Мария Фомальгаут
Сюита для скрипофона
Две точки на линии
– Принимай заказ, что ли.
Принимаю заказ, что ли. Первый. Самый первый. Волнуюсь, не то слово, проклятое чувство, что сейчас дадут что-нибудь такое, к чему вообще не буду знать, с какого бока подойти.
Мастер протягивает листок бумаги:
– Вот… линию видишь?
Присматриваюсь к бумаге, вижу прочерченную прямую.
– Вижу.
– Отлично. Прямо молодец. Берешь ручку, точки на линии ставишь.
Мне кажется, я ослышался.
– Чего?
– Две точки, говорю, ставишь. На линии.
– З-зачем?
– Затем, что заказчик так велел, что непонятно-то…
Всё непонятно-то. Издевается он надо мной, что ли… Очень похоже. Я тут ждал какие-нибудь балясины для лестницы или решетку кованую, а тут нате вам, точки ставить.
– Сделаешь?
– Сделаю, как не сделать.
– Ты не торопись, ты смотри, чтобы ровнехонько точки стояли. Заказ все-таки…
Осторожно спрашиваю:
– А…. для чего?
Мастер фыркает:
– Па-а-арень, меньше знаешь, крепче спишь, слышал такое? Вот то-то же…
Ставлю точки. Осторожно. Бережно. Как заказчик велел.
Выдыхаю:
– Г-готово.
– Ну, молодец… Щедрый заказчик оказался, хорошо заплатит…
– За две точки?
– За них. Я сам офигел, когда заказ увидел… а куда деваться, это еще понятно…. А то бывает, вообще заказ принесут, хрен пойми, чего человек хочет, фифа такая пришла, я её спрашиваю, так вам параллельно надо доски или перпендикулярно, она глазками хлопает, а это что, не одно и то же?
Смеемся, у мастера морщинки разбегаются по лицу. Ничего, хороший человек попался, душевный, я думал, вообще какой-нибудь бешеный окажется, который на всех орет. Хотя кто его знает, все они сначала душевные, не с первого же дня на работника орать…
…это время запомнится как одна из самых тяжелых и мрачных эпох. Миллионы восставших были брошены в тюрьму, которая была построена буквально за считанные часы. Это было тем более странно, что до этого в стране вообще не было тюрем. Ходят слухи, что для постройки тюрьмы задействовали технологии из других миров…
…просыпаюсь.
Что-то снилось, бред какой-то снился, про науку… а нет, вру, историческое что-то, про репрессии про какие-то там…
Растираю виски.
Выбираюсь из постели, на работу уже пора…
– С компьютером-то как, дружим?
Теряюсь.
– М-м-м… на кнопки нажимать умеем. А чего надо?
– А ты как думаешь?
Улыбаюсь:
– Программу писать, не иначе.
– Ага, и Пентагон взламывать. Не, тут другое. Три линии нарисовать надо.
Мне кажется, я ослышался.
– Три лилии?
В голове уже начинает вертеться, е-е-е-сть в графском парке черный пру-у-уд…
– Да нет. Линии.
– И ради этого меня…
– Ну, не хочешь, не делай, двадцать тыщ другому кому достанутся.
Давлюсь собственным голосом.
– Двад…
– Ну а то.
– Шутите.
– Да нет, договор с заказчиком есть.
– А линии параллельные?
– Да нет… треугольник нарисовать надо.
– Равносторонний?
– Гхм… тут не написано, какой.
– Это бы уточнить, а то мало ли чего заказчику надо…
PAINT
ОТКРЫТЬ.
Делать нечего, рисую треугольник, как велели, один угол прямой, два других непрямые, две стороны одинаковые, третья неодинаковая.
СКОПИРОВАТЬ.
ВСТАВИТЬ.
СКОПИРОВАТЬ.
ВСТАВИТЬ.
На экране мелькает узор из бесчисленных треугольников. Считаю, десять, двадцать, тридцать, сто, двести, триста, тысяча.
Чер-р-рт…
Готово.
ПЕЧАТЬ…
– Слышал чего, заказчик еще пять штук подкинул.
Вздрагиваю:
– Заказов?
– Да нет, тысяч… от щедрот…
Не выдерживаю, говорю, что думаю:
– Сумасшедший.
– Похоже. Нам-то какое дело, заплатил, и хорэ…
…до сих пор с содроганием вспоминаю годы, проведенные в одиночной камере. Иногда казалось, что еще немного – и я сойду с ума, а иногда казалось, что я уже лишился рассудка. Выбраться оттуда не было никакой возможности – ходили слухи, что эта тюрьма на тысячу камер была создана по заказу тирана в каких-то высших измерениях, в каких-то мирах, о которых мы ничего не знаем…
…просыпаюсь.
Растираю виски.
Лезет в голову какая-то муть, какие-то страницы какой-то истории, и точно знаю, что в нашем мире ничего подобного не происходило.
– …говоришь… одиночные камеры снились?
– Не… воспоминания про камеры.
– Камеры о трех углах?
– Ну да, а…
Осекаюсь.
Смотрю на наш вчерашний заказ, до сих пор остался на экране, не стер я треугольники, оставил на всякий случай…
Осторожно спрашиваю:
– Вы думаете…
Мастер хмурится.
– Вот оно что получилось…
– Они опять точки заказывают, – мастер вертит в руках листок бумаги.
Что-то обрывается внутри меня.
– Не буду делать.
– Правильно, нечего, – неожиданно соглашается мастер, – знал бы сразу, в жизни бы не взялся… сами пусть свое строят…
Задумываюсь.
– А я даже знаю, какой заказ нам следующий принесут.
– Какой? – мастер настораживается.
– А вот… четыре треугольника из фанеры выпилить. Чтобы потом их в пирамиду сложить.
Мастер фыркает.
– Кто ж так у нас тюрьмы делает. Тогда уж шесть квадратов закажут… из прутьев стальных. Чтобы клетка получилась.
Киваю.
Мастер продолжает:
– Будем ждать клетку.
Настораживаюсь:
– И?
– Что и… черта с два мы им делать что-то будем.
Начинаю сомневаться.
– Гхм… с таким заказчиком ссориться себе дороже будет.
– Ничего… справимся…
Думаю, как будем справляться с заказчиком.
Не знаю.
– Ну что… заказ пришел…
Смотрю на мастера, вот это называется, лица на человеке нет. Так, началось, сделайте заказчику стол, чтобы он же кровать, он же сервант, с выдвижными столиками, чтобы по касательной выдвигались, по параболе задвигались, чтобы…
Осторожно спрашиваю:
– Четыре треугольника?
– Не… хуже. Выше бери…
Не понимаю, но уже прошибает холодный пот:
– Что… выше?
– Что-что… пять пирамид сделать надо.
– Ч-чего?
– Пять пирамид, чего. Стальных.
Сначала не понимаю, ну пирамид и пирамид, ну пять и пять, выточим, всё честь по чести…
Спохватываюсь.
Пять пирамид.
Пять…
…пирамид.
Срываюсь почти на крик:
– Не буду делать!
Жду, что мастер покажет мне на дверь. Не показывает.
– И чего? И как с этими воевать будешь? Они же заказ требуют…
Думаю, как буду воевать.
Спохватываюсь:
– А если это… бракованные пирамиды сделать? Ну… чтобы из тюрьмы сбежать можно было?
– Слушай, дело говоришь… только как бы сделать… чтобы не заметили…
Киваю:
– Сделаем.
…благодаря отчаянной выдумке мастера, который сделал бракованные стены, из тюрьмы сбежали миллионы узников. Вскорости режим тирана пал. К сожалению, отважный мастер был убит тираном, повстанцы не успели спасти мастера…
…просыпаюсь.
Уже по привычке не встаю с кровати сразу же, лежу, вспоминаю, что я видел, что читал на страницах во сне.
Вспоминаю.
Прошибает пот, что-то подсказывает мне, что мастер – это я.
– Бежать надо, чего, – мастер бросает ключи в кейс, хватает куртку.
– Вы… вы тоже хотите бежать?
– Парень, ты во сне что увидел? Мастер был убит. Мастер. Так что это и мне может прилететь…
Киваю. Может.
Забираемся в машину, на всякий случай оборачиваюсь, не следит ли за нами кто…
– Отбой, парень.
Смотрю на мастера. Не понимаю.
– Отбой… не надо нам прятаться…
– А что так?
– А вот… сам посмотри… э-э-эх, парень, чтоб я еще твоим снам верил, да ни в жизнь…
Смотрю. Сам. Хрустальный шар, вернее, то, что кажется хрустальным шаром, серебристая дымка в шаре складывается в слова, то ли снаружи, то ли у меня в голове…
…к сожалению, постройки были разрушены с первой же непогодой, из чего власти сделали вывод, что нельзя доверять строительство домов специалистам из низших измерений…
2016 г.
Знание английского обязательно
– Вы знаете английский?
Меня передергивает. Нет, конечно, я же учителем английского наниматься пришел, где мне английский знать…
– Знаю.
– Хорошо знаете?
– М-м-м-м… не жалуюсь.
Кадровик кивает с довольным видом:
– А он вас не знает. Давайте познакомлю.
– Простите?
– Давайте… познакомлю.
Я и ахнуть не успеваю, как в комнату входит английский язык, пробирается на тоненьких ножках, протягивает мне длинную руку.
Еле выжимаю из себя:
– Э-э-э… здрассьте.
Кадровик всплескивает руками:
– Вы что, вы по-английски с ним, что вы по-русски-то…
– Э-э-э… гуд морнинг.
Английский отскакивает, недовольно фыркает.
Догадываюсь:
– Не понравилось ему?
Кадровик осторожно подсказывает:
– С произношением у вас что-то… попробуйте еще раз.
– Э-э-э… Гуд морнинг.
Английский язык сдержано пожимает мне руку. Не люблю я такие холодные рукопожатия, не люблю…
– Вот так лучше… – кадровик довольно улыбается, – а вы первый, кому он руку пожал, на остальных фыркал… что же… завтра в девять ждем вас в офисе…
Начинаю смущаться.
– Что он… что он на меня так смотрит?
Секретарша замирает в дверях:
– Не бойтесь… он вас изучает.
– К-как… изучает?
– Так… вы английский язык изучаете? Изучаете. А он вас изучает.
– Боязно как-то.
– Да не бойтесь, не кусается он… – секретарша смеется, – это же английский язык, а не английский бульдог, в самом деле!
Хочу сказать – ну, пока, спохватываюсь, говорю по-английски:
– Бай!
Английский язык не отвечает, стоит в дверях, машет хвостом, явно не собирается меня выпускать.
Осторожно спрашиваю:
– Велл?
Английский хватает меня зубами за рукав. Это что-то новенькое, он обычно на двух ногах ходит, а тут нате вам, встал на четыре лапы, машет хвостом… И главное, ни одной живой души в отделе не осталось, некому подсказать, что делать, некому цыкнуть – фу.
Если с английским языком вообще так можно обращаться, цыкнуть – фу.
Он снова тянет меня за рукав. Упираюсь.
– Не пойду я никуда, чего ты… э-э-э… Но! Но, но!
Английский язык лает мне в лицо:
– Летс… го.
Иду за ним, еще боюсь, но все-таки иду за ним, думаю, что мне может сделать английский язык, да мало ли что может сделать, только сейчас вспоминаю, что англичане нас недолюбливают…
– Не… не пойду я туда…
Смотрю на темный пустырь за городом, понимаю, что не пойду я туда, хоть режьте меня, не пойду…
– Не… не пойду.
Английский язык отчаянно машет хвостом:
– Летс го… пли-и-из, сэр…
Первый раз слышу в его сдержанном тоне что-то живое, человеческое. Кажется, он сейчас заплачет.
Осторожно спускаюсь с шоссе в траву, чавкает под ногами сырая мартовская земля.
– Что случилось-то? Э-э-э… what happened?
Английский язык снова лает:
– Ком он! Ком он!
Наконец, вижу, к чему он меня ведет. Что-то лежит на пустоши, что-то крылатое, хвостатое, мохнатое, что-то…
– Э-э-э… Вот из вет?
– He dies.
– Кто… кто умирает?
Английский язык говорит что-то непонятное, отчаянно мотаю головой, да-а, не знаю я английский…
– Колта! Колта!
Не понимаю. В отчаянии набираю номер шефа, даром, что время недетское, дело-то, похоже, серьезное…
– А еще позже нельзя было позвонить?
– Э-э-э… тут этот умирает.
– Кто этот?
– Колта. Меня английский язык привел…
– А, это дело серьезное… вы где находитесь-то?
– На пустыре за городом… на Калымском тракте, как на мост поворачивать…
– Эк вас занесло… ладно, счас подъеду. Вы поговорите пока с ним…
– С кем?
– С Колта.
– Э-э-э… а я языка не знаю.
– Верно. И никто не знает. Вот и умирает он…
– Можно курсы по изучению открыть… – говорит шеф.
Осторожно спрашиваю:
– По изучению чего?
Шеф не отвечает.
– Или книгу какую написать… на нём… или прочитать хотя бы. Хей, Инглиш, хэв ю а бук… оф Копта? Ну чего ты на меня так смотришь, ну не знаю я тебя толком… он вот знает, я нет, думаешь, просто так его, что ли, нанял?
Английский язык фыркает, тащит в зубах потрепанную книжонку. Шеф открывает, растерянно смотрит на страницы.
– Ни хрена не понимаю… а ты?
Смотрю на страницы.
– Не…
Что-то на траве беспомощно хлопает крыльями, затихает.
Мой шеф кивает:
– Аминь.
Осторожно интересуюсь:
– А это… а это кто был?
– Язык был. Колта-саамский.
– А это что за язык?
– А не знаю. И никто не знает… Теперь уже никто не знает.
Догадываюсь:
– Он поэтому умер… что про него забыли все?
– Ну…
Спохватываюсь, что у нас с собой ничего нет, никакой лопаты, или чем там можно вырыть могилу, или…
– Ничего не надо, – одергивает меня шеф, – само…
Не договаривает.
То, что было колта-саамским языком, медленно тает.
Английский язык запрокидывает голову, протяжно воет в темное ночное небо.
– Вы знаете русский язык? – спрашиваю наманикюренную девицу.
– Ну, ясное дело, знаю, вы чего?
– Фотографии свои с ним покажите.
– Чего?
– Ну, фотки есть у вас в Инстаграмме?
– Ну, есть, вот это в Париже я, это мы в этом, как его… в опере там какой-то… это вот Дубаи…
– А с русским языком у вас фотографии есть?
– Вы чё, откуда?
– Как откуда, вы русский язык знаете? Знаете. Значит, фотографии должны быть…
– Ой, да ну вас на фиг, я, блин, вааще на менеджера пришла, а не учителем русского, блин!
Мысленно ставлю плюсик в блокноте – еще одна.
– Английский язык сочувственно кивает мне из кресла, в котором устроился с газетой.
Мне не по себе. Думаю, что будет, когда Английский язык прибежит ко мне среди ночи, позовет на помощь, а где-нибудь на пустыре будет лежать наш, родной, и я начну отчаянно вспоминать старинные названия веретен и коромысел, птицу Сирин и Алконоста, и что крик ворон называется воронограй…
– Осторожнее… на счет три прыгаете в седло…
– Ой, боюсь… – девчушка смотрит на меня огромными глазами, видно, и правда боится.
– Не бойтесь, ничего он вам не сделает, – улыбаюсь, про себя мысленно добавляю – может быть.
– Раз… два… три!
Подсаживаю девчушку в седло, её папаша косо посматривает на нас, еще бы, кто-то тут посмел его дочурку двенадцатилетнюю лапать. А как вы хотели, папаша, как мне её прикажете в седло сажать…
– Отлично… ну… начинаем…
Девочка считает, легко, без запинки:
– Ван, ту, фри, фор, файф…
Английский язык легко вышагивает по полю, переходит на легкую рысь. Девочка продолжает:
– London the capital of great Britain…
Английский язык легко прыгает через барьер.
Аплодисменты.
Вечереет.
Вешаю на дверь офиса табличку Close.
Перемигиваюсь с английским языком, ар ю окей, йес, ай эм окей…
Английский язык мотает головой, приглашает сесть верхом.
– До дома довезешь? Вот, спасибо… э-э-э… сенк ю вери матч…
Прыгаю в седло, Английский язык срывается с места, несется куда-то прочь от моего дома…
– Ты… ты чего?
– Не реагирует.
– Велл! Стоп, стоп!
Как будто не слышит. Думаю, вот оно, началось. Не знаю, что, но началось. Что мы вообще про них знаем, про языки, вот так ляпнешь на собеседовании – знаю, а что я вообще про него знаю…
Английский язык останавливается возле клиники, не успеваю спешиться – поднимается на две ноги, хватает меня за руку…
– К-куда?
– Ком он…
Делать нечего, иду, успеваю схватить бахилы…
– Ой, нет, нет, – расфранченная тетка машет руками, – это нам не надо уже, нам бы базовый уровень…
Еще пытаюсь возразить:
– Ну что вы, у вашей дочки такие способности…
– Да какие способности, на хрена эти Шекспиры нужны кому-то! Нам бы разговорный уровень… Настюша в Лондон на каникулы едет…
– Всё, всё в порядке, – кивает врач, – говорю вам, на ранней стадии схватили, чисто все вырезали… Все бы так вовремя приходили, глядишь, не умирали бы люди… а то припрется, когда там опухоль уже все изнутри подчистую сожрала…
Вздрагиваю.
– Вы-то чего вздрагиваете, у вас нормально все… этому вашему спасибо скажите…
Кивает в сторону английского языка. Вспоминаю слова секретарши, как-то не к месту и не ко времени:
А вы что хотите… вы изучаете английский язык, он изучает вас…
Стук повторяется.
Нет, это не стук. Грохот. Так бывает, когда в дверь стучат ногами, да не просто стучат – пытаются сломать…
Вспоминаю, где у нас тревожная кнопка, нигде у нас тревожная кнопка, мы же умные, мы же на охране экономим, мы же думаем, сами кого хочешь одной левой зашибем, даром, что пять раз отжаться не можем…
Снова грохот.
Делать нечего, подхожу к двери.
– Кто там?
– Открывай живо!
Неизвестный добавляет несколько слов, которые говорить нельзя.
– А вам чего?
– Живо давай открывай!
Снова грохот. Открываю, пока этот кто-то не вышиб дверь. Смотрю на здоровенного детину с окладистой бородой, думаю, сколько я продержусь против него. Нисколько.
– Глухой, что ли, я те стучу, а ты…
– А вы кто?
– Не узнал, что ли?
– Н-нет.
– Вот так, в резюме он пишет, знаю, знаю, а так, в лицо, значит, нет…
Спохватываюсь.
– Узнал.
– То-то же… – Русский Язык кладет на диван что-то обмякшее, лежащее на его плече, – вот… спасать его надо.
Смотрю. Не верю себе.
– Но…
– Умирает, чего но…
– Да как умирает, я этих вон учу-учу… – показываю на вывеску, курсы английского, недорого…
– Чему ты учишь? Чему ты их, блин, учишь? Здрассьте-до-свидания-дайте-мне-один-билет-до-Лондона… Они у тебя хоть книжки-то читают?
– Где им…
– А ко мне-то чего, это в Лондон куда-нибудь надо…
– Чего в Лондон, можно подумать, в Лондоне сейчас много читают… Можно подумать, знает его там кто-то… привет-пока-как-дела…
Смотрю на то, что лежит на диване, бледное, эфирное, бестелесное.
Хватаю с полки первую попавшуюся книгу, открываю…
Humpty Dumpty sat on a wall,
Humpty Dumpty had a great fall…
Что-то бестелесное пожимает мою руку, крепко, сильно, сердечно…
2016 г.
Кольцевая
– Ну что… асфальт дробить умеем?
Честно отвечаю:
– Нет.
– Это хорошо, что честно сказал… а то прискачет такой орел, я и то могу, и это могу, а как до работы пойдет, так и хвост поджимает…
Молчу.
– Чего скис-то… научим, не впервой.
Догадываюсь:
– Это отбойным молотком стучать?
– Им самым, дыр-дыр-дыр, дыр-дыр-дыр…
– Голова заболит…
– А ты как хотел, на работе всегда голова болит… голова не болела бы, так не платили бы столько.
Наконец, спрашиваю:
– Сколько?
Дядька называет сумму.
– Вау…
– А ты чего хотел, хозяин у нас щедрый, не чета некоторым… Ну пошли…
Идем в рассветный туман, где-то пробивается сонное чириканье, гулкое мм-у-у-у-у, где-то шуршат шины.
– Ну что… вот здесь долбить будем.
Дядька идет к полотну шоссе, ставит знак дорожных работ.
– Ну давай… вот так молоток держишь… теперь долби… давай… потихонечку… да чего ты боишься его, не сожрет он тебя, чего ты в самом деле?
Хочу отшутиться, а вдруг сожрет, не отшучиваюсь.
Голову пронзает грохот молотка, спрашиваю себя, почему у дятла голова не болит…
Палит солнце.
Клубится пыль по дороге.
– Устал?
– Есть маленько.
– А то давай отдохнём. Время есть еще.
– Сколько?
– Да вся жизнь.
– Я серьезно.
– И я серьезно. Куда торопиться-то…
Вечереет.
Смотрю на дорогу, вернее, на то, что от неё осталось, глубокий поперечный провал делит дорогу надвое.
– Это зачем? Трубу будем прокладывать?
– Увидишь… отдыхай пока…
Отдыхаю пока. Смотрю на вереницу машин, которые так и стоят, так и ждут незнамо чего. Не нравится мне, как они на меня смотрят, не нравится, отворачиваюсь, ухожу к холмам, с вершин которых видны окрестности, хоть посмотрю, где мы находимся, пока туман не выпал…
Оглядываюсь.
Не верю себе, с ума я сошел, что ли…
Очень похоже.
Нет, не сошел с ума, всё так и есть, длинное шоссе, замкнутое в кольцо, вереница машин, насколько хватает глаз, и вдоль дороги – города, города, города, сходу и не поймешь, то ли это разные города, то ли один и тот же город. Нет, вроде один и тот же, начинается на самом горизонте, поднимается из пепла, растет – и снова падает, разрушенный войной.
– Любуешься?
– Это чего?
– Кольцевая, чего… замкнулась, вишь…
– Вижу.
– Вот так и крутятся… Свергнут кого, потом опять поставят, только-только города отстроят, и опять по новой бомбы на город бросать…
Молчу. Не верю. Не понимаю.
– Отдохнул?
– Вроде да.
– Вот и молодца, давай дальше работать.
Спрашиваю еще раз:
– Трубу прокладывать будем?
– Да нет, тут не трубу, тут другое…
Спускаемся с холма, уже почти темнеет, светлой остается только дорога в сиянии фар.
Ждут автомобили.
Ждут люди за рулем.
Ждут.
– Ну, давай… хватайся с той стороны.
Дядька хватается за край шоссе. Хватаюсь за асфальт, не понимаю, что мы будем делать.
– Тяни… потихонечку.
Тяну – дорога поддается удивительно легко, несу её, как легкую скатерть, сам пугаюсь этой легкости.
– Ты тише там, не урони… выпустишь, не поймаешь потом…
– Держу, держу.
– Все вы так говорите, а потом как отпустит, потом ищи-свищи…
Не отпускаю. Тяну полотно шоссе дальше и дальше в темноту ночи.
Чуть погодя понимаю, что дорога кажется легкой только сначала, – чем дальше, тем труднее волочить, останавливаюсь, перевожу дух, дядька терпеливо ждет меня, приговаривает что-то, что легче бы без остановок дойти…
Хочу спросить, до чего дойти, тут же вижу, отрезок дороги далеко впереди, шоссе уходит вдаль, к парящим в небе мегаполисам на горизонте, к чему-то легкому, полупрозрачному, космическому…
– Вот туда и тащим… это продолжение дороги нашей, – кивает дядька.
– Понял… а… а кто нашу дорогу замкнул?
– А черт его знает…
– Может, сама?
– Может… ну давай… присоединяй осторожно…
– Пришить, может? Или еще чем скрепить?
– Не боись, сама прирастет… вот так…
Прикладываю дорогу, смотрю, как она притягивается к полотну будущего.
– Ну, вот теперь…
Дядька не договаривает, слышу оглушительный вой сирен, как кажется – со всех сторон.
– Началось, – шепчет дядька, добавляет несколько слов, которые говорить нельзя.
– Что началось?
– Да что, известно что… – дядька отчаянно машет рукой все еще неподвижным машинам, – э-э-эй, сюда давайте! Живо! Путь открыт, м-м-мать вашу!
Кто-то замечает дорогу, кто-то давит на газ, две, три, четыре машины едут вперед…
Надрывается сирена.
Дядька орет:
– Живее!
Добавляет еще пару словечек, которые говорить нельзя.
Что-то происходит, что-то опускается с неба, какие-то тени, какие-то всполохи, не двигаться, вы окружены, всем оставаться на местах… Кто-то хватает меня, сбивает с ног, катимся с кем-то по склону холма…
– Вы… вы чего?
– Чего-чего, сейчас бы арестовали нас на хрен…
– К-кто бы арестовал?
– Кто, эти, кто… дорогу-то мы им раскурочили, вот они и злые как черти…
– А что, нельзя было раскура… раскурочивать?
– Нельзя, конечно… они дорогу замыкали-замыкали, мы тут напортили все…
– А нам чего теперь будет?
– Ничего не будет, не боись, не увидят нас… Ох, забегали-забегали, замаются сейчас петлю-то снова запетливать…
– З-зачем… запетливать?
– Зачем-зачем, чтобы в будущее не пустить, что непонятно-то…
– А зачем в будущее не пустить?
– А это ты у них спроси… чш, куда поперся-то, так и бошку с тебя снимут…
Прячусь в кустах, смотрю, как эти сверху снова разрывают дорогу, снова тащат шоссе назад, замыкают в петлю.
Успеваю заметить и еще кое-что.
А дядька заметить не успевает, сжимает мое плечо:
– Сколько их было? А?
– Десять… не, вру. Двенадцать.
– Отлично. Проскочили.
Говорю зачем-то, сам не знаю, зачем:
– Трое на машине, трое на велике ехали, один пешком…
Ладно, ладно, неважно… ехали медведи… на велосипеде…
Смотрю туда, где только что было продолжение трассы – дорога тает в тумане, исчезает.
– Черт…
– Ничего… всегда так бывает… человек десять перейдет, и хорош…
Дядька разливает чай.
Смотрю на календарь на стене, не понимаю.
– Чего-то с календарем у вас…
– А чего?
– Две тыщи двадцать восьмой.
– Ну, что ты хочешь, сколько лет прошло…
Молчу. Здесь нужно что-то сказать, только я не знаю, что.
– Ничего… Счас, передохнем, успокоятся они, мы дальше пойдем долбить…
Хочу спросить, кто они.
Не спрашиваю.
– Да черт их знает, кто они…
Вздрагиваю.
– Я же не вслух сказал.
– Да все одно и то же спрашивают.
– А что… до меня другие были?
– Были, конечно.
– И…
– Что И… подстрелили их всех… эти там…
– Да вы чего?
– Чего-чего, думал, нас тут пор головке гладят? А вот фиг тебе… Чего побледнел, боишься, домой иди… Я серьезно, здесь выжить, это мужество какое надо…
– Ничего… выдержу…
– Ну, смотри…
– А это… А мы сами туда не пойдем?
Показываю в ту сторону, где продолжается шоссе.
– Не-е, парень… мы тут нужнее…
Киваю, нужнее так нужнее.
– Ничего… как-нибудь потихоньку… переведем людей… сколько сможем… спать ложись давай, завтра продолжим…
Осторожно спрашиваю:
– А… а завтра мы к какому времени дорогу снова соединим?
– Ишь ты, шустрый какой… может, вообще не соединим, если непогода какая будет…
– А если не будет?
– Ну… часикам к шести…
– Ага, ясно…
Ухожу в комнатенку, которую мне выделили, чтобы спать, осторожно проскальзываю в комнату, которую дядька мне отвел для ночлега.
Прислушиваюсь.
Открываю окно, бесшумно выбираюсь на улицу, в холодок ночи, достаю телефон.
Вызваниваю хозяина.
Длинные гудки.
Жду.
– Ну что вы там, нашли урода этого, который дорогу режет?
Это начальник. Вот так, ни тебе здрассьте, ни тебе до свидания, это на нашего шефа похоже…
– Не… не нашел.
– А чем вы занимались вообще, позвольте узнать?
– Чем… искал его.
– Пока вы его искали, он еще раз дорогу разрезал, тринадцать человек сбежали!
Ёкает сердце, значит, тринадцать.
– Ищите хорошенько…
– Ищу.
– А то, может, подкрепление прислать?
– Да что подкрепление, я что, с одним человеком не разберусь?
– Ну, смотрите у меня…
Хочу ответить – буду смотреть, не успеваю.
Короткие гудки.
Набираю другой номер.
Жду.
– Алло.
– Завтра… часам к шести к шоссе подходите.
– Мне одному подходить?
– Чего одному, все подходите… кто хочет…
– Да мало желающих что-то… добрая половина только храбрятся, а как до дела дойдет, так в кусты.
– Ну, хоть сколько-то, уже хорошо… Ну, давай.
– Давай.
Короткие гудки.
Осторожно пробираюсь обратно в окно, вытягиваюсь на постели.
Светится шоссе на горизонте в лучах фонарей.
