Мария Фомальгаут
Квариат
Культ птиц
– …и куда прикажете вас доставить?
Говорю как можно вежливее, хотя прекрасно понимаю, что денег у этого юнца не хватит даже на вчерашний или завтрашний день.
– А мне туда… где поклоняются птицам…
– Возможно, вы имеете в виду древней Египет и культ бога Тота?
– А не…
– Тогда древнеримских авгуров?
– А не…
– Чего же вы хотите, молодой человек?
– А там… где в птичьих масках ходят…
– Гхм… боюсь, я даже не знаю, что именно вы имеете в виду…
– Как… а вы же знать должны…
– Боюсь, мне известно далеко не все…
– …ну, вот вы скажите, вот это вообще нормально, что мой сын вот так вот рвется туда, где этот… как его… птичий культ…
– Ну что делать, у всех в его возрасте должна быть какая-то мечта…
– Нет, ну я понимаю, мечта там, на рыцарей посмотреть, или в какие-то века отправиться, когда короли и принцессы были, я вот в свое время мечтала, не сложилось… но птицы… что ему дались эти птицы?
– Ну а что плохого в птицах?
– А что хорошего? Птицы… я ему сразу сказала, дома чтобы никаких птиц и близко не было, так он мне знаете, что заявил?
– Ну… подростки иногда грубят, это нормально…
– Да нет же… он что выдумал… он смотрит на меня и говорит так спокойно, что видите ли, птицы ему никакие не нужны, что ты, мама, никаких птиц, мне бы культ птиц, где они в птичьих масках ходят… Вот вы мне скажите, это нормально или нет?
– Ну… я у других подростков таких желаний не встречал, честно говоря…
– Вот-вот, это и пугает!
– …но это вовсе не значит, что тут ненормальное что-то… Ну… странно, конечно, но не более того…
– Так вот странно, странно… вот это и настораживает!
– Ну а вы что, хотите, чтобы он в средневековые битвы рвался, чтобы его там на кусочки порубили?
– Да… мне бы спокойнее было в битвы, чем такое… не пойми что…
– …знаете, молодой человек… – мне нравится обращаться к подросткам «молодой человек», вижу, как они сразу приосаниваются, – кажется, я нашел что-то про эти птичьи маски…
– Правда?
– Да… кажется, это было в четырнадцатом веке…
– И… сколько стоит?
Называю цену, уже предвижу разочарование, так и есть, глаза погасли…
– Можно в рассрочку, – говорю больше из вежливости, понимаю, что у него даже на рассрочку не хватит.
– Ну, ма-а-ам, ну пожа-а-а…
– И даже не проси, и речи быть не может…
– Ну, ма-а-ам…
– …и не проси даже!
– Ну а что такого, а что случится такого?
– Не знаю я, что… но случится… не знаю…
– Ну, они же там на крыльях с колокольни не летают, они так, просто в птичьих масках ходят!
– Нечего тут…
– Ну, давай… задувай свечи…
– Ага…
– Чего ага, подарок давай разворачивай, горе ты наше…
– Это такой подарок маленький?
– А тебе чего, личный особняк надо? Ну, смотри, не нравится, себе заберем…
– Мам… пап… это чего… это правда?
– Правда, правда, ты там осторожнее давай…
– Да я все уже про них посмотрел, да они ничего такого, они просто культ птиц… с клювами ходят…
– Вы… вы что натворили вообще в самом-то деле?
– А что такое?
– А то… Вы как объясните вообще, что мой сын умер?
– Позвольте, он живой вернулся… живой-здоровый… ну грязный малость, ну это все они так…
– Да нет… это позавчера было, а сегодня он умер, понимаете вы?
– Да вы что? Слушайте, а это точно как-то связано…
– Ну а как не связано, с ним после этого такое было… ох, черт… можно я присяду? У вас воды не найдется?
– Да, конечно… что… что с вами? Вот черт…
– …а дальше нельзя.
– А что такое?
– Да там… чертовщина какая-то в городе…
– Что еще за чертовщина?
– Да никто понять толком не может, говорят, он с этим культом птиц что-то темное сюда принес… недоброе что-то…
Вехрь – вихрь, он же вепрь, он же вяхирь
Мне холодно.
Это я говорю. Вернее, пытаюсь выговорить, получается… ничего не получается, рот меня не слушается, да есть ли у меня вообще какой-нибудь рот. Они понимают меня – непонятно, как, но понимают, хлопочут, говорят, что мне не может быть холодно, я в тепле, давно уже в тепле, меня вынули из ледяного саркофага, летящего в пустоте космоса, меня согрели, я в тепле, в тепле, в тепле.
Мне холодно, – повторяю, как мантру, как заклинание – мне холодно, ну и что, что в тепле, мне теперь всегда будет холодно, хоть вы меня поместите в самую жаркую пустыню, хоть в центр самой горячей звезды (только не вздумайте делать это по-настоящему!) – мне все равно будет холодно, холодно, холодно. Чувствую, что в голове больше не осталось слов, только это – холодно. Холодно. Холодно. Хочу сменить себе имя на холодно и названия всех звезд на холодно, и самой вселенной…
Меня осторожно тормошат, пробуют, могу ли я встать – понимаю, что могу, но не хочу, так бывает, когда будильник звенит, и надо в школу по утреннему холоду, и хочется зарыться в сон, закутаться в него с головой, ну еще пять минуточек, ну еще десять, ну еще час, ну еще неделю, еще месяц, еще вечность.
Мне дают еще месяц – выхаживают осторожно, бережно, вытаскивают из небытия, вскользь замечают, что если бы я остался в саркофаге еще на пару-тройку лет, выхаживать и вытаскивать было бы уже некого. Сны переплетаются с явью, я еще не могу сказать точно, что это не люди, что это вообще не пойми, что, мне мерещатся какие-то говорящие города, огромный мегаполис растирает мне виски, маленький уютный городок готовит мне горячую ванну.
– Не желаете ли луну с неба?
Смотрю на городок, в его голосе нет ни капли издевки, нет, это не какое-то возмущение типа «а луну с неба вам еще не надо»? – это что-то другое…
– Понимаете… наше национальное блюдо…
Понимаю, что не могу не попробовать их национальную луну с неба, пробую кусочек, на вкус напоминает сыр, и… луну, откуда я, черт возьми, знаю, какая на вкус луна. Наконец, заставляю себя заговорить, выжимаю спа-си-бо, хочу выжать еще что-нибудь вроде – о-чень-вкус-но, понимаю, что уже не смогу…
– Вы нам очень поможете, – говорит городок.
– Вы нам очень поможете, – говорит мегаполис.
– А то понимаете, мы с ними в состоянии войны… ну, не войны… ну, войны…
– А то понимаете, мы с ними в состоянии…
Это говорят города, если города вообще могут говорить, если это не сон, да что значит, если, сон и есть, состояние, когда еще не сон, но уже не явь, и так хочется снова провалиться в небытие…
…первые контакты омрачились досадными недоразумениями – например, мы были немало шокированы, когда увидели в небе над городком людей, у каждого из которых на шее была веревка, – возмущенный мегаполис немедленно освободил висельников и выразил свое возмущение городку – за что получил от городка бурю еще большего возмущения – оказалось, так небесные странники оберегают себя от того, чтобы улететь в небо и не вернуться.
Не менее курьезный случай произошел с мегаполисом, когда городок обнаружил в окрестностях мегаполиса людей, непонятно как выживающих в холоде, равном едва ли не абсолютному нулю. Однако, попытки согреть несчастных у очага вызвали ярый протест – оказалось, что эти существа созданы для того, чтобы жить в нестерпимом холоде.
Никто не помнит наверняка, когда городок поднялся в небо – история сохранила бесконечно далекие легенды, как городок по ночам летал на метле на луну, – за что и был сожжен на собственной главной площади за ведовство. Позднее городок действовал уже осторожнее – когда луна опускалась до самых крыш, он тайком ото всех поднимался на крыши и забирался на луну. Тогда-то и появился знаменитый лунный сыр, которым городок славится до сих пор.
Кто и когда придумал Фестиваль Луны – тоже остается загадкой, однако, кому-то же пришло в голову подвесить луну на провода над главной площадью. В какую-то из ночей луна не пожелала оставаться на проводах, стремительно поднялась в небо, увлекая за собой город, – возможно, так и начались космические приключения городка. Хотя есть и другие версии – недаром же стоит на одной из площадей лестница от земли до небес…
Еще до появления этого города было понятно – он создан для космоса, он просто не может не выйти в космос рано или поздно. Этот город был создан в таких условиях, в которых никому бы не пришло в голову строить города – там, где вечный холод окончательно вступал в свои права, там, где день и ночь длились едва ли не бесконечно, растягиваясь на полгода, там, где стремительные ветры готовы были не только унести зазевавшегося прохожего, но и сорвать самый город с лица земли, там, где царили вечные снега. Неудивительно, что этот город готов был подняться до самых звезд, и когда началось освоение космоса, мегаполис сперва покорил луну, а потом отправился дальше, на астероиды, где и расположился во всей своей красе. Закаленному в боях со снегом и холодом мегаполису уже не страшны вызовы космоса, и этот город смело можно назвать покорителем небес…
Городок… да что хорошего в этом городке, вы сами подумайте, вы хоть понимаете, с чего начался этот городок? Да с того, что сын местного барона или кого там заблудился в лесу, на высоком холме, поросшем лесом, на него напал вехрь, ну не знаем, что такое, или вепрь, или ветер, или вяхирь, или все вместе взятое, сын барона сражался с ним, и погиб. И в честь этого события основал на холме крепость… да, сын барона. Да, он мертвый был, ну и что, это ему не помешало основать город – так легенды говорят, а они-то уж врать не станут. Потом вокруг крепости приютился городок, ну как это бывает, пришел холодной зимней ночью согреться у ворот замка, где ярко пылает очаг. Вот вы понимаете? Город, основанный мертвым сыном барона, город, прибившийся откуда-то из глухих лесов, город, в котором раз в году (так легенды говорят!) в годовщину смерти баронова сына по городу бродит призрачный не то вихрь, не то вепрь, не то ветр, не то вяхирь, не то все вместе взятое, ищет очередную жертву, и находит же, находит. То экипаж сорвется и понесет, грызя уздечку, и собьет кого-нибудь насмерть, – а очевидцы скажут, что видели вяхиря, или вепря, или вихря, или всех сразу. Или хищник какой набросится на случайного прохожего, и опять увидели вепря, или вихря, или кто-то упал с колокольни, а на крыше колокольни, конечно же, видели вихря, он же вяхирь, он же вепрь. И вы хотите туда ехать? Вы хоть знаете про день висельников? А поищите, поищите в поисковике… вот-вот, городок отказался платить дань, и всех жителей повесили на площади, понимаете? Всех до единого. Вот в память об этом событии раз в год люди выходят на улицу и вешаются на площади, как вам такое? И вы все еще хотите жить во всем в этом безумии?
Ну не нам вас учить, сами знаете, какие условия в мегаполисе этом… вы хоть знаете, какие там зимы, когда из убежища выйти невозможно, вы хоть знаете, сколько людей уносит ветер, и они не возвращаются? А знаете, сколько потом застывших тел находят под снегом? Если это вообще можно назвать снегом, потому что это не снег, это не замерзшая вода, это… мы вам даже не скажем, что именно, это уже даже не азот…
– Здравствуйте, – говорит дом, – я ваш дом.
Смотрю на дом, все, что вертится на языке – что этот дом слишком хорош для меня, ну что вы, у меня в жизни таких хором не было, а вы м не вот так, ни за что, ни про что… ну как же, вы же наш почетный гражданин, говорит дом, как так, так, не отказывайтесь от этого звания, не обижайте нас отказом. Это же не просто дом, это дом с историей, дом с легендой, а вы её послушайте, а она вам скажет, что дом пожирает всех, кто осмелится в нем поселиться, но это неправда, конечно же, неправда…
А пойдемте смотреть космические сияния, говорит мегаполис, да нет, не полярные, космические, вы таких еще и н видели, да, опасно, да, надо на самую высокую гору подниматься, немногие оттуда вернулись, ну вы же храбрый, вас же не испугаешь какими-то морозами под абсолютный нуль, и ветром, от которого рушатся скалы? Ничего, мы с малолетства туда бегали, никто не умер, ну как никто, может, кому и не повезло…
…города живут не сами по себе, городам нужны ресурсы, которых год от года становится все меньше и меньше, поэтому города готовы пойти на что угодно, лишь бы заполучить вожделенную энергию…
.
Меня передергивает, я только сейчас понимаю, что они имеют в виду, и куда меня так настойчиво зазывает старый дом. Странно, мне казалось, что вернуться в саркофаг будет сложновато, а на самом деле такое чувство, что только того и ждал, чтобы снова нырнуть в уютную постель, и все равно, что скоро она станет холоднее самого льда, мне будет тепло, я это знаю – во сне мне будет тепло…
Выверяю маршрут, – предпочитаю по старинке, самостоятельно выверить маршрут, не доверяю я всем этим железкам, может, потому что я сам последняя не железка в этом мире. Челнок (почему-то я люблю называть его саркофагом) разгоняется, быстрее, быстрее, что-то подозрительно быстро, что-то я не верю, чтобы мой допотопный саркофаг мог с такой скоростью гнаться, почему, почему, а не все ли равно, почему, главное, что все эти мегаполисы что все эти городки, – они в жизни до меня не доберутся, врешь, не возьмешь, я еще жить хочу, если это существование можно назвать жизнью… Спохватываюсь только когда замечаю метлу, сидящую на моем саркофаге, вернее, теперь это саркофаг сидит на метле, которая неумолимо ведет его к городку, уже приготовившему мне полнолунную полночь с вехрем – вепрем, вихрем, он же вяхирем…
Черт…
– Не желаете ли полнолунную полночь? – услужливо спрашивает городок. Меня так и коробит от этой услужливости, ты же гонишь меня на смерть, что ты притворяешься…
– Как вам будет угодно, – отвечает городок, – будьте осторожны, на улицу не выходите, сегодня там вяхирь… или вихрь…
Думаю, что это очередная уловка, тут же спохватываюсь, что он действительно не хочет моей смерти, вот это да, вот это как это так, глупый городок, ты что, хочешь провалиться в небытие просто потому, что не хочешь губить меня…
– Поздравляем – говорит кто-то маленькому городку, – вы прошли испытание…
Я ничего не понимаю, что за испытание, какое испытание, почему городок покидает нас, почему уходит куда-то в никуда, на какие-то новые уровни бытия, о которых я ничего не знаю, – бросаюсь за ним, а можно с вами, ну пожа-а-алуйста, я тоже хочу испытание, я тоже хочу туда, колочу в закрытые двери, да нет тут никаких дверей…
Производная от человечества
– Почему… почему вы ничего не делаете?
Я смотрю на человека (он для меня просто человек, и не надо мне говорить, что у людей есть имена, никогда в жизни я не запомню их имена, да и нет у меня никакой жизни, так что даже и не просите, для меня человек и человек, и все) – итак, я смотрю на человека, впервые смотрю по-настоящему, только сейчас понимаю, что он собирается делать, вернее, чего не собирается делать…
– Вы… почему вы не…
Он измученно опускается на краешек стола, боится сесть всей тяжестью, чтобы не полететь кувырком. Я прямо-таки вижу, как он подбирает слова, что-нибудь вроде – как вам сказать, ну что я могу сделать, тут, видите ли какая ситуация – не говорит, молчит, понимаю, что случилось такое, что тут уже ничего не скажешь…
– Вот представьте задачу… – наконец, говорит он, – вот представьте…
Я люблю задачи, то есть, как люблю, в моей жизни нет ничего кроме задач, так что мне еще делать…
– Задача… – отсюда, с высоты моего роста, человек кажется совсем крохотным – люди делают челноки, совершенствуя их так, что скорость челноков увеличивается каждый год на один световой год в год в год… А самая близкая к нам звезда удаляется от нас каждый год на один световой год… понимаете?
Начинаю считать, тут же спохватываюсь, понимаю, к чему он клонит.
– Постойте, я вам еще вопрос не задал…
– А я понимаю вопрос…
– Вот это и плохо, мы вас таким не делали, чтобы вы вопросы понимали до того, как вам их сказали…
– Хорошо, не буду понимать вопросы…
– Нет-нет, вы понимайте, понимайте, это очень хорошо, очень важно… так ваш ответ…
– …никогда.
Он с сожалением кивает, кажется, он благодарен мне, что я не заставил его сказать это – никогда.
Тишина.
Пустыня под бесконечными звездами. Под бесконечно далекими звездами.
Человек (я зову его человек) с высоты моего роста кажется совсем крохотным.
– Закроют? – спрашиваю я.
Он снова с благодарностью смотрит на меня, что я позволил ему не говорить это – «закроют», и что именно закроют.
Он бормочет что-то утешительное про проект музея космонавтики, тут, под открытым небом, – космонавтики, которой нет…
– …я знаю решение задачи.
– Простите?
– Я знаю решение.
– И? – он поднимает голову, отсюда кажется совсем крохотным.
Чем дальше идет время, тем больше расстояние между нами… боюсь, у нас только один выход… ввести отрицательное время.
– То есть, пустить время вспять?
– Нет… сделать время отрицательным…
Даже отсюда слышу его тихий смешок:
– Вы хоть понимаете, что будет, если звезды устремятся к нам, то от нас ничего не останется? Про красное смещение слышали?
– Да нет… Я имею в виду отрицательное время…
– Не понимаю.
– И не надо понимать… я сделаю… все сделаю…
– Я уже знаю, что он будет возражать, я уже знаю, что он будет бояться, – мне все равно, моя задача – решить задачу, все остальное меня волновать не должно…
Он молчит – я уже знаю, что так он молчит, когда должен сказать мне что-то очень и очень такое, чего говорить не хочется. Он молчит так, будто ждет, что я сам дополню его молчание, сложу факты, догадаюсь, что происходит…
– А почему свернули? – спрашиваю я.
Он снова молчит вот так.
Сопоставляю. Думаю.
– А почему конфликты между участниками проекта?
Уже знаю, что ответом будет молчание.
– А когда…?
Уже знаю, что он не ответит. На этот раз он боится опереться как будто не только на стол, но и на самый мир, который стал слишком хрупким и обрушится от малейшего прикосновения…
– …я решил задачу.
Человек вопросительно смотрит на меня, он не понимает, какую задачу, он не давал мне никаких задач, – недоумение в его глазах сменяется испугом, а я что, уже сам научился брать задачи, ну да, научился, и что, почему он так боится меня…
– Здесь в задаче есть еще один фактор, который мы не учли… Человеческие отношения… Я обозначил людей через Аш, соответственно, человеческие отношения – производная от Аш… Аш черточка…
Он хмурится, кажется, не верит, что я серьезно…
– Вот сейчас Аш черточка стремится к нулю… уходит в отрицательную величину…
– И что будет, когда уйдет в отрицательную?
Я не отвечаю, я не хочу говорить это слово, он тоже не хочет говорить это слово, с благодарностью смотрим друг на друга, что нам не придется говорить это…
– Поэтому нужно выискать факторы, которые заставят производную Аш стремиться к бесконечности… ну или хотя бы остановиться на стабильном значении больше семи…
– Почему больше семи?
– Выше семи начинаются проекты… вроде моего… с вами…
Он отступает в сторону, будто боится, что мир стал настолько хрупким, что рассыплется под его крохотной тяжестью.
Этого не может быть, говорю я.
Говорю самому себе, больше некому, они не будут меня слушать, они говорят, что про меня не забыли, что мне выпала величайшая честь, что меня доделают – в кратчайшие сроки, вот прямо сегодня, а то такое сокровище простаивает, такие деньжищи вбуханы, а тут…
…зачем ракеты, спрашиваю я, я что, что-то буду взрывать – да, говорят мне, а что именно, это на других планетах буду брать образцы материалов, да? Увидите, увидите, все увидите, говорят мне. Зачем напалм, спрашиваю я – увидите, увидите, зачем ядерный заряд – увидите, увидите, все увидите…
Не сходится, говорю я себе.
Не сходится.
Еще и еще смотрю на расчеты, – люди могут заняться мной только если производная Аш будет больше семи, ну или хотя бы семь, но уж никак не минус одиннадцать, как сейчас, и медленно уползает в сторону минус двенадцати…
Черт…
Я еще не понимаю, что здесь не так, но что-то до черта не так и не так…
Люди молчат.
Молчит бесконечная пустыня под бесконечно далекими звездами…
– …Вы понимаете… я обо всем догадался, – говорю я человеку, своему человеку, я по-прежнему не знаю его имени, называю – своим.
Человек молчит, не так молчит, когда не хочет говорить какое-то слово, а… по-другому.
– Вы понимаете… я должен был поднять производную Аш хотя бы до единицы… про семерку я и не говорю…
Здесь человек должен рассердиться и сказать, или нет, даже заорать, это у него здорово получается:
– Вот именно, идиот, поднять до нуля, поднять фактор! А не то, что вы сделали, умник хренов! Задачи он решать научился, видите ли, которые ему не ставили…
– У меня не получилось поднять… слишком много факторов, которых я не понимаю…
Здесь человек снова должен рассердиться:
– Не понимаете, так и не лезли бы, кто вас просил умножать даже не производную, а сам фактор на ноль? Люди, помноженные на ноль…
Должен рассердиться – но не сердится, потому что его нет. Еще он должен осторожно опереться о столешницу или о мир, хрупкий и зыбкий – но не опирается, потому что человека нет.
Молчу. Молчу так, как молчу, когда хочу сказать, что если бы этого не сделал я, люди бы сами это сделали, заодно помножив на ноль не только себя, но и… не говорю, здесь слишком много вещей, о которых не говорят…
Он наконец-то опирается о столешницу и не боится, что она упадет под его малым весом – потому что теперь его вес равен нулю…
– …как… как вы это объясните вообще? – должен спросить мой человек, но не спрашивает, потому что его нет.
– Что… объясню?
– Да это… это вот все… – он показывает на меня, вернее, на то, во что я превратился за несколько недель, мне кажется, теперь я могу не только настигнуть звезды, но и обогнать их в стремительном беге…
Он хочет спросить, кто вообще меня строит – не спрашивает, потому что и так понятно, что некому меня достраивать, никого нет.
Я хочу ответить, что люди, тут же спохватываюсь, что нет никаких людей. Понимаю, что передо мной еще одна задача, которую я должен решить, если я смогу её решить, слишком много данных, я еще никогда не работал с таким количеством данных, я даже не представляю себе, как…
– …ну, конечно же, – сказал бы я человеку, если бы он здесь был.
– Что такое?
– Вы посмотрите… если люди равны нулю, то производная от людей стремится к бесконечности… сами вот посмотрите…
– Ой, я в этих расчетах ваших не понимаю ни черта… кто вас вообще этому учил, это еще что за действия, в математике вообще нет такого…
– Вы хотите сказать, не было… теперь есть… вы просто еще не успели додуматься… вы, все…
Здесь он должен шепотом выругаться. Или испугаться, вот да, испугаться, потому что меня такому не учили, я не должен был вводить постулирование и обскурирование, пока до них не додумались люди, но люди до них уже не додумаются, потому что людей нет…
– Ну и вот… а если отношения людей стремятся к бесконечности, стираются границы… значит, теперь будет сделано все, на что раньше не хватало вот этого самого фактора…
– Ты говоришь… стремятся к бесконечности?
Это спрашивает человек, мой человек, и странно, что человека нет, а он спрашивает…
– Ну да, и…
Он не дослушивает, он звонит кому-то, он отвлекается на меня чтобы только спросить, а если меня нет, я могу телефон вспомнить, который после развода сразу стер, я же вспомню, да, я же позвоню, да? И я смотрю на своего человека, которого нет, пытаюсь понять, как так, что человека нет, и Юми нет, и сына и дочери нет – а семья есть, собирается за одним столом к ужину…
Прислушиваюсь к самому себе, понимаю, что еще не готов догнать самую далекую звезду, еще не сейчас, еще немного, еще успею посмотреть, как семья разливает чай и режет пирог – а вот теперь да, на старт, полный вперед, космос расступается передо мной…
