Мария Фомальгаут
Кофейникс
Тетёсень
– …а сегодня был маленький снег.
Тут же поправляю:
– Денечка, нельзя так говорить, не маленький снег… ну… мелкий, небольшой…
– Но он правда, правда маленький! Ему еще только пять лет, он даже в школу не ходит!
Киваю:
– Ну конечно, где ж ему в школу ходить, он же снег…
– Тетёсень, тетёсень, а почему снегу в школу нельзя?
– Ну как же… то школа, а то снег…
– Ну, тетёсень, ну почему-у-у-у?
И не могу ему объяснить, что снегу в школе быть не положено…
– Тетёсень, а мы со снегом в снежки играли!
– Ой, какой ты молодец, Денечка…
Говорю так, чтобы Денечка не услышал, что мне страшно. Пусть Денечка думает, что хорошо все.
Добавляю:
– И снег… молодец…
– А снег молодец, а снег меня обыграл, он мне мат в три хода поставил!
Пытаюсь понять, что это за игра такая в снежки с матом в три хода. Понимаю, что ничего уже в этой жизни не понимаю.
– Тетёсень, а вы когда к нам со снегом приедете?
– Ой… да… как-нибудь…
Не могу сказать, что никогда.
– Тетёсень, а снег большой уже!
Говорю, что снег молодец. И Денечка.
– А снег в школе сегодня был!
Меня передергивает. Даже не говорю, что негоже делать снегу в школе, куда денешься, времена вон как быстро меняются…
– Тетёсень, а мы к тебе на Новый Год приедем!
Все переворачивается внутри, этого я и ждала, этого я и боялась, а куда денешься, чему быть, тому не миновать…
– А… приезжайте, приезжайте, милые…
Понимаю, что я их уже не увижу.
Потому что придет снег.
Уже совсем большой.
И все-таки я их успеваю увидеть, обоих – и снег, который совсем большой, и Денечку, который уже совсем маленький. Денечка наконец-то правильно говорить выучился, не тетёсень, а тетя Осень, только поздновато он спохватился…
А снег и правда совсем большой.
И в школе.
И в поле.
И везде.
А Денечка маленький совсем, так, солнце над горизонтом поднимется, и снова вниз.
Вот и весь день.
А теперь только снег остался.
Который спрашивает почему-то не —
– А где день?
А —
– А где тетёсень?
Спрашивает – ни у кого…
Hey diddle, diddle…
Чили плачет.
Это имя такое, Чили.
И вот Чили плачет, слезами заливается.
Ну, нельзя же так, говорит Чили.
Нельзя же.
А большие дяди и тети Чили объясняют, что ну куда деваться, ну вот так вот оно все будет, ну Чили маленькая еще, не понимает ничего еще, ну вот вырастет Чили, вот тогда поймет…
А Чили плачет, чтобы коровку на Рождество не резали.
Коровку жалко.
А большим дядям и тетям тоже коровку жалко, а себя еще жальче, кушать-то нечего, иначе до весны не дотянуть.
Дамы и господа!
Да, это вам, уважаемые читатели.
Вы уж объясните как-нибудь Чили, что большие дяди и тети не со зла…
…а, ну да.
Сначала немножко про Чили.
Чили пятнадцать.
Чили смуглая, какая-то золотисто-смуглая, кожа у неё как медовая, а волосы были черные, только Чили их в красный перекрасила.
А еще у Чили крылья перепончатые есть, тоже золотисто-смуглые.
И еще Чили с говорящей коровой дружит, её зовут Марта, она на двух ногах ходит, а спереди у неё вместо копыт руки.
И еще Чили с говорящим котом дружит, его зовут Йоль.
А еще Чили в экспедиции летит в туманность Ориона, где галактика Весны.
Это все правда-правда.
А большие дяди и тети говорят, что есть нечего. Что-то там не рассчитали, что-то там не учли, и теперь нечего.
Ну и ладно, Чили все равно есть не любит, делать, что ли, больше нечего…
А вот теперь Чили плачет.
В голос.
Навзрыд.
И кричит, чтобы пожалуйста-пожалуйста-препожа-а-а-алуйста, чтобы Марту… Марту… ну не на-а-адоо-о-о-о!
А дяди и тети большие объясняют, ну что ж ты хочешь, ну всегда так было, что вот люди коровок ели, ну вот Чили пятнадцать, Чили те времена не застала, а раньше всегда так было, что когда кушать нечего, вот коровок ели, и курочек тоже.
Чили плачет, да как же так, Марта же говорящая, она и считать умеет, и путь выверяет, и стихи знает, вот так бывает сидит за пультом и напевает себе,
Hey diddle, diddle,
the cat and the fiddle,
the cow jumped over the moon…
Корова перепрыгнула луну…
И котика тоже не надо, пожалуйста-препожалуйста, он на скрипке играть умеет, и вообще чилин лучший друг…
Дамы и господа…
Да, это к вам обращаются, уважаемые читатели. Большие дяди и тети на корабле к вам обращаются. Чтобы вы как-нибудь на Чили повлияли, объяснили девочке, что ну вот как же быть тут, иначе просто до цели не добраться, чем-то придется пожертвовать. Это же не игрушки, это же очень трудный путь, это же не какие-нибудь уютные посиделки в кофейне с ноутбуком, где можно всякие лайки там ставить в поддержку животных, чтобы на фермах не коровок выращивали, а искусственное мясо… а тут все по-серьезному, по-взрослому, долгий путь, трудный путь, далеко-далеко до Весны, это галактика такая, до неё добраться надо.
Чили всхлипывает.
Вроде поняла все, а все равно всхлипывает.
На столе жаркое дымится, аппетитное, ароматное, дразнящее…
Большие дяди и тети за столом сидят, Чили терпеливо объясняют, что вот так повелось, куда деваться-то, раньше и вовсе коровок кушали, это теперь все с ног на голову повернулось. А традиции забывать стали… можно бы и вспомнить…
Можно, кивает Чили.
Вспоминает традиции…
…клыки у Чили длинные, Чили клыками вонзается глубоко-глубоко…
Чили смуглая, какая-то золотисто-смуглая, кожа у неё как медовая, а волосы были черные, только Чили их в красный перекрасила.
А еще у Чили крылья перепончатые есть, тоже золотисто-смуглые.
Чили пятнадцать.
Пятнадцать веков.
Чили берет курс на весну, весна близко совсем.
До весны крови хватит.
Кровь странная на вкус, Чили уже и отвыкла от крови, которая не заменители, а настоящая, вкусно так…
Чили играет на скрипке, напевает про себя:
Hey diddle, diddle,
the cat and the fiddle,
the cow jumped over the moon…
Больше напевать некому. И корабль посадить тоже больше некому, дяди-тети кончились все. Ну да ничего, Чили справится.
Чили умеет.
Hey diddle, diddle…
the cow jumped over the moon…
Небо в линейку
…выходим из домов, смотрим на небо, – небо сегодня не в клетку, а в линейку, это значит, что с неба будут падать не цифры, а буквы – уже готовим силки, корзины, уже готовим жаровни, уже распахиваем поля, – что-то посеем, что-то засолим, что-то зажарим и так съедим. А может, повезет, может, будут падать с небес целые слова.
И правда, повезло, сегодня нападали с неба куча слов – яблоко, яблоко, яблоко, правда, один раз попалось ялбоко, его есть не стал никто, и еще раз попалось яболоко, его тоже на всякий случай есть никто не стал. А так вон какой урожай богатый, чего только из этих яблок не наварили.
Хорошо идут дела.
Чем дальше, тем лучше и лучше.
Сегодня смотрим на небо, небо опять в полоску, только пополам расчерченное. Это хорошо, это значит, будет и повкуснее чего, не яблоко, к примеру, а заморский apple, или там orange, а сегодня и вовсе чего только не нападало – и дом, и квартира, и диван, и кресло, и кровать, и даже коврик.
Хорошо идут дела.
Раньше-то тут у нас пара домишек было, а теперь городок целый, вот, и церковь поставили, и школу построили, и маленький парк разбили.
Выходим из домов, смотрим на небо – небо сегодня в клетку, будут падать цифры. Ничего, цифры тоже хорошо, четверки в пироге запечем, пятерки глазурью покроем, из единиц хорошие изгороди получаются, двойки здорово на вертеле поджарить, а на тройках святое дело ездить.
Только сегодня какие-то не такие цифры, вперемешку с буквами цифры, то латиницей, а то и вовсе греческими, буква Пи, и Эль, и Эр, и двойка. Мы-то хотели двойку в землю посеять, а Эль сварить, только тут умный человек один догадался штуку всю эту не распиливать, а покрутить, повертеть – и раз, и колесо получилось.
Стали на колесах ездить.
А там упало – вэ равно эс поделить на тэ.
Теперь-то уже наученные стали, взяли, как есть, так и сяк вертели, получили скорость.
Выходим из домов, смотрим на небо, собираем, что падает с небес – разрозненные цифры, отдельные буквы, слова, длинные фразы, причудливые формулы. Город растет, город поднимается в небеса, летают над высокими домами крылатые машины.
Это было раньше…
А потом…
Мы и сами не ожидали, что будет падать такое с неба, медленно кружиться над городом, и странно, что небо в клетку, а падают слова…
Белых птиц над рассветами стон,
Белым снегом засыпанный камень,
И колышутся меж берегами
Вереницы хрустальных мостов.
Но когда-нибудь рухнут мосты,
И вода разольется снегами,
И останется меж берегами
Только черный провал пустоты.
Мы бережно собираем все – до последнего слова, бережно выкладываем причудливые хитросплетения:
Блики заката разгорелись и умерли,
Боль в груди и усталость свое берет,
Снова смотрю, как светится в серых сумерках
Это окно, за которым никто не ждет.
Снова ищу и не нахожу кого-то
В пасмурный вечер, в мартовский гололед,
Снова иду туда, где за поворотом
Маленький домик, в котором никто не ждет…
Кто-то, правда, побаивается, смотрит косо, поговаривает, да где это видано, да мало ли что ждать с этих слов – кого-то не слушают, хотя мы и сами боимся этого непонятного, тревожного – и все-таки ждем, и ловим парящее с неба:
Земля такая твердая не в радость,
И небо не поет, а тихо стонет,
И крылья белые уже не спрятать
Под полами длиннющего пальто
Гуляю не по облакам – по долам,
Теряюсь среди стен – не среди звезд,
И не укрыть мне бережно подолом
Павлиний, звездами увитый хвост…
Выходим на улицу, смотрим на небо – уже просто так, по привычке, уже знаем, что что небо будет в клетку или чисто белое, только это ничего не решает, ничего не значит: что так, что так будут падать причудливые хитросплетения слов.
Случались, правда, неурожаи – с неба падали цифры, цифры, бессмысленные, как будто ничего не значащие, изредка какие-то проценты, прочие активы, налог на прибыль… Утешали друг друга, говорили, это ничего, пройдут времена неурожая, снова будут падать —
С живыми звездами, с холодной ночью в разлуке,
Ты, у парадного покинув свой кадиллак,
Тут пьешь шампанское, пожимаешь руки
И говоришь – о деньгах и о делах.
И ты не знаешь, как вздрагивает немыслимо,
Тревожно мечется – ни туда, ни сюда,
Твоя рука, которая требует кисти
И белый холст, который ты ей не дашь…
Выходим на улицу, смотрим на небо, разлинованное непонятно как. Падают цифры, – бесконечные, бессмысленные, еще пытаемся что-нибудь сделать с этими цифрами, еще пытаемся поддержать все больше истлевающий город. Цифры падают какие-то безвкусные, бесцветные, их даже в пироге нормально не запечешь…
Выходим на улицу, смотрим на небо – ждем, может упадет что-нибудь такое, живое, настоящее, впервые за год, за пять лет, за десять лет, за двадцать лет – и не хотим верить тем, кто говорит, что ничего подобного с неба не опустится больше никогда…
Зима зимобоя
Хочу спросить у него, зачем меня все-таки погнали сюда, мысленно зову его – тут же смотрю перед собой, тут же коротко вскрикиваю, тут же понимаю.
Вернее, не понимаю.
Но понимаю.
Еще присматриваюсь, еще проверяю, да точно ли мертвая, а то мало ли, хотя чего ради живая будет лежать вот так посреди леса. Нет, все-таки мертвая с простреленной головой, ловко её кто-то…
Невольно любуюсь – мне еще не доводилось видеть такой красивой зимы, серебристо-белой, с чуть голубоватым подшерстком, с длинным пушистым хвостом. Борюсь с желанием выдумать себе какой-нибудь воротник или даже что-нибудь вроде мантии – тут же одергиваю себя, еще не хватало замерзнуть в ней насмерть… Да и за шкуру мертвой зимы меня по головке не погладят…
«Нашел?»
Вздрагиваю от голоса хозяина, все еще не могу привыкнуть к этому даже не голосу, а как будто шороху мыслей в голове.
«Зима…»
«…мертвая?»
«А вы откуда…»
…понимаю, что он смотрит моими глазами.
«Да я уже догадывался, что будет так… приглядись-ка… след видишь?»
Я не вижу следы, зато он видит, показывает мне неровную цепочку отпечатков, ведущих куда-то в никуда. Я не хочу идти по следам, перед глазами все еще аккуратная дырочка в черепе зимы, мне не хочется заполучить такую же дырочку в собственном че…
«…не сделает он этого».
Настораживаюсь:
«Уверены?»
«Ну, ты сам подумай, то зима, а то человек, есть разница?»
Я молчу, я понимаю, что между зимой и человеком, конечно, есть разница, но в чем эта разница, черт пойми. Делать нечего, иду по холодному лесу, ищу, сам не знаю, что.
Вторую зиму нахожу где-то через пару часов – она беспомощно висит на дереве, болтаются на ветру мощные лапищи, уже понимаю – зима убита, ловко подстрелена…
Вот черт…
«Ищи следы… ищи давай… ищи…»
Я и так уже все понимаю, надо искать следы, надо идти по следам, в никуда, в лабиринты темнеющего леса, надо найти мерзавца, который убивает зимы… убивает… зачем… зачем?
«А зачем он…»
«Да какая разница, в самом-то деле?»
«Нет, ну странно, вот сами посмотрите… Я понимаю, если бы шкуру с них снимал, или головы отрубал, над камином вешал, или на мясо… хотя какое с зимы мясо, зима сама все мясо поест… хотя мне зима наоборот сальца прибавляет… на мне любимом… А тут ничего не тронул охотник, зачем, спрашивается…»
«Да какая разница, главное, за браконьерство за свое он ответит… Зим-то не осталось совсем…»
Даже не пытаюсь возразить, что черта с два я с ним справлюсь, кто бы он там ни был, даже не пытаюсь намекнуть, что он, может, уже выслеживает меня в зарослях, целится, ему издалека попасть раз плюнуть…
Цепочка следов ведет в низинку, подернутую туманом, теряется так, что даже он не может найти, куда пошел охотник. На мое счастье за туманом возвышается холм, на вершине которого поблескивает огонек, как мне кажется, хижины.
«Давай, поднимайся…»
Поднимаюсь по невидимой тропинке, – все больше проступают очертания уютного дома, где-то квохчут куры, просто не верится, что владелец этого местечка может вот так безжалостно отстреливать зимы…
Он велит мне достать пистолет и позвонить в колокольчик на двери – холодеет спина, понимаю, что дело предстоит серьезное…
Щелкает дверь, хозяин замирает на пороге, почему-то я представлял его себе моложе и крепче, этот какой-то тщедушный, похожий на высохший пергамент, и все-таки старым его не назвать…
– Вы… вы что? – оторопело смотрит на пистолет в моей руке, – вы… слушайте, и не стыдно вам, а? У меня и брать-то нечего, вот нашел, к кому вломиться вообще…
Не выдерживаю:
– Зимы… вы…
– Вот черт… прознали-таки…
– Да трудно было, знаете, не прознать… вы бы их хоть прятали, что ли…
– Да зиму разве спрячешь… даже мертвую…
Откашливается:
– Может… договоримся?
Уже открываю рот, чтобы сказать, что он арестован, и черта с два я браконьером договариваться буду – он, пославший меня сюда, опережает, говорит моим ртом, выдыхает моими легкими:
– До-го-во-рим-ся-а-аа…
Он быстро-быстро даже не говорит – втолковывает мне, что сказать. Хозяин пускает меня в холл с лестницей и плетеными креслами у очага, и снова не верится, что такой человек может отстреливать зимы…
Спохватываюсь.
Говорю:
– Вот что… есть одна зима…
Хозяин настораживается.
– …такая зима, что всем зимам зима, зима на много лет…
Он вскидывается:
– Так пристрелить её… гадину…
– Вот и я про то же… пристрелить… только сначала найти надо, где она… а уж пристрелить, это у вас хорошо получается…
Зимобой недоверчиво косится на меня, наконец, осторожно кивает:
– Ну, хорошо… где она прячется вообще?
Он снова подсказывает мне, там, в голове:
«Я знаю… приведу…»
Повторяю за ним:
– Знаю. Приведу.
Кажется, зимобой начинает подозревать, что со мной что-то не так, – осторожно сигналю хозяину, чтобы не очень-то меня дергал, а то и так выгляжу как ненормальный. Спрашиваю как можно непринужденнее:
– Сколько вам заплатить?
– Да какие деньги, вы про что говорите вообще… – смотрю, как вспыхивают его глаза, нехорошо вспыхивают, – это же зима… душить её надо, гадину… душить…
Мне не по себе, будь моя воля, сбежал бы отсюда со всех ног, только нет моей воли, неведомый хозяин ведет меня. Зимобой собирает хитромудрое оружие, еще что-то, что может пригодиться в пути, хозяин моими устами говорит, что за полдня доберемся до лежбища зимы, если повезет, если не почуяла опасность, не затаилась, не спряталась, хотя такая не затаится, от такой сами все затаиваться будут…
Зимобой наскоро командует что-то дому, чтобы тот присмотрел за самим собой в его отсутствие. Снова направляюсь к лесу, – еще не зимнему, но уже не осеннему, застывшему в тревожном ожидании. Хозяин указывает на север, не совсем на север, чуть к западу, вверх по холмам, по холмам, выше в горы – начинаю понимать, что полдня пути будет недостаточно.
– Смотри, – одергивает меня хозяин, – смотри, смотри…
Смотрю. На чуть приметные заснеженные следы на пожухлой листве, на клочки белой шерсти на кустах, на обглоданные косточки октября, которому не повезло попасться в зубы зиме.
Вот черт… что делает, тварь…
Вздрагиваю от голоса зимобоя, – злого, прямо-таки пылающего ненавистью, дернул меня черт вообще связаться с этим психованным, уже хочется осторожно намекнуть хозяину, а может, работа моя кончилась, ну показал я зимобою, куда идти, и хватит с меня, разрешите откланяться…
…не разрешают.
Зимобой поворачивается ко мне, глаза бешеные:
– Она же… зима эта… эта зима… Была уже…
– Нет, постойте, она же…
– …была уже… на много лет… тогда… тогда… великий голод… она птиц убивала на лету… снег небывалый… замерзшие реки… зима же Берту забрала… и Претти… она же в дома заходила, зима… оголодавшая… людей забирала…
Ёкает сердце, только сейчас понимаю его звериную ненависть к зимам, его лютую жажду мести…
Сжимаю зубы.
Вперед.
Будь я проклят, если не доберусь до ущелья, где прячется зима, несущая смерть…
Все сильнее ощущается холод, он уже не просто покалывает, он обжигает, жалит, хочет сожрать. Понимаю, что лежбище зимы совсем близко, спохватываюсь, что я со своим ружьишком здесь как пятое колесо на собаке, что зима меня с моим ружьишком пополам перекусит, тут-то и смерть моя… а вот интересно, живой я или мертвый после того, что случилось… Хозяин объяснял что-то, что я теперь вроде и ни живой, и ни мертвый, и живой, и мертвый одновременно, я его не слушал, честно говоря, и слушать-то не хотел, мне достаточно, что я могу ходить и говорить, есть, пить, дышать, думать, и теперь бы отстреляться с этой зимой, вернуться домой, уже неважно, каким, живым или мертвым…
Хозяин…
Я не знаю его имени.
Не хочу знать.
Я вообще ничего не хочу про него знать, я хочу расправиться с зимой и вернуться, то есть, расправляться буду уже не я, а зимобой, что-то подсказывает мне, что моего ружьишка будет недостаточно…
– Зима… на много лет… – он снова поворачивается ко мне, – сколько смертей… по улицам шастала… в дома… Берта… Претти… очаг остыл… иней… холод…
Вздрагиваю – даже не сразу понимаю, что появляется передо мной, она слишком не похожа на тех, на всех…
Никогда мне не доводилось видеть такой красивой зимы, такой белоснежной шерсти, таких ослепительно ярких глаз, такого необычайно пышного хвоста, таких тонких ног, увенчанных острыми копытами. И никогда мне не доводилось видеть такой стремительной зимы – я и ахнуть не успел, как она кинулась на нас с зимобоем, даже странно, что зимобой успел увернуться, что он вообще остался жив…
«Стреляй… стреляй!»
Пытаюсь объяснить хозяину, что черта с два я подстрелю зиму из ружьишка, хозяин одергивает меня:
«Не меня, идиот…»
Холодеет спина, не верю себе, неужели меня вели сюда для того, чтобы…
Смотрю в хрустальные глаза зимы, зима повторяет мысленно, властно:
«Не меня, идиот… этого…»
Целюсь в спину зимобоя, ну давай же, говорю я себе, давай же, один выстрел, и все, и ты свободен, и пойдешь домой, уже неважно, какой, живой, мертвый, я же хожу, говорю, я же…
Стреляю.
Ружье отдает неожиданно больно, сильно, швыряет меня в снег, еще успеваю увидеть, как падает зимобой, как набрасывается на него огромная зима…
…кровавые бусины на снегу…
Кровавые бусины на оскаленной пасти зимы…
Зима поворачивается ко мне, хочу спросить, могу ли я идти, – тут же понимаю, что не могу, потому что я не живой, потому что я лежу там, на опушке, мертвый, а какой же еще, безнадежно заблудившийся в бесконечном лесу, есть ли вообще что-то кроме этого леса, кроме исполинской зимы, которая стала бесконечной…
Дикая охота
Араун выходит из дома.
А из дома выходить нельзя.
Араун смотрит на студеное звездное небо.
А на студеное звездное небо смотреть нельзя.
Араун ждет.
А ждать…
…нет, не нельзя, нет такого, что нельзя ждать – потому что никому и в голову не придет, что можно стоять и ждать, когда…
…когда…
..ветер завывает, рвет солому с крыш. Город настораживается, прислушивается в непонятном волнении, город чувствует что-то странное, как будто готов сорваться с места и бежать куда-то в никуда…
Люди плотно закрывают шторы, люди сидят по домам у жарких очагов, в тепле, пляшут отблески пламени на бледных лицах, люди теснее жмутся друг к другу, прислушиваются к завыванию ветра снаружи, к свисту вьюги, рассказывают друг другу леденящие душу истории про Дикую Охоту, которая несется в такие ночи высоко над землей, подстерегает зазевавшегося путника, а то и детишек малых похищает… маленький Араун слушает, сжимается в страхе, спрашивает у дедушки, а сюда Дикая Охота не придет – и дедушка Арауна обнимает, что ты, малец, не боись, мы её сюда не пустим…
– Догоняа-а-а-ай!
Маленький Араун бежит за Хольдой по осеннему лесу, подернутому первым снегом, в сумерках чуть виднеется косынка Хольды, догоняй-догоняй-догоняй…
…Араун оглядывается, спохватывается, а загулялись-заигрались-забегались, а до дома далеко-далеко, а хворосту толком и не набрали, у-ух, попадет…
Бегут домой, скорехонько-скорехонько, только бы успеть до темноты, до самой глубокой студеной ночи, говорят, в такие-то ночи…
…да ну, не верь, да враки все это, враки…
А вот верится, а вот боязно, а вот так прямо и чудится в темноте ночи топоток, стукоток, по веткам, по веткам, по верхам, по верхам, и ближе, и ближе… да нет же, это ветер гуляет в ветвях, да нет же…
– Бежи-и-и-м!
Бегут, обгоняют друг друга, а топоток-стукоток все ближе, ближе, подбирается со всех сторон, и вот уже земля сотрясается от топота копыт, и вот уже чудится за спиной разгоряченное дыхание диких коней…
Скорей…
Скорей…
Скорей…
– Бежии-и-м!
Араун бежит, быстро-быстро, скоро-скоро, шуршит листва под ногами, лес хватает корнями, ставит подножки, хочет ухватить, урвать, запутать, и не вырвешься, и не выберешься…
Араун вырывается, выбирается, отбрасывает ветви, царапающие лицо, слышит жаркое дыхание гончих собак, топот коней, окрики, ату, ату, ату, щелканье хлыстов…
Бежать.
Бежать последние несколько метров от леса через подернутый снегом лужок, через чахлое жухлотравье – к дому, в свет окон, скорее, скорее, на крыльцо, в дверь, щелкнуть задвижкой, упасть на теплую шкуру пампарда у очага, только сейчас понять, как лихорадочно трясутся руки, как крик рвется из горла, а ведь Араун все это время кричал…
И странно, что ни мысли о Хольде, и стыдно, что ни мысли о Хольде, только страх, страх, леденящий душу страх…
И тетушка утешает, а все хорошо, а молодец, молодец, а вырастешь, хранителем будешь…
Это всем так говорят, детям всем говорят, вырастешь – хранителем будешь, так-то ясное дело, не будет никто хранителем, это же как хранилище слушать надо, чтобы хранителем быть…
– А чего хранитель делает?
– Ну как чего, хранилище охраняет.
– А хранилище, там чего?
Тетушка руками разводит, ну как чего, хранилище, оно и есть хранилище, чего непонятно-то…
– Нет, а чего?
И тетушка руками всплескивает, ну что за ребенок, все дети как дети, а этот глупости какие-то спрашивает…
Воет студеный ветер над крышами домов.
Люди беспокойно ворочаются в постелях.
Араун подскакивает на шкуре пампарда, пытается ухватить обрывки сна, виделись как будто раскрытые страницы книги, только непонятно, что написано…
Отсюда из окошка хижины видна величественная крепость на холме…
– Что ты, спи, малец…
– А крепость…
– Чего крепость?
– А крепость во сне говорила…
– Ишь, чего выдумал, крепость ему во сне говорила чегой-то…
– А если и правда говорила, как знать-то… может, быть ему хранителем…
– Догоняа-а-ай!
Юный Араун бежит за Агнессой по осеннему лесу, платок Агнессы мелькает за деревьями, лови-лови-лови. Поймать, поймать, обязательно, обнять, поцеловать крепко-крепко, сказать самое-самое главное…
Вечереет.
Сумерки окутывают лес.
Агнесса спохватывается, Араун спохватывается, как так, уже сумерки, как так, уже темнеет, а где дом, а до дома еще идти и идти…
Агнесса и Араун торопятся, боятся не успеть дотемна, ночи сейчас недобрые, колесо года перевалило за Самайн, за темную половину, пришло время холодных ночей, студеных ветров, снегопадов, время Дикой Охоты, когда скачут по небу призрачные всадники…
Скорей…
– Скорей!
Шуршит листва под ногами, коряги и корни хватают за ноги, ставят подножки, тянут назад. Спешить, спешить – пока не зашуршал ветер в ветвях, пока не послышался высоко в небе конский топоток, пока не обдало спину жарким дыханием гончих, не послышались крики – ату-ату-ату…
– Бежи-и-и-м!
Агнесса не хочет бежать, Агнесса не понимает, ну что такого, что страшного-то, да не бойся ты, да нету тут ничего, волков уже лет пять как не видели… и не объяснить Агнессе, что видел Араун, видел, сияющие огни высоко в небе, летящие прямо на него…
Агнесса откидывает со лба светлые пряди, все так и переворачивается внутри от этого жеста:
Да тебе показалось тогда… я вот маленькая была, мне в лесу ведьма привиделась, жуть такая, вечером это было, а утром туда с тетей Салли пришли, а там дерево корявое стоит, ветками машет…
Арауну уже и самому кажется, не было никакой Дикой Охоты, мало ли что привиделось…
И все-таки спешит поспеть к дому дотемна, а Агнесса не торопится, да ты посмотри, ночь какая, а луна сегодня какая, а снегом припорошило… И согласиться бы сейчас, что ночь и луна, и обнять Агнессу, и впиться губами в губы, чтобы само время остановилось, споткнулось, замерло, смотрело на двух человек в осенней роще…
Свист.
Там.
Над деревьями.
Араун срывается с места, хватает Агнессу:
– Бежи-и-и-им!
Бегут – со всех ног, во весь дух, Агнесса визжит, Араун еще успевает обернуться, чтобы увидеть все ближе и ближе голубоватое сияние, вспышки неземного, потустороннего света, и видятся исполинские морды, не то конские, не то гончих, и горячее дыхание, от которого гнутся ветви деревьев…
Бегут.
Скорее.
Во весь дух.
Со всех ног.
С треском рвется платье Агнессы, запутавшееся о корягу, Араун теряет шапку…
Скорей…
Последние несколько метров от темного леса до теплых домов со светлыми окнами, бегом по пустоши, чуть подернутой снегом, на крыльцо, хлопнуть дверью, укрыться в комнате на шкуре пампарда, только сейчас понять, как мелко дрожат руки…
– …Хранителем будешь…
Араун не верит себе, быть не может, ошибка какая-то, да нет, никакой ошибки, люди в парче и золоте снисходительно кивают:
Хранителем будешь…
Агнесса смущенно улыбается, Агнессу так же смущенно утешают, а вы не дотянули немножко, ну да ничего, вы помощницей хранителевой будете, это тоже очень почетно…
Люди укрывают крышу Крепости, плотнее, плотнее, чтобы не пробился зимой студеный мокрый снег. Хорошо в крепости, тут и опочивальня есть, и зал с очагом, и все в золоте и парче…
Араун вешает на крыше оберег от Дикой Охоты.
Мало ли.
И на двери вешает оберег от Дикой Охоты.
Тоже мало ли.
Народ посмеивается, что-то ты выдумал, кто ж сейчас в Дикую Охоту верит-то… Араун молчит, ну как он скажет, что видел, видел, не раз, и не два видел в небе голубоватые всполохи, недоброе, неземное серебристое сияние…
Араун подходит к двери Хранилища, как велит ритуал, Араун прислушивается, чувствует хранилище. И хочется зайти, и глянуть, а что там – а нельзя, нельзя…
Ветер завывает над крышами, стучится в окна, гнет ветви. Снова приходят темные времена после тыквенно-желтого Самайна и перед ёлочным Йолем, времена Дикой Охоты.
Потрескивает огонь в очаге, люди закрывают шторы, изредка смотрят в темноту подступающей ночи в непонятной тревоге, как будто ждут чего-то…
Агнесса обнимает Арауна, ну, миленький, ну пожа-а-алуйста…
Араун мотает головой.
А нельзя. А табу.
– Ну, только один разо-о-очек…
Впивается губами в губы, крепко, хищно, жадно.
Араун тает, Араун выходит из покоев, вниз по лестнице, поворачивает ключ в замке Хранилища…
Араун выходит из дома.
А из дома выходить нельзя.
Араун смотрит на студеное звездное небо.
А на студеное звездное небо смотреть нельзя.
Араун ждет.
А ждать…
…нет, не нельзя, нет такого, что нельзя ждать – потому что никому и в голову не придет, что можно стоять и ждать, когда…
…когда…
А что остается, только бежать, бежать прочь из города, в темную чащу, в глубину леса, может, повезет, может, преследователи не пойдут туда, в темноту, побоятся Дикой Охоты, а то как раз самое время такое…
Бежать – прочь из городка, пока не вынюхали преследователи, не схватили стражники, а то схватят, скрутят, поволокут на площадь, разведут костер, судья зачитает приговор, зря, что ли, бежали за Арауном, кричали – взять его, и не скажешь теперь, не объяснишь, что это Агнесса просила среди ночи спуститься в глубины Крепости, в святую святых, а покажи мне, а интересно же, ну миленький, ну…
– А не было такого, – говорит Агнесса, позвякивают у неё на поясе ключи от Хранилища, должен же кто-то теперь хранителем быть…
Бежать.
Бежать прочь из крепости, прочь из городка, в темноту осеннего леса, стражники не пойдут туда, никто не пойдет туда, живы еще в народе предания о Дикой Охоте…
– Держи-и-и-и-и!
– Догоня-а-а-а-й!
Нет, не отстают, выискивают в зарослях леса…
Затаиться.
Спрятаться.
Легко сказать – затаиться на земле, подернутой первым снегом…
Холодное сияние в небе, леденящие всполохи.
Ближе.
Ближе.
И не затаишься, и не спрячешься, и сзади стражники, которые – Догоняа-а-ай, а впереди оскаленные сияющие морды не то гончих, не то коней…
Вперед.
Вперед…
Крики где-то там, позади, голос Агнессы, да что ты, назад давай, ага, спохватилась, кукуша… поздновато спохватилась что-то…
Араун спешит в чащу леса, прочь от предательства, прочь от города, захлебнувшегося в самом себе…
Всполохи.
Свет.
Обжигающее дыхание гончих.
Распахнутая пасть…
– …Хольда?
Хольда кивает, Хольда обнимает Арауна, Хольда говорит что-то охотникам, нервно, торопливо, а он тоже серверы слышит…
Прочь уносится в темноту ночи Дикая Охота, тает в тумане умирающей осени…
– …сервер, говорите… – охотник смотрит на Арауна с подозрением.
Араун не понимает, какой север, там вон север, и называют здесь его по-инакому, сервер…
– Да вон север…
– Да не север… э-э-э… а-а-а… а шкафы такие черные видели?
– Шка…
– Ну… э-э-э… сундуки… сундук такой большой стоит черный, от него такое идет… – дикий охотник показывает руками что-то неопределенное, – такое, что не видите, и не слышите, а такое…
