Мария Фомальгаут
Квариат
Плыть поперек лета
А давай ты будешь тонуть, а я тебя спасу, говорит он. Еще пытаюсь возвращать, как ты меня спасешь, ты же плавать не умеешь. А давай ты вспомнишь, что умею, и я буду уметь, и ты будешь тонуть, и я тебя спасу, ну пожалуйста. Так и быть, я тону в студеной реке, он меня спасает, это у него здорово получается. Я говорю он – потому что не должна называть его тем именем, под которым его знает весь мир, а назвать его именем, которое знали только он и я уже не получается. А давай купим чего-нибудь такого летнего, что едят в такие дни, когда лето вроде бы только-только началось, и в то же время кажется, что оно было всегда и никогда не кончится. Да у нас же денег нет, еще пытаюсь возразить я. ну а ты вспомни, что в тот день у нас были деньги, говорит он – уже даже не просит, а требует. Мне это не нравится, мне это кажется неправильным, вот так вот вспоминать того, чего не было, вспоминать все, что захочется – так можно и целый особняк навспоминать, и что ездили куда-нибудь за тридевять земель, и я вообще не знаю, что еще. Ну не так, возражает он, не так, ну надо попроще что-нибудь, и вообще, ты должна меня так вспоминать, что во мне и плохое, и хорошее было, понимаешь? Я устаю от воспоминаний, я вспоминаю то, чего не было, как мы купили что-то такое, что едят в особый день лета, когда кажется, что лето вроде бы только началось, и в то же время тянется бесконечно долго. Он говорит, как пойдем поступать, этой осенью, и поступим, обязательно, в космический, да, в космический, стой, ты вроде не поступила, неправда, говорю, я поступила, только на факультет другой. Это ты сейчас придумала, спрашивает он, не было же такого – не соглашаюсь, было, было, только ты не помнишь, а так было. Мы сидим на берегу лета, мы покупаем лето одно на двоих, он сам просит, чтобы одно на двоих, в этом какой-то особый шик, что на два лета у нас не хватает, и мы пьем по глотку одно лето на двоих, откусываем по очереди. Ты погоди, спохватывается он, ты только хорошее про меня вспоминаешь, а надо и хорошее и плохое, ну например, как мы с тобой поссорились, или как я тебя обидел чем… Я не хочу вспоминать такие вещи, тем более сейчас, этим летом, которое мы едим одно на двоих – я не хочу вспоминать, как ненавидела его за… да не за что, просто, был он какой-то уже тогда… что я тут король вселенной, а вы тут все никто и звать вас никак. Уже тогда просвечивало что-то такое, желание сделать кому-то больно, радость какая-то, когда я тонула, он смеялся, когда я тонула, мне было страшно, он смеялся. И когда поднимались на крутые склоны, он тоже смеялся, что мне было страшно, он любил, когда кому-то страшно. Я начинаю злиться, я соглашаюсь, я вспоминаю, как нас искусали муравьи, здесь, на берегу лета, как он взял линзу, направил на муравейник, ему это казалось смешным, я смотрю и вспоминаю то, чего еще не могу вспомнить, потому что этого еще не случилось, исполинские линзы, ловящие свет чужих солнц и направляющие их на чужие земли, я вспоминаю вселенские пожарища, которых еще нет.
Я вспоминаю то, что уже было, как он заслонял рукой солнце, чтобы закрывались головки цветов – мне это казалось жестоким, я корила себя, что мне это кажется жестоким, мне казалось, что это должно казаться забавным, и когда темные облака закрывали чужие солнца, мне казалось, что это тоже должно быть забавным, оригинальным, а вот мы как со своими врагами, трепещите… Вспоминай, вспоминай, говорит он, люди должны получить воспоминания обо мне, каким я был, в чем-то плохим, но в общем и целом хорошим, воспоминания очевидцев, чтобы никто не переврал…
Я вспоминаю, – он просил вспоминать, у наших ног роятся планеты, он прожигает их увеличительным стеклом, он закрывает ладонью свет солнца, чтобы планеты гибли, окутанные вечной темнотой.
Мы едим лето, одно на двоих, и пьем лето по глотку, мы купаемся в лете, и я буду тонуть в лете, а он меня спасет, даром, что не умеет плавать. И я плыву в лето – бесконечно далеко, быстрее, быстрее, и я захлебываюсь в лете, и он плывет за мной, чтобы спасти, и тонет, потому что не умеет плавать, захлебывается в лете, – я еще успеваю заметить изумление в его глазах, как, зачем, почему, нет, не надо – я плыву дальше, я умею, в это лето хочется плыть и плыть до бесконечности, и не вдоль, от мая до сентября, а поперек течения, – это возможно, только надо потренироваться, и все получится.
Что вы наделали, спрашивают меня, вы арестованы, говорят мне, вы убили его, говорят мне – кого его, не понимаю я, не было никакого его, вот, вы сами посмотрите, планеты живехоньки-здоровехоньки, и нет его, пытавшегося поработить космос, потому что и не было никогда. Что вы, это же просто книжка, просто история про лето, которого не было, и человека, которого не было, ну вы свми подумайте, как можно плавать в лете, и есть лето, одно на двоих, и пить лето по глотку, это все неправда, неправда, как можно обвинить меня в том, чего не было…
Колонны, падающие в небо
Что вы помните, спрашивают они – вернее, не спрашивают, они уже смотрят, что помню я, тот я, который стою перед ними. С готовностью отвечаю, что помню Меркурий с его великолепными колоннами, которые поднимаются из песка, тянутся к палящему солнцу, с хрустом надламываются и падают, поднимая тучи пыли, рассыпаются, чтобы снова тянуться к небу колоннами.
Меня убивают – вместе с моим воспоминанием, я и ахнуть не успеваю.
Что вы помните, спрашивают у следующего меня. Следующий я настораживаюсь, стараюсь сделать свои воспоминания предельно нейтральными – как будто можно скрыть воспоминания, – они прорываются сами собой, проклевываются из ниоткуда, вылезают из памяти марципановые дворцы под палящим солнцем Венеры, между которыми неспешно прогуливаются длинноногие рояли и порхают легкокрылые скрипки. Меня убивают вместе с воспоминаниями, я уже предчувствую, что будет так.
Что вы помните, спрашивают у третьего меня. Я мотаю головой, я не помню, я ничего не помню, я не помню марсианские зеленоватые пески, я не помню туманы, сквозь которые пробивается солнце, я не помню крылатые часы, оглашающие туман мелодичным боем, я не помню луны, которые прогуливаются парой, этого ничего не было, не было, не было. И я все еще кричу – не было – когда меня убивают.
Я готовлюсь, я вспоминаю Землю, я уже понимаю, что нельзя помнить ничего, кроме земли – я вспоминаю землю, заснеженную, закованную в вечную мерзлоту ледникового периода, я вспоминаю бесконечный снег от края до края, я вспоминаю бескрайнее небо, утыканное колючими звездами, я вспоминаю обжигающий холод, уютные норы, из которых не хочется вылезать, да и опасно это, выбираться на верную смерть. Я вспоминаю уютную нору и пламя очага, я вспоминаю долгий обледенелый путь в никуда из ниоткуда по заснеженной дороге.
Что вы помните, спрашивают у меня.
Я не отвечаю – зима, вспоминаемая мной, сама отвечает за себя.
Мнея убивают, я и ахнуть не успевю, как меня убивают, не оставляя от меня даже воспоминаний, и я даже не успеваю крикнуть, кто вы, черт возьми такие…
Убегающий город
…вы не помните, как к вам попала эта книга – может быть, вы покупали её на распродаже, хотя точно нет, или вы взяли её в каком-то аэропорту, это тоже нет, или вам кто-то её подарил, хотя нет, исключено, кто бы стал вам дарить книгу, в которой не хватает половины страниц, хотя кто их знает, все может быть. А может, эта книга была здесь всегда, есть в домах такие вещи, которые бывают всегда, которые как будто никто и не приносил, которые были вместе с домом, а то и появились еще раньше, чем сам дом.
Итак, вы читаете книгу, хотя как можно читать книгу, в которой не хватает половины страниц, если не больше,
– Я останавливаю машину на заправке, я могу держать её здесь как угодно долго, потому что кроме меня все равно никого нет, я иду к супермаркету, набираю еды, выискиваю в маленьком кафе микроволновку, где можно разогреть курицу, спохватываюсь, что без электричества микроволновка черта с два мне что-то разогреет. Понимаю, что на этом холоде я долго не продержусь, и придется возвращаться в те времена, когда еще были люди, только сначала надо взять в кассе несколько мелких банкнот и крупных монет, и попытаться понять ценники, вот этот причудливый значок после четверки – это сколько? Выискиваю туалет – почему-то предпочитаю делать такие вещи в туалете, перемещаюсь в те времена, когда люди еще были, выхожу в маленькое кафе, вспоминаю английский, который никогда не знал, бормочу что-то про хот чикен плиз, мне приносят этого хот чикена, рот обжигает нестерпимый перец, тьфу, черт, у-у-у, воды, воды, э боттл вотер плиз, э-э-э… как там по-вашему будет кофе… Сижу осторожно, чтобы не вызвать подозрений, если начнут проверять документы, мне не поздоровится, зря я, что ли, еду в город по тем временам, когда людей уже нет, и никто не спросит, а что я вообще здесь без документов делаю…
…вы хотите читать дальше, дальше нет, страницы оторваны, делать нечего, вы начинаете читать с пятьдесят какой-то там, где житель города (вы так и не узнаете его имени, да есть ли оно вообще) собирается в оперу, смотрит, ничего ли он не забыл, костюм, галстук-бабочку, перчатки, цилиндр, трость, платок, карманные часы-луковицу, начищенные до блеска ботинки… и все-таки в сияющий роскоши оперы его не оставляет чувство, что он что-то забыл, но что же, что же… и где-то во втором акте он спохватывается, что забыл самого себя, но уже поздно бежать домой, забирать себя, да и успеет ли он найти себя в бесконечном лабиринте комнат. Он возвращается домой поздно вечером, обессилевший, мечтающий только лечь спать, он ложится спать – обещая себе, что завтра обязательно найдет себя, честное слово – но завтра его охватывает бесчисленный круговорот дел, все некогда, некогда, а когда он наконец вспоминает, что надо найти себя, он уже не помнит, где же он потерял себя, да и был ли когда-нибудь какой-нибудь он…
Вы хотите читать дальше, но дальше нет, страницы перепутаны, вы снова натыкаетесь на историю человека, который ищет город, город своей мечты, который живет где-то там за горами и лесами и мириадами таможенных контролей, ну и что, что этого города нет ни на одной карте, если вы видели его во сне, значит, он есть. Последние километры пут вы преодолеваете на автобусе в надежде, что у вас никто не спросит документы – их и правда никто не спрашивает, и вы добираетесь до города, но вместо уютных улочек, старинных замков и фахверковых домов вы видите поросшие кустарником руины, которые появились как будто еще до возникновения самой земли. Вы не понимаете, вы не верите, что все может быть так. В отчаянии вы погружаетесь в прошлое еще глубже и глубже, ищете тот момент, когда город бы еще городом – и не находите, не находите, вам остается только смириться с тем, что город умер раньше, чем вы появились на свет.
…город недоволен, городу не нравится уходить так глубоко в прошлое, где еще нет фахверковых домов и уютных каминов, только холодные крепостные стены и убогие хижины, где в центре хижины горит очаг, поодаль в стойле жарко дышат овцы или козы, где-то левее под овчинами посапывают дети, сквозь неплотную дверь просачивается холод подступающей зимы. Но делать нечего, надо прятаться, кто же знал, что попадется такой человек, который будет преследовать город не только сегодня, но и вчера, и позавчера, и послезавтра…
…вы хотите читать дальше, дальше нет, дальше только последняя страница, где этот во фраке и при бабочке бежит к границе города, кричит стоящему на границе страннику – а вы не хотите побыть мной? – но чем кончится дело, вы не знаете, больше страниц нет, и непонятно, то ли это открытый финал, то ли там дальше должно быть еще тысяча глав, а то и тысяча томов, но у вас есть только этот обрывок книги. Вы бежите к границе города, вы кричите стоящему там человеку, чтобы он стал вами, ну пусть хоть кто-нибудь станет вами, зря он, что ли, шел сюда через километры, границы и века. Вы ловите ускользающий город, когда видите бегущего к вам… не человека, нет, непонятно, кто это, да там под одеждой вообще никого нет, одна пустота, которая кричит вам, будьте мной, будьте мной, ну пожалуйста, будьте мной. Вы пробуете понять, кто же вы такой – тот, бестелесный, бегущий из города, или этот, годами и годами идущий к городу, увиденному во сне. Наконец, вы решаете, что вы – это все-таки тот, кто шел к городу, потому что того, кто бежал из города, не существует. И вы не помните, где и в какой момент обронили книгу, да и нужна ли вам была эта странная книга, книга про вас, каким вы были, когда еще не умели перемещаться во времени, книга про вас прошлого, читающего книгу про вас настоящего, а ведь интересно сюжет закручен, книга подстраивается под читателя, чтобы каждому казалось, что он читает про самого себя…
Замерзающее время
– А вы обо мне подумали? Вы обо мне подумали, я спрашиваю?
Хочу спросить, а вы вообще кто, не спрашиваю, вместо этого – проклятая моя вежливость – задаю вопрос:
– А в чем, собственно, дело?
– Нет, вы на него посмотрите, он еще спрашивает, в чем дело! Вы что купили? Что купили, а?
– Обогреватель…
– …обогреватель чего?
– Ну… пространства… так и написано, да, обогреватель пространства…
– А о времени вы подумали?
– Простите?
– О времени вы подумали? Я, между прочим, тоже мерзну…
Спохватываюсь, наконец, понимаю, кого я вижу…
– Простите, уважаемое время… клянусь вам, что обязательно куплю вам обогреватель времени…
– Купит он… и где вы его найдете, позвольте узнать?
– Не знаю… но обещаю, что найду…
Квариат
Скачу во весь опор, подгоняю взмыленный экипаж, стремительно перебирающий копытами, быстрее, быстрее, хотя, кажется, куда еще быстрее. Варк умолял успеть, любой ценой, немедленно, добраться до поместья, пока не случилось непоправимое.
Потому что Квар…
Да, вот с этого надо было начать.
С Квара.
…я давно знал, что Квар, мягко говоря, позорит звание квариата, и чем дальше, тем больше – но та крайность, в которую он скатился на этот раз затмила все его предыдущие выходки.
– С чего вы взяли… что это вообще возможно? – спросил я наконец.
– Ну как вы не понимаете… – Квар смотрит с вызовом, он всегда смотрит с вызовом, по-другому не может, – если есть квариат, то где-то есть и…
– … вы должны остановить его… любой ценой, – говорит Варк, как всегда стоит ко мне спиной, что за манера, говорить, повернувшись к квариатам спиной, так и хочется сказать, что это порочит имя квариата, – вы должны остановить его…
Говорит так, будто я должен любой ценой понять, кого он имеет в виду, да как можно не понять, стыд и позор – но все-таки я спрашиваю:
– Кого?
– Да кого-кого, Квара же? Он же найдет… найдет…
Подгоняю взмыленный экипаж, он в изнеможении падает в кусты, с треском ломая ветви, проклинаю все на свете, теперь идти пешком, черт, черт, черт, бежать, бежать к поместью, пока не случилось непоправимое…
…не с этого надо начинать, не с этого…
А с…
– … можете меня поздравить…
Как всегда не узнаю голос Квара в телефоне.
– Э-э-э… с чем?
– Я нашел его…
– Кого… его?
– Ну как вы не понимаете? – только сейчас узнаю голос Квара, возмущенный, разгневанный, – если есть квариат…
– А-а-а… поздравляю…
– И… и все? Ну, ничего себе…
– И… и где он?
– Здесь, в поместье… в гостиной…
А вот теперь:
– … вы должны остановить его… любой ценой, – говорит Варк, как всегда стоит ко мне спиной, что за манера, говорить, повернувшись к квариатам спиной, так и хочется сказать, что это порочит имя квариата, – вы должны остановить его…
И вот теперь:
Скачу во весь опор, подгоняю взмыленный экипаж, стремительно перебирающий копытами, быстрее, быстрее, хотя, кажется, куда еще быстрее.
И теперь:
Бегу по садовой дорожке, взлетаю по ступенькам крыльца, толкаю дверь, начинаю метаться по огромному поместью, кабинет, гостиная, кухня, столовая, спальни, комнаты для гостей, где-где-где…
– … его нет. Мы опоздали…
Вздрагиваю от этого голоса за спиной, что за манера, говорить за спиной, что за манера, поворачиваться спиной к собеседнику…
– Квара… нет?
Варк кивает, все так же не поворачиваясь ко мне.
– Уже нет… он встретился с этим… с этим…
– И что случилось?
– Как вы не понимаете? Если встречаются квариат и…
Не договаривает. Замолкает.
– И… и что?
– И то… они обнуляют друг друга… плюс и минус…
– Вот черт…
– Говорил я ему, нельзя этого делать…
Спохватываюсь:
– Но… но ведь должно было что-то остаться… что-то… хоть что-нибудь…
Оглядываемся, прислушиваемся – странное чувство, что здесь, в поместье, и правда что-то есть, осталось что-то неуловимое, что смотрит нам в спину…
Дом, который не дом
Что же касается дома на окраине, то… собственно, его никто и домом-то не считал кроме разве что него самого – ну вы подумайте сами, как можно считать домом того, кто еще не построен? Всякий раз он рассказывал нам душераздирающую историю, как человек, который должен был его строить, трагически погиб (в автокатастрофе или в авиакатастрофе, лес все время рассказывал по-разному), и потому теперь дома нет даже в проекте, все, что есть от дома – это пологий гранитный холм, покрытый буковой рощей, уходящей, казалось, в бесконечность. Иногда мы пытались намекнуть несостоявшемуся дому, что буки не растут на граните – но он и слышать нас не хотел. Еще чаще мы пытались намекнуть несостоявшемуся дому, что он не имеет никакого права считаться домом – но об этом он не хотел слышать еще меньше. Дом, который не был домом, упорно приходил на все наши вечера, даже завел себе визитную карточку «Вудхауз» – мы спрашивали, при чем здесь Вудхауз, а дом, который не дом, отвечал, что ничего вы не понимаете, вуд – дерево, хауз – дом, вот и получается, деревянный дом, что непонятно-то? Мы все – а нас в городке было немало – понимали, что с этим нужно что-то делать, знать бы еще, что именно. Разгадка пришла ко мне неожиданно, я и сам не думал, что все будет так просто, так примитивно, а выход-то – вот он. Когда я поделился своими соображениями с другими домами, они приняли мои слова более чем насторожено – да как так можно, да не полагается же, потому что… ну просто потому что не полагается, ну вот поэтому. Мне стоило немалого труда уговорить их, и кажется, теперь они стали настороженно относиться и ко мне тоже. Но все-таки я решил сделать то, что задумал, я верил, что у меня должно получиться…
– …уважаемый Вуд… Хаус, – начал я, когда мы в очередной раз собрались на званом вечере, – сегодня я приготовил для вас замечательный подарок.
Дом, который не дом, насторожился так, что даже ветер в ветвях буков перестал шуметь.
– Подарок?
– Замечательный подарок, я надеюсь, вы оцените его по достоинству.
– Какой-нибудь очень тонкий намек, что мне пора выметаться отсюда ко всем чертям и не смущать дома, которые считают меня ненастоящим?
Дома испуганно вздрогнули – непосредственность нашего странного друга иногда переходила все границы.
– Что вы, отнюдь… это будет чудесный подарок, который раз и навсегда расставит все точки над И…
– Звучит пугающе. Могу я ознакомиться с вашим… с позволения сказать, презентом?
– Он уже летит сюда.
– Вот уж не думал, что вы подарите мне птицу… надеюсь, это какая-нибудь лесная птица, а не канарейка или попугай? Боюсь, что-то редкое и тропическое не приживется в буковой роще…
– Отнюдь, это не птица… он летит сюда на самолете…
– Боюсь, у нас в городке даже нет аэродрома, чтобы его принять…
Остальные дома поморщились при фразе – у нас в городке, ну еще бы, буковая роща опять считает себя частью городка…
– Ничего страшного, легкий одномоторный самолет прекрасно опустится на площади.
– То есть, вы решили порадовать меня самолетом?
– Не совсем так… я решил порадовать вас тем, кто прилетит на этом самолете…
– Да не томите же…
– Неужели не догадываетесь?
– Даже ума не приложу…
– А ведь все просто… я везу к вам вашего строителя.
– Моего, простите… кого?
– Вашего строителя… который из гранита и буков выстроит ваши анфилады и своды, стропила и двери, окна и стены!
– Моего строи… – сказать, что дом, который не дом, был в замешательстве, значит, не сказать ничего. На его лице, которого не было (какое лицо может быть у дома, тем более, у буковой рощи?) отразилась такая гамма эмоций, что трудно было разобраться, что же он на самом деле чувствует и думает. Он рассеянно благодарил меня, и чем больше он рассыпался в благодарностях, тем больше мне казалось, что здесь что-то очень и очень не так…
Чем больше вечер подходил к концу, тем больше я волновался – я понимал, что архитектор не может появиться сию минуту, но все-таки должен же он был появиться хоть когда-нибудь. Я поглядывал за окно, за которым темнело все больше, – и все больше я чувствовал, что строитель…
– …он не прилетит, – сказал мне дом, который не был домом.
– Откуда вы…
– …он погиб в авиакатастрофе.
– Откуда вы…
– …так я же говорил.
– Но… – внезапно догадываюсь, – вы что… сами сделали это?
Он не ответил, но я и так понял, что он сам, он сделал что-то, что самолет упал в бесконечном снежном вихре. Я хотел спросить – ну зачем, зачем, – но почему-то не мог задать этот казалось бы такой простой вопрос…
Дом, который не дом, все больше тревожно оглядывал себя, волновался, смотрел на пологую гранитную гору, поросшую буковым лесом, – и чем дальше, тем больше я понимал, почему он так сделал, этот величественный буковый лес, укрывший причудливую гранитную гору…
– …Уважаемый Вуд… Хауз…
– …зовите меня просто Вуд, какой я Хауз…
– Позвольте пригласить вас на сегодняшнее собрание домов…
– Ну что вы, какое собрание домов, я и близко не дом…
– Ну отчего же, вы дом… очень оригинальный, но дом…
Он так и просиял, этот дом в виде буковой рощи на гранитом склоне, а я добавил, что в жизни не видел такой оригинальной постройки. Он еще не знал, что я арестую его сегодня за убийство архитектора, и не отпущу, пока буковый лес не вернет архитектора к жизни, а мы уж подсунем ему что-нибудь ненужное, из чего можно построить великолепный дом…
