Мария Фомальгаут
Шляпа что-то замышляпа
© Мария Фомальгаут, 2016
© Мария Фомальгаут, иллюстрации, 2016
ISBN 978-5-4483-1690-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Шляпа что-то замышляпа
Сентябрями дождик капал
В час луны и в час совы:
Шляпа что-то замышляпа
И сорвалась с головы.
И, недолго размышляпа,
Вдоль по ветру – раз-два-три —
Полетела эта шляпа,
Огибая фонари.
Фонари офонарели,
Серой осенью простыв:
Что ты, шляпа, в самом деле,
Потеряла всякий стыд?
И велят составить рапорт,
Розыскных пустить собак,
Хорошо отшлёпать шляпу,
Шлёпу хорошо отшляпить,
Что прошляпила себя.
Лучше бы домой пошла бы,
Не пугала высший свет:
Но не хочет слушать шляпа,
Но не хочет слуша шляпить,
У луны на голове.
Где-то шлялась эта шляпа,
Но под утро невзначай
На своих на тонких лапах
Замышляпа, размышляпа,
И домой к себе пришляпа,
И пила горячий чай.
Вселенское поле
– На. Держи.
Протягиваю ладони, он ссыпает мне в горсть что-то горячее, тяжелое, смотрю в ладони, различаю крохотные песчинки.
– Это… это…
– Чего стоишь-то, сей давай!
Сею. Рассыпаю песчинки по пустоши, смотрю на хозяина, делаю, как он, только бы не ошибиться, только бы не рассыпать где чего не надо. Ничего, хозяин нормальный попался, бормочет потихоньку, ты не торопись, ровненько, ровненько давай, а то, что такое, тут густо, тут пусто…
Сеем. Хозяин сует мне в руку грабли, давай, загребай земличку-то, пусть семена приживутся.
Загребаю.
Земличку.
Даже не говорю, что никакой землички здесь и близко нет, мраморная площадь насколько хватает глаз. Делаю вид, что что-то загребаю, иду до конца поля, которое отсюда кажется бесконечным.
– Ну вот, молодец… как соленый огурец…
Осторожно спрашиваю:
– А поливать не надо?
– Чего поливать, само взойдет… давай огородим, что ли…
Хозяин останавливается на самом краю поля, дает мне тонкую палку, давай её вдоль поля тяни…
Тяну палку. Вдоль поля. Палка, которая казалась не длиннее меня, вытягивается в бесконечность, высвечиваются цифры, десять, двадцать, тридцать… сто… двести… триста…
Хозяин разворачивает две другие палки, одну вдоль соседней границы поля, другую прямо вверх.
Пытаюсь острить:
– Систему координат строим?
– Её, родимую… Ну всё, сработали работу… как там говорится… кончил дело гуляй смело… Ужинать пошли…
– А чего на астрофизику-то потянуло?
Это хозяин. Смотрит на меня, прищуривается, сверлит взглядом.
– Ну как же…
Хочу объяснить, понимаю, что не могу, что тут объяснять, астрофизика она и есть астрофизика, что тут объяснять… потому что звезды. Потому что миры. Потому что галактики. Потому что потому что…
Развожу руками.
Хозяин понимающе кивает.
– Ясно с тобой всё… я сам такой был…
Хочу спросить, какой он сейчас.
Не спрашиваю.
Доедаю рыбу, думаю про себя, не так я представлял себе астрофизику, не так, виделись матерые телескопы, армии чисел и знаков, искривления пространства и времени, еще что-то такое… глобальное что-то… важное что-то…
Вспоминаю какие-то отцовские рассказы, как студентов на практику гоняли, картошку перебирать, капусту гнилую, только это когда было, при Брежневе каком-нибудь, но чтобы сейчас…
Просыпаюсь.
Смотрит в окна огрызок луны, скалится на меня.
Нет, тут не луна, тут другое что-то меня разбудило, понять бы еще, что.
А вот.
Еще.
И еще.
Взрывы за окнами, один, два, десять, вспыхивает ночь яркими огнями, вздрагивает дом.
Хозяин заглядывает в комнату:
– Чего? Не спится?
Не понимаю его спокойствия, бежать же, бежать отсюда надо, а он стоит, смотрит, как ни в чем не бывало, посмеивается.
– И часто тут так?
– Не, по весне только.
– А дом…
– Не рухнет, не бойся… спи…
Выхожу на крыльцо, смотрю на поле, просто так смотрю, сам знаю, что за одну ночь ничего не взойдет, и все равно жду чего-то, надеюсь на чудо какое-то, вот так проснусь утром – а там побеги до небес…
Нет.
Не побеги.
Не до небес.
Крохотные росточки-вороночки пробиваются… даже не из мрамора, из пустоты, смотрят на меня, будто подмигивают, мерцают, переглядываются…
Хозяин выходит за мной, считает ростки, довольно хмыкает.
– Тут вот ростки у тебя не взошли…
Вздрагиваю.
– А тут поднялись, молодца… чего скис, расстроился? Чего ты так, у новичков обычно вообще ничего не взойдет, ну один-два ростка, а ты вон как…
Поднимаю голову.
– И нечего гордиться, нос задирать, давай лучше росточки-то выхаживать… что взошли, это еще полдела, ты молись, чтобы хоть половина, да выросла…
Хозяин осматривает росток за ростком, объясняет мне полушепотом, вот, где росточек сильно в стороны раздался, ты его колышками обнеси, чтобы вверх рос, а не вширь. А где сильно сжимается, ты его раздвигай, чтобы сам на себя не замыкался, чтоб воронкой, воронкой рос, в бочку не сворачивался. А который свернулся уже, тот выдергивай, ничем ты его уже не развернешь… вот так… молодца… далеко пойдешь, парень, знатный астрофизик выйдет…
Хочу сказать, что никакой астрофизик из меня так не выйдет, если буду в поле тут ковыряться.
Смотрю на ростки.
Не говорю.
Понимаю, что боюсь к ним прикоснуться, вот так, только что нормально работал, и на тебе, боюсь, да и как можно прикоснуться к вселенной…
К вселенной.
Расходится от точки Большого Взрыва, разбегается частицами, звездами, галактиками, разрастается во все стороны. Где-то чего-то не хватает во вселенной, и снова схлопывается в коллапс, а мы не дадим схлопываться, раздвигаем края вселенной. Где-то наоборот, галактики разбегаются слишком быстро, и нужно их собрать, и хожу, и подгоняю хворостиной, тпру, тпру, куда вас понесло, а ну назад… Хозяин смотрит, одобрительно кивает, приговаривает, ай, молодца, надо будет потом собаку пастушью купить… Ты мне напомни, а то я как в город выберусь, так из головы все и вылетит…
– Хорош сидеть-то, зарылся в книги свои, его и не видно… айда на поле… штуку одну покажу.
Выбираюсь на поле смотреть штуку. Лето как-то незаметно перевалило за середину, пышет жаром, дышит зноем, узнать бы, куда уходит потом это лето, уйти бы с ним туда, где всегда жар и зной, и трава под ногами шуршит…
Воронки поднялись высоко-высоко, в человеческий рост.
– Смотри… вишь… наверху…
Смотрю. Вижу. Наверху. Звезды, звезды, звезды…
– Ничего не замечаешь?
– А что замечать?
– Эх, парень, а еще в астрофизики метишь… вон, глянь…
Наконец, вижу. Не вижу, чувствую. Радиоволны. Повсюду. Расходятся, ищут что-то…
Хлопаю себя по лбу.
– Жизнь? Разумная?
– Она, родимая… ты давай, давай, смотри, чтобы побеги-то не разбежались, не схлопнулись… а то знаешь, сейчас обиднее всего, растили-растили, и на тебе…
Смотрю. Чтобы не разбежались, не схлопнулись, сейчас вообще много какие вселенные разбежаться хотят, рассыпаться в большом разрыве, думают, вышел их срок. Не позволяю разбежаться, сгоняю обратно, Жучка помогает, бегает, гавкает, покусывает галактики за бока, чтобы вернулись в стадо.
– Вставай.
– А?
– Вставай, говорю.
Смотрю в темноту ночи, не понимаю.
– Так… ночь же.
– Вижу, что не день.
Догадываюсь.
– А случилось чего-то?
– Случилось… давай скорей, дело-то такое, счас без урожая к черту останемся…
Бегу к полю, издалека слышу, шум, грохот, пальбу, сразу даже не понимаю, где палят. А вот, где-то посередине поля, это дело дрянь, что посередине поля, эдак и на другие ростки перекинется…
Стоп.
Хлопаю себя по лбу.
– Как перекинется, почему перекинется, как события одной вселенной на другую вселенную повлиять могут…
– Могут. Еще как могут.
Это хозяин.
– Вы что… мысли читаете?
– Чего читать, если ты вслух бормочешь… Они же вон, за пределы вселенной вышли… оружие у них многомерное…
– Это как? Многомерное?
– Я почем знаю, как… отберешь у них оружие, узнаешь как…
Пытаюсь отобрать оружие. Понимаю, что не могу, слишком много у них оружия этого, до черта много.
– Из земли выдергивай!
Крик хозяина пробивается через грохот.
– А?
– Из земли выдергивай, говорю!
– Так погибнет же росток!
– Чего росток, хочешь, чтобы все поле к черту погорело?
Не хочу. Но и росток выдергивать не хочу, где у них это оружие окаянное, где, где, где, а вот, неприметная планета, с которой все началось, здесь эту дрянь и производят, додумались, сволочи…
Сжимаю планету в кулаке, руку обжигает пламя, мир меркнет…
– …мозгов-то вообще, что ли, нет, астрофизик хренов… каким местом думаешь-то…
Хозяин перевязывает мне руку, сжимаю зубы, чтобы не застонать от боли.
Вспоминаю.
– А росток?
– Жив, жив твой росток… идиотище… чего церемониться, выдернул бы, да и все…
Хочу сказать, что так нельзя.
Не говорю.
– Ну, всё… айда собирать.
Не знаю, что собирать. Но иду.
Трава за ночь покрылась инеем, уже подмораживает, вот и осень, не улетел я за летом в теплые края.
Идем на поле, хозяин держит лезвие, хоть убейте, не понимаю, что будем делать.
– Ну, вот… осторожно верхушку срезаешь… там, где жизнь в космос вышла… ты смотри, не там, где разумная жизнь появилась, а там, где она в космос проклюнулась, понял, да?
Не понимаю. Вернее, это-то я понял, а вот то, что мы делаем…
– К-как срезать?
– Ножичком, как.
– Они же… погибнут.
– Погибнут, конечно. Ну, не погибнут, время остановится.
– Но… зачем?
– Зачем-зачем, на продажу, зачем… думаешь, чего растили-то?
Не верю себе. Срезаю побеги, все переворачивается внутри, понимаю, что никогда себе этого не прощу, никогда, никогда. А что делать, куда деваться, астрофизик я или где…
Наполняем корзины доверху, хозяин одергивает меня, да куда ты так сыпешь, хва уже, а то выпадут.
Сиротливо торчат обезглавленные вселенные.
– Эти тоже срезай давай… ботву… на корм пойдут… их в масле потушить, перцем приправить, так вообще ни в сказке сказать, ни пером описать…
Срезаю и эти тоже. Складываю в корзины, хозяин отбирает несколько побегов нам на ужин, бормочет, хорошо приготовить, так тя за уши не оттащишь. Вытаскивает срезанные верхушки растений, одну, две, пять, приговаривает, парень, ты чего набросал-то, чего набросал, в космос-то тут жизнь вышла, это да, только ничего, что разумом здесь и не пахнет, и даже не воняет? Ой, горе мое… ничего, ничего, я сам такой был, научишься…
Молчу.
Понимаю, что ничему я не научусь.
– А этот-то о вас отзывался хорошо… – препод испытующе смотрит на меня, – работать к нему пойдете?
– Не…
– А чего так?
– А так…
– Что-то получше себе нашли?
– Не…
– Тогда почему?
Понимаю, что ничего не смогу объяснить. Почему. Потому что. Потому что никакого астрофизика из меня не получится…
– Урожай-то когда собирать будешь?
Это хозяин спрашивает. То есть, бывший хозяин, я уже на себя работаю… если это вообще можно работой назвать.
Смотрю на высоченные стволы.
– Успеется.
Бывший хозяин фыркает.
– Чего успеется, сейчас самое время. Чего ждать-то будем, второго пришествия?
– Да… успеется…
Хочу сказать, что никогда не буду собирать урожай, не говорю.
Он называет себя.
Вспоминаю, спохватываюсь.
– А, то-то я смотрю, лицо знакомое… ну как, опыта набрался, своё поле решил отгрохать?
Парень кивает.
– А то.
– Тоже правильно… так и надо жить… это я всю жизнь на одном месте, как к хозяину прежнему нанялся, так и пашу, хозяин помер, я остался… я у тебя что хотел-то… семян попросить…
– Это можно…
Парень идет к своему дому, иду за ним, вижу в отдалении поле, что-то не так с этим полем, еще не понимаю, что, но не так…
Не выдерживаю.
– А можно поле глянуть?
– Отчего же нельзя… пойдемте, посмотрим.
Смотрю.
Не верю себе.
Я, конечно, много повидал, но никогда не встречал ростков такой высоты. Никогда. Нигде. Настоящие деревья, в два раза больше человеческого роста, разум начинается где-то посередине, и тянется, тянется, тянется…
Восторженно вздыхаю.
– Ничего себе.
– Ну а то… стараемся…
– Слушай, а как у тебя это получается-то?
– Ну как… как обычно, как вы меня учили… где разбегаются, там сгонять надо, вон у меня и Полкан для этого… где сходятся, там наоборот, раздвинуть надо… только вот эти вот, где тепловая смерть, там не получается ничего, гибнут они…
– Да я не про то! Парень, ты как делаешь, что жизнь у тебя тянется и тянется?
– Да… по-всякому…
– …за подстрекательство к пацифизму приговаривается к смертной казни.
Не успеваю ничего сказать, не успеваю возразить, – заряд тока прошибает каждую клеточку моего тела.
Еще успеваю подумать, что сделал всё, что мог, и будь я проклят, если они не остановят войну…
Возвращаюсь.
Домой.
Возвращаться всегда больно. Очень больно. Тело еще помнит, что с ним сделали там, в чужом мире, тело хочет уснуть и никогда не просыпаться…
Заставляю себя открыть глаза.
Оглядываюсь.
Бывший хозяин хлопает меня по щекам, очнись, очнись, очнись, хочет встряхнуть за плечи, делаю знак, не надо, не надо, не на-а-ад-о-о-о, башка и так раскалывается…
Выдыхаю:
– Получилось.
Говорю юнцу:
– Ты осторожнее. Так тебя и хлопнуть могут.
– Что могут… сколько раз уже хлопали…
– И часто так приходится?
– Да… по-всякому… иногда и по пять раз в день туда…
Мне кажется, я ослышался. Быть того не может, с ума сойти, пять раз в день умирать…
Обречённо смотрю на поле. И хоть бы одна сволочь выжила, хоть бы одна сволочь не сгорела, как же, нате вам, получите-распишитесь, все вселенные, все как одна поднимают в небо верхушки мертвых цивилизаций…
Сплевываю. Ловлю себя на том, что начинаю ненавидеть юнца, люто, бешено ненавидеть, конечно, хорошо, что ученик превосходит своего учителя, но чтобы настолько…
Черт.
Срезаю верхушки, срезаю цивилизации, ладно, на второй сорт, может, сгодится, может, еще кто купит, если упаковать получше… Добираюсь до последнего ростка, долго думаю, смотрю на изможденного человека в высокой башне, вот он склонился над плохоньким телескопом, смотрит в звезды…
Оставляю стебель. Сам не знаю, зачем.
Иду к автобусной остановке, что я делаю, что делаю, куда я еду, кто меня там ждет…
Выхожу из автобуса.
Шагаю к чужому полю, вернее, к тому, что осталось от чужого поля, а ничего не осталось, так и есть, срезанные под корень миры с обрубленными цивилизациями.
Хочу окликнуть хозяина. Не окликаю. Вижу на поле воронку, последнюю, живую, уцелевшую, вижу цивилизацию, которая тянется и тянется – в бесконечность.
Иду к стеблю, спотыкаюсь обо что-то, не сразу понимаю, что я вижу, кто это лежит на земле, а-а-а, вот и хозяин, как же его зовут-то, не то Славик, не то Вадик, вертится, вертится на языке, и не вспомню…
– Ну, Вадь, молодец ты… не думал, что ученик своего учителя вот так прев…
Не отвечает. Почему не отвечает, почему он лежит, не встает, поворачиваю его к себе, только сейчас вижу рубашку, залитую кровью…
Осторожно спрашиваю:
– Жить будет?
Врач мотает головой.
– Да, похоже, что и нет.
Сами собой вырываются слова, которые в приличном обществе не говорят.
Врач косится на меня:
– Сын ваш?
– Не… работал у меня. Хороший парень, смышленый…
– Ну, сочувствую. Кто его так вообще, вроде отродясь у нас тут не убивали никого.
– Да во вселенную полез.
– В какую еще вселенную?
– Ну, которые на плантациях растут.
– Охренеть… что, совсем с катушек съехал?
– Похоже на то…
Парень открывает глаза, смотрит на меня, хрипит что-то, да ты лежи, лежи, что всполошился-то…
– По… по…
Лежи, лежи…
– По… бег…
– В порядке твой побег, в порядке, на поле там… живехонька цивилизация…
Парень опирается о мою руку, доходит до поля, смотрит на спасенную цивилизацию.
– Они же что со мной сделали-то… был там один, ему деньги нужны были из бюджета… а тут я со своими технологиями… ну, чтобы люди сами о своей вселенной заботиться могли. Я тендер выиграл, а он в отместку головорезов каких-то нанял, чтобы меня в переулке…
Хлопаю его по плечу.
– Хватит, хватит, не вспоминай…
Не вспоминает. Смотрит на росток цивилизации, довольно кивает:
– Абсолютный рекорд.
Что-то происходит. Не сразу понимаю, что, не сразу понимаю, как такое получилось, вот он стоит, вот он держит в руке отрубленную верхушку с цивилизацией.
– Зачем… зачем?
– На аукционе целое состояние дадут… обещали…
– Так ты… ты… на аукцион? На аукцион, да?
…свою вину признает, уверяет, что напал на своего бывшего работника в состоянии аффекта, потому что тот…
Смотрю на последний стебель, который остался на моем поле.
Хочу перерубить.
Не перерубаю, замечаю то, чего раньше не видел.
Вот оно.
Человек, сидящий в башне, спускает веревочную лестницу, ниже, ниже, ниже, – вниз по воронке вселенной до самого глубокого прошлого, пытается что-то изменить…
Одиннадцатый
Тим ползет по клетчатому полю. Десять раз клеточка белая, один раз клеточка черная.
Под черными клеточками бывают кубики.
Под белыми клеточками ничего не бывает.
Тим доползает до черной клеточки. Если копнуть хорошо, можно достать кубик. И еще кубик. Тим достанет кубики, отправит в реактор.
И дальше поползет.
У кого кубика нет, тот уже не ползет, тот стоит. Реактор пустой потому что. Такого и самого потихоньку на кубики разберут, даром, что закон не велит.
Тим наполняет реактор кубиками. Один, два, три, четыре… десять.
В ямке под квадратиком остается еще один кубик. Тим выпускает у последнего кубика крылья. Подбрасывает кубик в небо, выше, выше, кубик летит.
Когда-нибудь он выйдет за пределы солнечной системы.
Тим снова ползет по клетчатому полю. Перебирает гусеницами. Ползет десять клеточек до следующего черного кубика.
Одиннадцатый кубик еще можно припрятать. Собрать пять одиннадцатых кубиков, тогда из них можно сделать крестик. И выпустить ему крылья.
Такой крестик если запустить, он и за пределы галактики вылетит.
А то и дальше.
Раньше-то не то было. Раньше-то откроет Тим квадратик, а там кубиков и пятьдесят, и все сто.
А по молодости бывало, что и тысяча. Строй, не хочу. И замки, и зверей разных, и фигурки всякие. Всем крылья выпускал, и в космос.
Это по молодости.
Теперь не то.
Как-то незаметно старость подобралась.
– Тим!
Это Том. Окликает Тима. Тим настораживается. С Томом, конечно, давно знаком, по соседним дорожкам вровень идут. Только мало ли что у Тома на уме, вот так вот отберет кубики у Тима, да и все.
А что.
Бывает так.
– Тим!
Тим оборачивается.
– Чего тебе?
– Тим… А ты… когда у тебя только десять кубиков останется, что делать будешь?
– В смысле?
– Ну… дальше поползешь, пока ползется, или в космос пустишь?
Тим задумывается.
– А не знаю. А ты?
– А тоже не знаю.
Тим не знает. А зря. Это по молодости еще так можно было – не знать. По молодости святое дело не знать. А когда за три года тебе перевалило, можно и подумать.
А вот не думается.
– Я думал, и не доживу, – говорит Тим.
– Я тоже думал, не доживу, – говорит Том.
– А Там сразу как десять кубиков увидел, так все их в космос распустил и не полз больше, – вспоминает Тим.
– А Тум до сих пор десять кубиков загрузит, и дальше ползет, – говорит Том.
– Зачем? – спрашивает Тим.
И Том соглашается:
– Зачем?
Ползут дальше. Тим ползет, на Тома злится, это надо же было, разбередил, растревожил, вот и думай теперь…
Другим проще. Другие про такое не думают.
Вообще.
Еще бы.
Другие-то запасливые, другие-то с младых ногтей кубики припасали, кубик за кубиком. И детей своих припасать учили. Как увидят, что зазевался кто, в небо пустил, сразу хлоп, хлоп, нахлопают, накажут – чтоб неповадно было.
Так-то.
Клеточки черные, клеточки белые. Клеточки черные, клеточки белые. Через каждые десять белых одна черная.
Тим ползет по клеточкам.
Раз.
Два.
Три.
Четыре.
Пять.
Шесть.
Семь.
Восемь.
Девять.
Десять.
Открывает одиннадцатую. Вытаскивает кубики. Один-два…
…одиннадцать.
Одиннадцатому кубику выпускает крылья, подбрасывает в небо.
Смотрит вслед.
Вычитание из нуля
Здесь даже цифр нет.
Про числа уже и не вспоминает никто, какие числа, числа далеко-далеко позади остались. Ну ничего, без чисел как-то попривыкли, без чисел как-то можно обойтись.
А вот без цифр совсем плохо. Вроде бы и знали, что тут, на краю мира, уже ни того, ни другого не останется. А все равно нестерпимо как-то.
Сто седьмой смотрит на цифры, прикрепленные к сердцевине обиталища. Они должны заменять настоящие цифры. Только ни черта они не должны, и ни черта не заменяют, вот что.
Сто седьмой считает, сколько осталось до цели. Если вообще есть там впереди какая-то цель. Если не обманули, не наврали, не просчитались, не зря смотрели в бесконечную даль миллиарды веков.
Сто седьмой повторяет – не зря. Так еще перед вылетом разум велел, повторять себе – не зря, не зря, не зря.
Иначе все зря будет.
Иначе здесь с ума сойти можно, если не верить, что не зря.
Один… нуль… семь…
Получается сто седьмой.
А квадратных корней осталось на три отрезка времени. Это если на всех и поровну, как общему разуму положено. А без квадратных корней из двумерного одномерное делать?
То-то же.
Никак.
Есть, правда, еще какие-то способы заковыристые, высшим слоям разума подвластные, только то высшим слоям, и то в родном мире, а не здесь.
А без одномерного чем заряжаться?
Нечем.
А если заряжаться нечем, значит – небытие.
Сто седьмой смотрит на цифры, прикрепленные к сердцевине обиталища.
Один.
Нуль.
Семь.
А больше цифр тут нет.
Так далеко ушли, что даже цифр нет.
Не то, что чисел.
А квадратных корней на всех не хватит. А это что значит? А вот то и значит, что сходит потихоньку со сто седьмого цивилизация, накопленная, наращенная за миллиарды лет. Вроде крепко держалась, вроде накрепко её приматывали, вроде как рождается новое звено в бесконечной цепи разума – сразу же врастает в вековые основы цивилизации, сразу приплюсовывается ко всем, к кому только может приплюсоваться, плюс один, плюс другой, плюс пятый, плюс десятый, а там и преумножать учится, а там и в степень возводить и возводиться…
Думаете, надолго это?
Думаете, насовсем?
Ну-ну.
Это только кажется, что насовсем, навсегда вживили – ты в степень возводишь, и тебя в степень возводят, тебя возвели – и ты возводись…
Потихоньку отключается в сознании сто седьмого то, что делало его сто седьмым.
Потихоньку проклевывается из-под отключенного сознания что-то древнее, о чем уже и не помнит никто, что оно есть…
В древности наши предшественники жили по истинно безумным и варварским обычаям. Я говорю о тех временах, когда еще не умели возводить в степень. Ведь для того, чтобы возводить в степень, нужно сделать это взаимно, а наши предшественники даже и помыслить не могли, что такое взаимно. В те времена нам было доступно только умножение. Я говорю – нам, потому что мы и наши предшественники – одно целое, разделенное первым в истории возведением в степень.
Как жили в те далекие эпохи? Умножали самих себя. На два, на десять, на тысячу. Кто на что горазд. Кто больше умножал себя, тот получал больше прав на ресурсы. Нет, не на квадратные корни, о них тогда еще не слышали…
Здесь цифр нет.
Что чисел нет, это понятно.
Но теперь еще и цифр нет.
Вот это совсем дело дрянь, что цифр нет.
Сто седьмой потихоньку отделяется от всех, потихоньку проверяет собственные ресурсы, на сколько хватит. Хватит ненамного, всего-то – умножиться на четыре. Ну да и то хорошо, другие-то до сих пор вместе держатся, до сих пор умножаться и не думали, так что сто седьмой в выигрыше.
Оно того стоит. Все вместе все равно до цели не доберутся, если вообще есть впереди какая-то цель. Немногие доберутся, немногие достигнут конца пути. И пусть среди них будет сто седьмой.
Зря, что ли, все.
Не зря же.
Не зря же сто седьмой смотрел в бесконечную даль – по молодости, когда еще не был сто седьмым, а был первым, всего-то и было, что единичка у него. Уже тогда смотрел в пустоту между бесконечными рядами цифр, уже тогда понимал, что цифры не бесконечны, что есть там что-то за пределами мира…
Кто-то узнает.
Кто-то, кто доберется до конца пути.
Сто седьмой расправляет ауру, готовится прижать всех, кто слабее него, а кто слабее, все слабее, сто седьмой же на четыре помножился…
Прислушивается.
Что-то обжигает ауру, да что – что-то, оно и есть. Сто седьмой на четыре себя умножил, да не один сто седьмой такой умный, семьсот первый в восемь раз себя помножил, а двести второй – и вовсе в двенадцать.
Так что где тут сто седьмому с ними тягаться-то.
Им все корни.
Квадратные.
А сто седьмому – что останется.
Здесь цифр нет.
Давно уже нет.
Сто седьмой смотрит на цифры, прикрепленные к сердцевине обиталища.
А других нет.
А корней квадратных не осталось.
Совсем.
Тут бы назад повернуть, благо – назад повернуть дело нехитрое. Повернул, сию минуту в родной стороне оказался, где цифры, цифры, цифры, да что цифры – числа, большие, жирные, ешь не хочу.
И корни.
Квадратные.
Ну, треугольные тоже порой попадаются, но квадратные – это да, это полно.
Так что можно бы и назад вернуться.
Если бы…
Если бы не…
Сегодня увидели.
Что-то мелькнуло там, бесконечно далеко.
Что-то…
Нет, не цифры.
Черт пойми, что.
Но не цифры.
А значит, движется вперед обиталище, несет поредевший экипаж, сколько их осталось-то…
Мало осталось.
– Что я могу сказать… мы думаем, что знаем о нашем подсознании все. Но на самом деле нам известно только то, что лежит на самой поверхности. Что мы знаем о более ранних слоях, которые напластовывались на наше сознание века и века назад? Мы еще имеем представление о низших слоях подсознания, способных тупо самоумножаться – но что мы помним о том, что было еще раньше? Что было на заре веков, когда в хитросплетении единиц только-только стали зарождаться первые двойки? А ведь в те времена наш мозг был намного примитивнее, чем мозг умножающий. Тогда наши предки умели только складывать и вычитать. Когда примитивное сознание встречало другое сознание, оно стремилось поглотить, приплюсовать его. Если это не удавалось – сознание отнимало враждебное сознание от нуля, уводило его в минус…
Здесь цифр нет.
Совсем.
Те, что в обиталище были, и то не прижились.
Да много кто не прижился.
Ничего.
Сто седьмой выживет.
Потому что.
Не может.
Быть.
Иначе.
Сто седьмой и семьсот первый вертятся в бешеной пляске, в бешеной схватке, кто кого приплюсует быстрее, кто кого поглотит, кто проживет лишний отрезок времени, два отрезка, три…
Приближается из бесконечной дали то, что не цифры, а другое что-то, раскаленные сияющие шары.
Вот сказать кому, не поверят: висят в черной пустоте раскаленные сияющие шары.
Кагда я выросту, я хащу стать страникам я хащю аткрывать новыи меры. Гаварят што ети меры аткрыть очинь трудна. А я их аткрою. Патаму шта я сматрел на цыфры и видил што между ними есть пустата. А значит там за цыфрами што та есть…
Ничего не осталось в памяти, крутится что-то из сочинения, старого, как мир.
Сто седьмой смотрит перед собой. Смотрит на стальной шар, вышедший из глубин пространства, смотрит на что-то мягкое, влажное, горячее в глубине шара.
Приглядывается.
Понимает – можно приплюсовать.
Я хачю быть касманафтам патаму шта я хачю знать што за краим всиленай. А мама гаварит што это глупасти и я должен лучче учицца…
Димка догладывает берцовую кость. Если её разломать, можно достать мозг. Только это силы нужны, разломать.
А сил нет.
Говорят, Антон болел чем-то, так что дело дрянь кости его глодать.
Да все равно уже.
Димка смотрит на то, что впереди.
Прикидывает.
Вроде сгодится.
Сто седьмой выпускает плюсы.
Приплюсовывать будет.
Димка впивается зубами в полужидкую субстанцию, не поддается, с-сука, нож бы взять, вспомнить бы еще, где это нож посеял…
Сто седьмой не понимает.
Так его еще не минусовали.
Тело прошивает жгучая боль, хочется бросить все, затаиться…
Не таиться.
Не бросать.
Димка нащупывает нож, вонзает в месиво.
В последнем проблеске сознания сто седьмой отнимает чужого от нуля…
