Мария Кейль
Диколесье. Сборник историй
Сибирка
… сон, вечный сон. Слушай, Дерево, дай мне уснуть?
Он бесцеремонно стряхнул меня в сугроб. А сверху – пару ягод боярышника с соседнего куста. И как я их не заметила?
Немного, но это еда. Это боль, это жизнь. Мне бы зерна, мне бы кусочек сала. Эх, Дерево, обещание тебе – оно больное обещание, знаешь ли.
Приходится есть мерзлую ягоду, терпеть боль в пустом желудке, обжигающие иглы от движения крови в замерзших крыльях. Приходится делать нелюбимое – лететь к людям.
Я вижу след на снегу, свежую буранницу, и выбираю лететь к реке. До деревни дольше, а там наверняка будут люди. Да, верно – на берегу сидят рыбаки. На льду куча дырок, на льду остатки приманок, мотыль, червяки. кусочек плавника. Не банкет, но маленький пир.
Спасибо, мужики. Даже за рассыпанные хлебные крошки – спасибо.
Я подбираюсь почти вплотную к костру, слушаю разговор.
– … да, а уху готовить будешь?
– Не, мне Анька котлеты из щуки сделает!
– А я пельмени люблю…
– Мужики, согласитесь, круче вяленой к пиву – ничего не придумаешь!
– Да, а если еще вяленое мяско… олень или козлятинка.
– Ты билет-то хоть на зайца купил, охотник?
Они смеются, а я улетаю.
Всегда забываю, что люди тоже звери, да к тому же хищники. Они едят более слабых зверей, как волки. Только волки шашлык не жарят.
Вот интересно, если бы я … упала, какой бы я стала едой? Ах да, Сорок же не готовят.
Я возвращаюсь в лес.
– Слушай, Дерево. Я когда умру, хочу стать боярышником. Или сибиркой. Да, точно! Сибиркой! Она меня, да и всех, тысячу раз спасала!
Рассвет
Увидишь теплый рассвет – не верь
Не верь раннему солнцу, на дворе февраль. Не верь, не надейся раньше времени проснуться, не позволяй оживать внутренним сокам.
Еще рано… слишком рано. Как бы тепло не становилось днем, Мороз еще вернется. Он придет ночью, и всех наивных и легковерных накажет. Не повезет тебе, если ты позволишь своим веткам проснутся. Останешься без них.
Право, было у меня так по молодости и юности, когда кора была тонка, а ращума не было. Потеплело в глухозимье так, что снег слипался под лапами лис. Так, что ветки гнулись под тяжестью влажных комков. В воздухе висел гулкий звон тепла и очень хотелось жить. Я тогда скинул снег с веток, позволил потечь соку к почкам… а на ночь лес накрыло звенящей холодной тишиной. Все следы на снегу покрылись жестким настом, а те мои ветки… я их больше не чувствовал.
Теперь о том напоминают только старый кап на боку. И я не верю теплу в глухозимье, не верю ранним рассветам.
Придет время – а оно придет – и вот тогда, тогда я проснусь.
Погоди, Сорока, немного осталось. Немного, слышишь?
Близко, но далеко
Длинные дни – как отрада на сердце
И пусть потом мир снова сковывает мороз, ночь все короче. День прожигает в снегу около стен и корней первые оплывы наста, а из-под снега выступают оброненные кем-то крошки.
День длиннее, и больше времени на поиск еды. Можно лететь дальше, можно надеяться согреться. Можно снова прилетать на берег реки – не в последнем дне жизни – а просто прилетать, садиться на ветку… и ждать.
Дерево молчит. Он близко, но так далеко. Он в весне, и проснется весной. Но как бы длинен день ни был – он обманет, снова обернется вьюгой и морозной ночью.
Пусть так, обманщик-рассвет. Сейчас он просто дразнит нас, дразнит доступностью дня. Но придет время – и мир предъявит этому длинному дню теплом. И тогда…
Тогда ты проснешься и снова будешь рассказывать мне сказки
Вестники рая
Тихо, ослепительно тихо в лесу. Затянувшаяся пауза, но такая живая. пусть ночью по-прежнему холодно, пусть подтаявший снег за ночь сковывает такой крепкий наст, что держит волка. Пусть.
Но днем начинается жизнь.
Под оседающим снегом появляются шишки, в длинные дни просыпаются деревья. Они пока еще только потягиваются, шевелят ветвями. Пока еще даже почки не раскрываются; до этого далеко. Но они уже не молчат, как в морозы. И лететь меж ветвей куда веселее. Даже темные ели стряхивают с ветвей тяжелый груз налипшего снега.
А где-то в глубине леса горит костер, который мало кому видно. У него греются те, кто верит – кто ждет двери в лето. То есть практически все.
день… день стал по-настоящему живым, он наконец-то сравнялся с ночью.
тепло… еще не пришло. Но уже близко. Еще не весна. Еще не солнце. Еще не жизнь.
Но зима миновала.
Слышишь, Дерево? Зима кончилась! Пора просыпаться.
Слышишь, там вдалеке машут крыльями гуси. Слышишь, скоро прилетят жаворонки – их зовут вестниками рая.... эх… Меня бы кто так романтично назвал.
– Да ладно тебе, Сорока. Ты и так хороша. Зачем тебе прозвища?
Сорок сорок
– Эй, Дерево! Проснулся? Ты чего такой вялый? Может, кофейку?
– Сорока-сорока, дай хоть почки выпустить… И кто такой Кофиек?
Птица рассмеялась.
– Да люди пьют … на вроде желудей, только у нас это дерево не растет. Они те зерна жарят, размалывают и заливают кипятком.
– Какая жуть. Давай без этого, без человеческого.
– А я бы выпила, Дерево… Я бы выпила…
Она расправила крылья и потянулась.
– Знаешь, как сложно было вчера собрать тридцать девять сорок?
Он покачал веткой.
– А… видел, пролетали на границе дня. Что, все уже?
– Ага, – щелкнула клювом птица. – Пролетели мы утром в сумерках, да вечером, очертили границу ночи, и будет она теперь только меньше. А день больше.
Весна пришла, Дерево!
Может, все-таки, кофе?
– Лети, птица, дай проснутся как дереву… Весна только началась.
Кто-то орет
Снег медленно оседал. Сорока еще не решила: иногда ей казалось, что слишком медленно. Иногда – что слишком быстро. Уж очень привыкла она к белому лесу.
Сейчас все очень медленно наполнялось красками. Пока мир расщедрился только на цвета земли: серый, коричневый и бурый, но яркое солнце обещало скоро оживить лес.
– Слушай, Сорока, – Дерево потянулось, – кто это там орет?
– Люди! А то ты не знаешь? Пришла весна, вот и идут в лес поорать.
– Аа… А дальше, тише, еще кто-то орет?
Сорока взлетела, осмотрелась, щелкнула клювом и села обратно на ветку дерева.
– А это другие люди.
– Они-то зачем орут, а? Сорока?
– А они с первых орут, Дерево. Ты не переживай, сам знаешь: весна быстро кончится. Да и вообще, чем бы людишки не тешились, лишь бы топор да спички не доставали.
Ее долго не было
Ее долго не было.
Ушел снег, пришла большая вода. Река под обрывом разлилась, угрожая разрушить часть берега. Мутная весенняя вода уносила землю, лед и холод.
Под небом шуршали крыльями перелетные птицы.
От земли шло тепло, по веткам расходились соки. Ее не было. Раскрылись почки, на ветках появились листья. Зацвела и отцвела сибирка, подружились и вывели птенцов перелетные да зимовалые.
Сороки не было.
Уж и тетерева начали клевать бруснику, что осталась от людей. Черника осыпалась на голубой мох, а рябина устало опускала ветки под тяжестью ягод. Вместо лиловых всполохов кипрея – давно пух и перья осени.
Первые заморозки накрыли мир.
Кто знает, где она?
Дерево вертело ветками человеческую шнягу для связи с миром, найденную прошлой осенью. Начать что ли снова рассказывать истории диколесья? Вдруг она вернется?
Вдруг…
Пути ведут к корням
– Сорока? Сорока?
Где эту пернатую крылья носят? Совесть у нее есть?
Ведь на свете, на краю Диколесья, живут люди. А люди, они того, мир наш не любят. Когда-то они и вправду жили на краю, но как-то быстро сделали этот край слишком большим, слишком легко добираясь до сердца леса.
Говорил я ей, чтоб внимательней была… Люди сорок не любят. Да люди никого не любят… задымили-убили полмира.
Эх, Сорока… говорил мне Дуб, говорила Елка – не привязывайся, Дерево, к тем кто без корней. Кто знает, куда их занесет?
Тетерева говорят, видели людей. Ох, не к добру это.
День кончился, скоро новый день.
Я говорю в прозрачное небо, в звезды, что отражаются в реке:
– Пусть откроются пути для тех, кто может вернутся.
И в ночь поднимается туман от реки.
он скрывает поля и стоги сена, прячет мир от людей. Но в его мягкой мгле любой зверь или птица найдет дорогу домой.
Утром загорается рассвет, и свет мягко пробивается сквозь водную взвесь, медленно стирая туман, оставляя его лишь в узких оврагах.
Над головой шелестят крылья.
– Сорока?
Крылья – но не только ее зашуршали в небе. Утки летели прочь с озера, где скоро начнется охотничий сезон. Им туман тоже сослужил добрую службу.
Но кое-то сел на ветку. Удивительно, сколько радости от этих черно-белых перьев.
– Сорока?
– Ну привет…
Отворачивается, воротит клювом. Не смотрит. Или боится смотреть?
– Ты где была, крытая?
– Ну.... так…
Вот как ее понять?
Не смотрит, но к веткам прижимается. Не выдерживаю:
– Да что с тобой не так, птица?
Она молчит. А ведь обычно не умолкала.
– Что случилось? Отвечай, или скину с ветки.
– Ну… многое…
И снова молчит. Я бы стряхнул, но в тумане раздались шаги. Мягкая поступь лам, тяжелая походка, легкие нити корней. И все – к моим корням.
– Туман звал нас сюда? Раз так, то мы пришли. О, Сорока! Помню, виделись, когда снега таяли. Ты где пропадала?
Волче уселся у моих корней. И не только он.
А моя птица виновато опустила голову. Ладно, не буду ее стряхивать. Послушаю…
Сорока
Не хочу ему рассказывать. Но что поделать? Внизу сидит Волче, а где-то над туманом, на высоте, недосягаемой для охотников, летят китежские гуси.
Все началось весной.
Уже такой далекой весной…
Или прошлой осенью?
Наверное, именно тогда все пошло не так.
Когда он нашел чертов телефон, а Лиса позвала меня … вернее, попросила пару проводов из моего гнезда. Видела рыжая, как в моих коготках они приносились. Только толку не было – телефон не работал. Но мне впервые пришлось общаться с Деревом.
Говорила мама да подружки – не привязывайся душой к тому, кто летать не может. Но что поделать? Что тогда, что сейчас: смотрю и думаю – а делать-то что?
Если зависишь от его мнения. Если хочешь вернуться, но…
– Там горели леса.
Дерево молчит. Все знают, что горели – дым по всему Диколесью стоял.
– Ну а ты, Сорока? Ты улетела?
Киваю.
Он вздыхает, шевелит листьями. Вроде как – что такого?
– Там другие деревья горели, а я улетела…
Тихо говорю, и ужасно признаваться в трусости. В том, что возвращаться тоже было страшно – вдруг огонь добрался до Диколесья.
– Там другие деревья горели, понимаешь? А я ничего не могла сделать. Просто улетела. Потом вернулась… а там, в поле, огня гуляют по сухой траве.
– Это люди опять пал по своему полю пустили, – Волче был хмур. Интересно, чего это он из Китежа ушел?
Интересно, что скажет Дерево, после того, как услышал, что я сбежала из тех лесов?
Но он лишь мрачно проскрипел:
– Люди.
– Люди.. – Волче посмотрел в чистое сейчас небо.
– Давайте не будем о людях, – неожиданно сказала Большая Медведица. – Они тут мне такое предложили…
Большая Медведица
Усталость пришла к осени. Братья и сестры уходили из горящих северных лесов, и не всем находились места на других лесных просторах. Кто-то выходил к людям, я же держалась от них подальше.
Вот только малыши мои играли с пришлыми, которые не знали где места спокойные, а где опасные.
В тот вечер я не нашла Малышку. Она, как все подростки, уже грезила себя взрослой и вовсю пыталась пройти сама, не имея ни сил, не знаний. Только самоуверенные лапы, по чьим следам я пошла.
Медку, ее брату, я сказала сидеть в берлоге, и зашагала за знакомыми когтистыми отпечатками на песчаном берегу. За мной оставался только один след: я шла ровно в ее шаги.
Чем дальше я отходила от сердца леса, тем сильнее подгоняло меня беспокойство. Впереди маячила куча веток и бревен – старая бобровая плотина. Еще издали я услышала знакомый голос, и рванула так, что тонкие кусты предпочитали разбегаться на моем пути. Кто успевал.
Медвежата были там.
Сначала я почуяла кровь. Не человеческую – родную. И только когда увидела разодранную в лохмотья лапу Малышки, которая пыталась вырваться из капкана, я зарычала в небеса.
Наверное, будь рядом человек, я бы его разорвала.
… моя Малышка пыталась вытащить оступившегося Новенького. Но и его не вытащила, он так и ныл, попав лапами за бревно, и сама попала лапой в старый капкан. Даже я не смогла его открыть. Ржавый механизм требовал тонких, проклятых людских лапок. Хитрых и слабых. А рвать силой – так это и лапу Малышке оторвать можно.
Новенького я вытащила быстро, и он просто поскуливал на полянке. А вот Малышка…
Я пошла к вырубкам и просекам. Как назло, никого там не было. И в бору, где поднимались белые грибы, было пусто. в малиннике, и в зарослях осины, и у охотничьей избушки на кордоне… И только в брусничнике у дальнего края мелькнула тень.
– Стоять, Человече!
Он остановился. Щуплый, как для меня – невысокий, со светлыми глазами и усталым взглядом.
– Ты ставил капканы?
Он показал мне ведро с красной ягодой.
– Я бруснику собираю.
– Пойдем.
В небе собирался дождь. Я спешила – надо еще вернуться в Диколесье.
Он шагал за мной. Боялся, наверное. Но мне что с того? Главное, не было от него ни запаха пороха, ни запаха металла.
– Вот.
Мы пришли к Малышке, я – полная сил, злая, вот а Человече выдохся. Но как увидел капкан, так даже в его взгляде сверкнула злость.
Он долго ковырялся, ругался, кричал что-то про свою мать. Но все же, как раз когда начали капать крупные холодные капли дождя, раскрыл железные зубы.
Малышка просто упала мне в лапы. И начался ливень. Человече огляделся, и добежал до большой ели, спрятался под тяжелые ветки.
– Мам, нам бы тоже…
Мы с Малышкой укрылись там же.
Он задремал первый. Потом Малышка. Я не спала. Слушала дождь. Очень хотела пнуть его, когда он ко мне прислонился во сне, но я не стала.
А утром, когда дождь кончился, по всем законам доброго мира, я спросила, чем я могу помочь человеку.
Он помялся немного и спросил:
– А можно селфи сделать?
Вот люди эти просто обезумели, вот что скажу. Шиш ему, а не селфи. Пусть радуется, что живой.
