорошо, а ей нет. Нехорошо ей стало еще за день до отъезда, и кто бы знал, что теперь с этим делать.
