Мария Елифёрова
Винни Ковальский, гнус частного сыска
Пролог
Тёмным декабрьским вечером 1997 года из центральных дверей огромного кирпичного здания Британской библиотеки вышли двое сотрудников – молодой и пожилой. Молодого неопытный глаз мог принять за араба, однако более внимательный наблюдатель заметил бы – если только в наше политкорректное время позволительно замечать такие вещи, – что он бледнее, опрятнее и сдержаннее, чем обычно бывают арабы, а стало быть, не слишком ошибся бы тот, кто предположил бы, что он копт. На самом же деле молодой человек был сирийцем из христианской общины. Что касается старика, то его внешность была настолько безошибочно англосаксонской, насколько это вообще возможно: кажется, в наши дни подобные типажи сохранились только в пабах Оксфорда да ещё за прилавками магазинов на Риджент-стрит.
– Осторожнее, Пол, – проговорил старший, – ты всего только стажёр.
По его тону было непонятно, шутит он или делает выговор. Младший вскинул на него тёмные блестящие глаза.
– В чём дело, мистер Солгрейв?
– Ты опять читал детективы на работе.
Света от фонаря хватало, чтобы увидеть, как сириец покраснел.
– Вы заметили?
– Сложно не заметить, когда ты утыкаешься в них так, что не видишь посетителей.
– Простите меня, мистер Солгрейв. Даю вам слово, что этого больше не повторится.
– Не повторится! – передразнил Солгрейв. – Знаю я вас, молодёжь, как облупленных. Больше всего меня поражает, как вы глотаете эту чушь, разинув рот. Неужели вы все и вправду в это верите?
– Во что? – слегка удивлённо переспросил Пол. Порыв ледяного ветра заставил обоих поднять воротники курток.
– В честного и благородного сыщика, который выводит коварных злодеев на чистую воду. Зелёные марсиане и то правдоподобнее. А ведь поди ж ты, народ – как это нынче говорят у вас – хавает? Диву даюсь, откуда в людях такая тяга к вранью.
– Почему враньё? – Пол не понимал, куда клонит его спутник, и начал обижаться.
– А потому, малыш, что рыцарям без страха и упрёка (чуть не сказал – укропа) нечего делать на такой работе. Бескорыстный донкихот, распутывающий преступления ради спортивного интереса? Не смешите! Задача сыщика – квалифицированно рыться в чужом грязном белье. Донкихоту, во-первых, это не по зубам, и ему не понять мышления преступника, во-вторых… ты много видел трупов, Пол?
– Н-не очень, – сирийцу стало жутко. Он вытряхнул из-за воротника накопившийся снег. До метро было ещё далеко.
– Вот то-то! Ты хоть раз задумывался, что должно твориться в душе у человека, который видел хотя бы пять-шесть простреленных голов? Учти, в жизни трупы не всегда бывают такие свежие, как в английских детективах…
Пол промолчал. Направление разговора слишком поразило его, чтобы он мог придумать, что ответить. Неожиданно Солгрейв вздохнул.
– Поэтому я и стал библиотекарем, Пол.
Видя, что юный коллега не понимает его, он пояснил:
– Мой отец был инспектором Скотланд-Ярда.
– Вы ни разу про это не говорили, – заинтересованно откликнулся Пол. Старик ускорил шаг, чтобы согреться. Для своих шестидесяти восьми он был необычайно бодрым, и Пол не без усилий поспевал за ним.
– А что про это говорить? Он ушёл в отставку в пятьдесят пятом году. Устал страшно. На такой работе выбор невелик – либо иметь кожу толще носорожьей, либо рехнуться. Под конец ему больше всего хотелось покоя. Между прочим, к нему захаживал один частный детектив – я хорошо его помню.
– Настоящий частный детектив? Вы его знали? – недоверчиво спросил Пол. Старик зловеще ухмыльнулся.
– Если можно так сказать. Мы его знали под именем «Винни Ковальский» – чёрт его знает, настоящее ли это имя, кажется, он был польский эмигрант из России. Однако и субъект он был! Твои сиропные сыщики из книжек попадали бы в обморок от одного его вида.
– Почему вы считаете, что герои детективов все сплошь идеализированы? – Пол решил вступиться за честь любимого жанра. – Шерлок Холмс, например, употреблял наркотики.
– Во времена Конан Дойля это не считалось особым пороком. Скорее уж вредной привычкой, как сейчас сигареты. Хотя наркотики Ковальский, кажется, тоже употреблял. Мой отец знал его хорошо, судя по тому, что он старался оградить нас, детей, от общения с ним чуть ли не до двадцати пяти лет. Впрочем, я имел возможность познакомиться с ним позже. Он тогда был уже немолод, выглядел просто жутко, но ещё продолжал практиковать. Мне страсть как хотелось выведать его грязные тайны (все мы в этом возрасте одинаковы, ведь правда, Пол?). Но Ковальский – хотя он казался болтуном, – рассказывал только то, что сам желал рассказать. Многого о нём я до сих пор не знаю. Не знаю, например, что он делал до 1922 года, когда переехал в Англию…
Пол слушал Солгрейва с широко раскрытыми глазами. Его внимание было настолько поглощено рассказом, что он споткнулся о крышку канализационного люка и чуть не подвернул ногу.
– Осторожнее, дурак! – проворчал Солгрейв. – О чём я говорил? Так вот, ни для кого не было секретом, что Ковальский применял странные методы расследования – порой такие, которые кто угодно назвал бы аморальными. Шантаж, подлог, провокация, перехват писем – для него это была рутина. Шёл он на это не потому, что обладал обострённым чувством справедливости. Справедливость, думаю, ему была до фонаря. Мне кажется, он просто получал удовлетворение, властвуя над людьми – от того, что у него есть управа на любого прохиндея.
Безусловно, это был нарциссизм – но нарциссизм особого рода. Ковальский никогда не считал, будто обладает моральным превосходством над преступниками. В то же время, как это ни удивительно, в нём не было ни капли любования собственной порочностью, хоть он и выглядел как декадент. Похоже, Ковальский был искренне убеждён в своей неотразимости и считал, что всё, что он делает, очаровательно – как избалованный дошкольник. И, что совершенно невероятно, ему в самом деле удавалось очаровывать людей, хотя всем, кто с ним сталкивался, в первую минуту хотелось набить ему морду.
Видишь ли, мой отец дружил с ним почти полвека…
– Однако! – воскликнул Пол. – Ведь этот Ковальский вас чем-то зацепил, так? Чувствую, вам есть что о нём рассказать.
– Рассказчик из меня никудышный. Здесь я пошёл не в отца – вот они с Ковальским действительно много нарассказывали. Кое-что с их слов записала моя младшая сестра – так, несколько самых занятных случаев. Разумеется, не могу поручиться, насколько далеко она зашла в литературной обработке. Если интересуешься, могу прислать тебе по электронной почте – с условием, что ты не будешь баловаться этим в рабочее время.
– Не буду, – растерянно промямлил Пол. В мокром асфальте отражались бело-красно-зелёные огни. Солгрейв поднял голову и увидел их источник.
– Пиццерия! Может, зайдём? Самое время съесть что-нибудь горячее.
Неджентльмен, или Дебют Винни Ковальского
1
Все английские детективы обычно начинаются с трупа, обнаруженного в особняке баронета. В данном случае мы не погрешим против истины, если будем следовать традиции, так как дело, по которому подающий надежды тридцатилетний инспектор Скотланд-Ярда Джереми Солгрейв ехал сейчас в поезде на север от Лондона, было именно таково. По законам жанра, также не следует называть точное место действия, так что ограничимся упоминанием того, что он сел в поезд рано утром на вокзале Ватерлоо.
Инспектор солидно хмурил брови, надеясь, что это каким-то образом приведёт в движение его мозги. Ибо, несмотря на то, что ему удалось в недавнем прошлом решить несколько довольно запутанных дел, ситуация складывалась так, что у него не было под рукой ни малейшего намёка на версию. Что и говорить, дело было скверное и отчасти скандальное: позавчера около семи вечера в зимнем саду сэра Реджинальда Фицроя (заметим, депутата в парламенте от либеральной партии) нашли тело задушенной Виолы Харди, танцовщицы из варьете с более чем сомнительной репутацией. Ранее поговаривали, что у сэра Реджинальда был с ней роман, однако многие полагали, что это лишь сплетни, пущенные лейбористами. Загадочно, впрочем, было не это. Куда более странными были обстоятельства находки. Тело нашёл садовник, тут же позвавший госпожу Фицрой; самого сэра Реджинальда не было дома до полвосьмого. Однако другой садовник, работавший в парке, клялся и божился, что видел Виолу Харди выходящей из дома через парадный ход в двадцать минут восьмого. Поскольку сестёр-близнецов, столь любимых авторами детективных историй, у Виолы не было (следствие выяснило, что у неё нет никаких родственников, кроме младшего брата), ясно было одно: кто-то из свидетелей лгал.
Пока Солгрейв не мог придумать никакой зацепки, кроме убийства из ревности. Главной подозреваемой в таком случае автоматически становилась Миранда Фицрой. Если она солгала насчёт времени находки… но чёрт подери, зачем было втаскивать убитую назад в дом? И успела ли она это сделать до прихода мужа, а если нет, то не замешан ли он в попытке ввести следствие в заблуждение?
«Господи, меня словно нарочно отправили, чтобы посадить в лужу», – с тоской подумал Солгрейв и решил отвлечься, разглядывая пассажиров.
Народу в вагоне было мало, и напротив Солгрейва сидел один-единственный пассажир, так что взгляд инспектора машинально остановился на нём. Внешность его была весьма примечательна и пробудила в Солгрейве смешанное чувство любопытства и отвращения. Это был маленький тщедушный человечек, дурно сложенный и неопределённого возраста: ему могло быть и семнадцать, и тридцать семь. (Впоследствии, когда он оказался вовлечённым в дальнейшие события, выяснилось, что ему было двадцать восемь). Его одежда – соединение убожества с претензией на шик – выдавала в нём иностранца. На нём был белый полотняный костюм не первой чистоты и свежести, из-под которого виднелись васильково-синяя рубашка и почти такого же оттенка жилет, но украшенный немыслимым узором в виде павлиньих перьев. В канареечно-жёлтый галстук была воткнута булавка с огромным и, несомненно, поддельным опалом. Парусиновым туфлям он, сколько мог, попытался придать пристойный вид с помощью мела, и, когда он закидывал ногу на ногу (а позу он менял несколько раз), то меловая пыль летела на брюки Солгрейва, к вящему неудовольствию инспектора. Носки, которые в такие моменты удавалось лицезреть Солгрейву, были столь же устрашающей расцветки, как и жилет. Не менее фантастично было лицо обладателя этого наряда – гладко выбритое и напудренное сверх всякой меры, оно могло бы сойти за маску Пьеро, если бы не глаза. Огромные, ярко-синие (инспектор уже понял, что рубашки странный тип подбирал под цвет глаз), к тому же подведённые сурьмой, они выражали такую комбинацию детской невинности и наглого бесстыдства, какую ранее Солгрейву доводилось видеть только у страусов в Лондонском зоопарке. Носик у незнакомца был крошечный, вздёрнутый и припухший, почти наверняка от кокаина; рот, напротив, большой и капризный; сдвинутое на затылок канотье с грязноватой синей лентой открывало часть светло-каштановых волос, прилизанных так, как на вывесках провинциальных парикмахерских. Когда гулявший по вагону сквозняк дул от незнакомца в сторону Солгрейва, инспектора обдавало смесью скверных духов, состоявших по преимуществу из аниса, и дыма не менее скверных сигар.
«Отставной конферансье из погорелого мюзик-холла», – решил Солгрейв.
Мысль о мюзик-холле отчасти вернула его к делу мёртвой артистки, но тут раздался голос человека в белом костюме. Голос был ещё необычнее, чем его внешность – бархатистый тенор почти оперной мягкости, но с безобразной дикцией: немного в нос и немного шелестящей (второе, по-видимому, было следствием иностранного акцента).
– Прошу прощения, дражайший, вы так на меня уставились, будто у вас в кармане ордер на мой арест. Я закона не нарушаю.
«Чёрт бы его побрал», – подумал Солгрейв, спохватившись, что и в самом деле чересчур назойливо разглядывал незнакомца. Теперь ему волей-неволей приходилось вступать в общение с этим фруктом. Насколько мог вежливо, он ответил:
– Возможно, я кого-нибудь и арестую сегодня, но вряд ли это будете вы.
(«Потому что даже к парковым воротам Фицроев вас не подпустили бы на пушечный выстрел», – мысленно закончил свою фразу инспектор).
– Рад слышать, – иронически заметил «фрукт». – Однако вы не возражаете, если я вам дам добрый совет? Во-первых, научитесь наконец носить штатское, вы этого совершенно не умеете; а во-вторых, наблюдать за людьми лучше так, чтобы они этого не замечали.
Солгрейв опешил.
– Вы чересчур догадливы, – проворчал он. Незнакомец посмотрел на него весело и доброжелательно.
– Что же я, по-вашему, идиот? Вашу профессию видно за милю.
К счастью, остальные немногочисленные пассажиры сидели далеко и за шумом колёс не могли услышать их разговора. Нахал манерно приподнял шляпу.
– С наилучшими пожеланиями, – он широко улыбнулся, продемонстрировав щербатый рот, поднялся и вышел из вагона в тамбур.
Инспектор чуть не сплюнул. Ему не было дела до мелких жуликов, которых можно встретить в вагоне третьего класса (по некой бюрократической причуде, второго класса в Англии в те годы не было). Не за этим он ехал. Но попутчик сбил его с толку, мысли утратили всякую стройность и смешались. Чем больше он думал о деле Виолы Харди, тем больше чувствовал, что соскальзывает в полную невнятицу.
«Ладно, – недовольно подумал он, – на месте разберёмся».
Через четверть часа поезд мягко затормозил у платформы, название которой значилось в записной книжке инспектора. Солгрейв вышел, остановился посреди перрона и стал обозревать окрестности. Боковым зрением он заметил, что его вульгарный попутчик сошёл на этой же станции – вероятно, остаток пути он курил на площадке вагона. Но Солгрейв тут же забыл о нём, так как увидел подкативший к платформе чёрный «остин», из которого вышел мужчина в форме суперинтенданта полиции и уставился на проходящих пассажиров.
Солгрейв спустился с перрона и подошёл к встречающему. Это был приятный, хотя и несколько провинциального вида, человек лет сорока пяти с седоватыми висками и квадратными плечами. Он протянул руку инспектору.
– Добрый день. Я так понимаю, вас прислали из Скотланд-Ярда?
– Именно, – сказал Солгрейв, обменявшись с ним рукопожатием. – Джереми Солгрейв, инспектор, к вашим услугам.
– Рад знакомству. Майкл Бишоп, ведущий следователь по делу об убийству мисс Харди. Я отвезу вас на машине в участок, чтобы вы ознакомились с материалами дела, а потом к Фицроям в поместье Фервуд.
– Благодарю, – сказал польщённый заботой Солгрейв. Бишоп распахнул дверцу автомобиля. Увидев, что инспектор замешкался, не зная, что делать с зонтиком и саквояжем, он жестом показал, что их можно положить в салон.
Осторожно расправив свой штатский костюм, чтобы не измять его, Солгрейв стал залезать на сиденье, и вдруг его взгляд приковала удивительная картина. В нескольких ярдах от них на обочине припарковался другой автомобиль – огромный, вытянутый в длину, сливочного цвета, он походил на брикет мороженого и всем своим видом демонстрировал принадлежность к той жизни, какую себе могут позволить очень немногие. Перед автомобилем стоял давешний жулик в павлиньем жилете, спокойно докуривая огрызок сигары. Он бросил сигару на землю и затоптал каблуком. Шофёр в лакированной фуражке и крагах открыл дверцу, странный тип забрался внутрь, машина взревела и унеслась прочь, подняв клубы пыли.
– Чья это машина? – непроизвольно спросил Солгрейв.
– Если мои глаза не обманывают, сэра Реджинальда Фицроя.
– А кто в неё только что сел?
– Я бы тоже хотел это знать. Я этого человека вижу впервые.
2
– Задушена шёлковым чулком, скрученным в жгут? – Солгрейв поднял голову от отчёта коронёра. – Умно, нечего сказать. Естественно, никаких отпечатков пальцев?
– Куда уж там, – пожал плечами Бишоп. Было заметно, что он не очень хорошо понимал, как вести себя в присутствии приезжего: с одной стороны, Солгрейв был младше и годами, и званием, с другой стороны, он представлял вышестоящую инстанцию. Инспектор счёл, что лучший способ избавить коллегу от неловкости – разговор в сугубо деловом тоне.
– Чулок был её?
– Нет, оба её чулка были на ней. Можете взглянуть, если это вам чем-то поможет.
Суперинтендант достал из ящика стола пакет, натянул на всякий случай перчатки и вынул основную улику. Солгрейв едва не застонал. Это был самый обычный чулок телесного цвета, какие носят тысячи обеспеченных женщин, и теперь, конечно, уже сухой.
– Не много из этого выудишь, – откровенно признался он. – Но ведь у леди Фицрой наверняка таких полно?
– Целый комод, – сказал суперинтендант. – Вы, конечно, спросите, были ли непарные. Этим мы занялись в первую очередь. Все пары были в комплекте, но второй чулок нетрудно выбросить.
– Значит, отрабатываем версию убийства из ревности? – Солгрейв пристально посмотрел на суперинтенданта. – Для чего меня в таком случае сюда вызвали?
Бишоп сел в кресло и придвинулся к Солгрейву.
– Передать дело в Скотланд-Ярд – это была моя личная инициатива, – глухо сказал он. – Видите ли, когда речь идёт о такой фигуре, как сэр Реджинальд… Короче говоря, баронет считает, что в этом деле есть политическая подоплёка и что это связано со стремлением его скомпрометировать.
– Каким образом, если в доме больше не было посторонних?
– Ну, например, если Виолу Харди кто-то специально направил в Фервуд, когда леди Фицрой была дома…
– Ладно, – хмуро сказал Солгрейв. – Давайте разберёмся с хронологией.
Через полчаса в записной книжке Солгрейва оказалось следующее:
Между 18.50 и 19.10 – Миранде Фицрой сообщают о трупе в зимнем саду (более точное время неизвестно).
19.15 – звонок Миранды Фицрой в полицию.
19.20 – садовник из наружного парка предположительно видит живую Виолу Харди, удаляющуюся от дома. Проверить его утверждение невозможно, так как дорожки перед домом посыпаны гранитной крошкой и следов на них не остаётся.
19.30 – возвращение сэра Реджинальда Фицроя.
19.35 – Уолтер Моррис, личный секретарь сэра Реджинальда, спускается на первый этаж и узнаёт о произошедшем. Других показаний он дать не может.
19.45 – прибытие полиции и официальное опознание тела Виолы Харди.
– Гм, – сказал Солгрейв, ещё раз сверив свою запись с записями в деле. – Если бы не этот странный эпизод в 19.20…
– Вот именно, – кивнул суперинтендант.
– По каким часам садовник определял время?
– По большим, над парадным входом. Я знаю, о чём вы думаете. К несчастью, они если и спешат, то минуты на три, не больше.
– Ну, это ни о чём не говорит. Часы могли и перевести.
– Вряд ли леди Фицрой сумела бы сделать это сама, да ещё дважды. Тут необходим сообщник.
– Без сообщника дело не обошлось в любом случае, – сказал Солгрейв. – У вас не найдётся для меня стакана воды? Пока я вижу три возможные версии:
1) Леди Фицрой убила танцовщицу сама и позвонила в полицию. В таком случае лжёт по крайней мере парковый садовник, если не оба. Возможно, лгут оба, и работник зимнего сада не находил тела первым. Разногласия в показаниях садовников объясняются тем, что они не успели договориться между собой, как именно выгораживать хозяйку.
2) Когда леди Фицрой позвонила в полицию, мисс Харди была ещё жива. Вероятно, она лишь потеряла сознание и сумела оправиться. Или же леди Фицрой нарочно позвонила вам заранее, чтобы сбить с толку следствие. Мисс Харди выбегает из дома и…
– И леди Фицрой убивает её снаружи, – подхватил Бишоп. – Мы об этом думали. Но вы не находите странным, что садовник не видел погони? Допустим, труп она могла втащить назад чёрным ходом, но для того, чтобы догнать человека, надо держать его в поле зрения.
– Садовник мог отвлечься, зайти за живую изгородь, да мало ли что. В конце концов, я допускаю, что убийца вовсе не леди Фицрой.
Солгрейв многозначительно отхлебнул воды из стакана.
– Вы подозреваете секретаря? – спросил Бишоп. – С алиби у него плоховато, слов нет, но версия выходит чрезвычайно громоздкая. Ведь из дома он не выходил, если и садовник, и сэр Реджинальд не лгут. В противном случае придётся предположить заговор всех домочадцев. Даже если принять версию с убийством ранее 19.20, нужно ещё как-то объяснить показания двух садовников. К тому же неясно, зачем ему это было нужно.
– Секретаря, конечно, нельзя исключить, но я говорю не о нём.
– Вы подозреваете… – суперинтендант встревоженно посмотрел ему в глаза. – Боже, я только теперь начинаю понимать, что, если в 19.20 мисс Харди была ещё жива и находилась снаружи, то у Реджинальда Фицроя нет алиби!
– Вот именно, – произнёс инспектор. – Потому что в дом он вошёл в 19.30. Стало быть, он мог задушить её снаружи и внести тело в дом с чёрного хода.
– Но чулок? Он же ношеный!
– Мужчины иногда держат странные вещи в карманах. Особенно в память о пылкой страсти.
– Звучит правдоподобно, – признал Бишоп. – И вы полагаете, вам известен мотив?
– Пока у меня нет определённых гипотез, – честно ответил Солгрейв. – Но, в конце концов, Реджинальд Фицрой не первый и не последний мужчина, который мог убить любовницу. Любовницы, знаете ли, это такое дело…
– А третья версия? – напомнил Бишоп. Солгрейв допил воду и поставил стакан на стол.
– Третья самая неуклюжая, но я не могу её исключить. Кого-то наняли для того, чтобы сыграть роль живой мисс Харди, в то время как она была мертва.
– Кто знает, – задумчиво проговорил суперинтендант. – На беду, наша наука пока ещё не может определять время смерти с точностью до четверти часа. Главный вопрос, на мой взгляд, почему мисс Харди вообще очутилась в Фервуде, да ещё в отсутствие сэра Реджинальда. Сам он утверждает, что её туда кто-то заманил.
– Значит, чулок мог использовать кто угодно… А я-то надеялся, что это прольёт хоть какой-то свет. Ладно, – буркнул инспектор, – в любом случае мне надо сначала допросить свидетелей самолично. Рискну предположить, что в деле могут объявиться фигуранты, о которых вы даже не подозревали.
Суперинтендант догадался, что оба они думали об одном и том же – о странной сцене, увиденной на железнодорожной станции.
3
Поднимаясь на парадное крыльцо унылого кирпичного строения, которые принято именовать особняками в тюдоровском стиле (хотя от эпохи Тюдоров там не сохранилось даже подвала), инспектор Солгрейв испытывал лёгкое беспокойство. Ему был известен тот прискорбный факт, что в Англии не любят полицейских и эта нелюбовь одна из немногих вещей, способных разрушить классовые перегородки, ибо в ней едины все от баронета до фабричного. Однако дворецкий, открывший ему дверь, дал понять, что хозяева предупреждены о визите, хотя и не испытывают восторга. Когда Солгрейв представился, он молча провёл его на второй этаж в гостиную.
В собрании людей, находившихся в гостиной, даже не слишком внимательный глаз чуял неестественность. Было видно, что они оказались в это время, в этом месте и в этих позах лишь потому, что ждут прихода инспектора Скотланд-Ярда по поводу убийства. В одном из лёгких кресел колониального стиля сидела Миранда Фицрой, основная подозреваемая по делу. Это была одна из тех несчастных английских леди, которых из вежливости зовут элегантными потому, что не могут назвать красивыми. Фигура у неё была прекрасная, и серое шёлковое платье смотрелось на ней как влитое, но бледное невыразительное лицо, к тому же опухшее от слёз, сводило на нет всё впечатление. Во втором кресле, придвинутом к столику, помещался сам сэр Реджинальд Фицрой, высокий худощавый джентльмен со взлохмаченными рыжеватыми волосами и в поношенном твидовом костюме. Очевидно, он как истый английский аристократ и выпускник Оксфорда считал новые костюмы вопиющим неприличием. При виде вошедшего инспектора он мрачно притворился, будто читал журнал и крайне оскорблён тем, что ему помешали; однако было заметно, что мысли его сосредоточены отнюдь не на журнале. На полосатом пуфе сидел его секретарь мистер Моррис, плотный, темноволосый и не по-секретарски солидный; безупречность его костюма на фоне обшарпанного наряда баронета заставляла заподозрить – уж не разнашивает ли он костюмы для хозяина; однако разница в росте напрочь исключала эту возможность.
Был в гостиной и ещё кое-кто, чьё присутствие заставило Солгрейва изумлённо вскинуть брови. На диване у дальней стены, закусив зубами сигару, небрежно развалился тот самый павлиний проходимец с насурьмлёнными глазами, которого он видел сначала в поезде, а затем садящимся в машину Фицроев.
– Добрый день, – от напряжения тон Солгрейва сделался подчёркнуто официальным. – Как вы понимаете, я прибыл по делу, касающемуся убийства Виолы Харди…
– Понимаю, – с фальшивым равнодушием отозвался сэр Реджинальд. – Стало быть, вам угодно задавать вопросы?
– Разумеется. Мой первый вопрос – кто ваш гость и что он здесь делает?
Проходимец неспешно поднялся и сделал несколько шагов навстречу инспектору.
– Мы раньше не встречались? – ухмыльнулся он и протянул инспектору маленькую белую руку с грязными ногтями. – Частный детектив Ковальский. Можете звать меня Винни.
Инспектору ничего не оставалось, как пожать его липкую потную ладонь. Нелепость как самой ситуации, так и имени этого человека создавали ощущение полной нереальности происходящего. Правда, кое-что теперь прояснилось – не только дорожные события, но и разговор в поезде. Видимо, Ковальский просто раскусил в нём собрата по цеху и не удержался от искушения поддразнить. Всё же присутствие частного детектива Солгрейва отнюдь не обрадовало.
– Ну да, как же без частного детектива, – саркастически произнёс он, – все у нас теперь шерлоки холмсы.
Винни Ковальский звонко рассмеялся.
– Ну, какой из меня Шерлок Холмс! – возразил он. – Я не колюсь морфием, я нюхаю порошок.
Лица Морриса и сэра Реджинальда перекосило, и почему-то это доставило инспектору странное удовольствие. Леди Фицрой залилась краской.
– Это я его наняла, – сообщила она. – Через агентство. Меня, конечно, не предупредили…
– Не предупредили, что я поляк? – участливо спросил Ковальский. Леди Фицрой махнула рукой и вдруг начала истерически хохотать. Инспектор встревожился, не нужна ли ей помощь. Но она прекратила смеяться так же внезапно, как начала. Утерев слёзы, она проговорила:
– Какая разница… мы, наверное, все немного поляки.
– С мистером Ковальским поговорите позже, – Солгрейв решил, что пора брать события под контроль. – Сейчас мне нужно поговорить с каждым из вас по отдельности. Есть какое-нибудь помещение, где это было бы удобно?
– Я могу предложить свой кабинет, – с явным облегчением сказал Моррис. – Он прямо за гостиной – вот эта дверь. Оттуда ничего не будет слышно.
– Благодарю вас, мистер Моррис, – инспектор поглядел на сидящих. – Кто пройдёт со мной первым?
– Я не против того, чтобы вы начали с меня, – Моррис поднялся с пуфа. – Чем раньше начнём, тем быстрее со всем этим разделаемся.
Он пересёк гостиную и распахнул дверь в кабинет, приглашая инспектора войти. Теснота помещения вначале удивила Солгрейва – в кабинете с трудом помещались письменный стол, потёртое кожаное кресло викторианской эпохи и обитая индийским ситцем кушетка. Но потом инспектор сообразил, что кабинет был попросту забит книгами. Стеллажи стояли в несколько рядов, и взгляд инспектора, рассеянно скользнувший по ним, выхватил несколько названий явно научного характера. Это его не удивило: у таких шишек, как Фицрой, в секретарях сплошь и рядом магистры, а то и доктора.
– Хэвлок Эллис, «Естественная история сексуальности»? – послышался уже знакомый инспектору гнусавый тенорок. Солгрейв обернулся. Позади стоял Винни Ковальский, державший в руках вишнёвую книгу, которую только что вытянул из шкафа.
– Все девять томов… Занятная у вас библиотека, мистер Моррис, – с игривой улыбкой произнёс он. Моррис смутился.
– Хобби, – коротко обронил он. Инспектор надвинулся на Ковальского.
– Поставьте на место и выйдите отсюда, – сурово сказал он. – Вы мешаете мне вести допрос.
– Ладушки, – покладисто отозвался Ковальский. – Нужные мне вопросы я и сам сумею задать.
Театрально бережным жестом он водворил том на место и покинул кабинет.
– Уф, – сказал Моррис. – Ну и рожу она наняла… простите, сэр. Куда вы хотите сесть – в кресло или на кушетку?
4
Выходя из ворот Фервуда, инспектор злился. Он рассчитывал запутать подозреваемых, допросив их повторно, но услышал то же самое, что было подшито в папке Бишопа, без единой новой детали. Моррис показал, что сидел в кабинете до 19.35 и ничего не слышал. В том, что из кабинета не слышно шума в нижнем этаже, Солгрейв убедился лично при следственном эксперименте (кухарка немало повеселилась, когда он заставил её орать дурным голосом). Дворецкий показал, что не впускал никого через парадное до появления сэра Реджинальда в 19.30, хотя за чёрный ход он ручаться не мог. Садовник Грин, в ведении которого находился зимний сад, показал, что не позднее 19.00 он вошёл туда опрыскивать орхидеи и увидел на полу труп, после чего кинулся за леди Фицрой, а она, в свою очередь, позвонила в полицию. Леди Фицрой показала, что всё это время была в гостиной и слушала патефон; вначале она не поверила Грину и спустилась посмотреть, но, увидев, что это правда, впала в истерику (что подтверждалось показаниями Грина). Придя в себя, она тут же позвонила в полицию с телефона в холле. Время звонка – 19.15 – было зарегистрировано, и с ним ничего поделать было нельзя. Лорд Фицрой сообщил, что приехал домой в 19.30 и застал там почти невменяемую жену и мёртвую Виолу Харди. Уильямс, работавший в парке, по-прежнему настаивал, что видел живую Виолу Харди, выскочившую из парадного входа в 19.20.
– Безумие какое-то, – вслух сказал Солгрейв, остановившись и ковыряя зонтиком землю.
– Безумие? Ну нет, сэр – в этом безумии есть система.
Винни Ковальский нагнал его и теперь стоял рядом с ним, держа под мышкой тросточку.
– Опять вы, – прошипел Солгрейв. – Кажется, вы не понимаете, куда вам стоит соваться, а куда нет?
– Не кипятитесь, инспектор, – негромко произнёс Ковальский. – Меня ведь тоже не предупредили.
– О чём, скажите на милость?
– О том, что это убийство. Агентству эта пани Фицрой заявила, что хочет проследить за мужем – дескать, подозревает, что он посещает танцовщицу из непотребного кафешантана. Для агентства частного сыска дело привычное. Её и снабдили… мной. А когда я приезжаю якобы на встречу с клиенткой, вдруг оказывается, что оба супруга дома, а девица, о которой шла речь, уже третий день как в морге!
Солгрейв замер.
– Ну и ну, – вырвалось у него. Поведение леди Фицрой в гостиной стало понятнее, но он почувствовал, что его представления о личности этой дамы более чем неполны.
– Вот видите, инспектор, не торопитесь от меня избавиться – от меня есть кое-какой прок. Держу пари, вы даже не знаете, где обосноваться на ночь. В полутора милях отсюда есть уютная маленькая гостиница, оставшаяся с времён Старой Доброй Англии, и я как раз туда направляюсь. Могу показать вам дорогу.