Мария Аверина
Контур человека: мир под столом
– Бегом, девочки!
На ходу подхватив меня на руки, под Бабушкино отчаянное «Не могу больше, не могу, сейчас сердце выпрыгнет» он резко вволок нас за угол, пробормотав: «Жить захочешь – не так раскорячишься», толкнул Бабушку к дому и больно прижал меня и ее всем своим телом к стене.
Что-то сверкнуло и громыхнуло так, что у меня щелкнули зубы и сами собой потекли из глаз слезы. Из-за угла полыхнуло багровым светом, омерзительно запахло чем-то прогорклым, щиплющим нос и горло. Вместе с гарью в улицу влетел большой кусок железа и заскрежетал, тормозя по асфальту.
– Целы? – спросил мужчина и, не дожидаясь ответа, потребовал: – Тогда еще немножко бегом.
И побежал. Мой подбородок стучался о его плечо, от этого я внезапно прикусила язык, во рту стало противно солоно. За мужчиной, держась за сердце, бежала Бабушка с каким-то перевернутым бледным лицом.
– Не хочу «сегодня»… – захныкала я. – Не хочу «завтра»… Пусть будет всегда «вчера-а‐а‐а»…
– Вчера, к сожалению, уже больше никогда не будет. – Мужчина добежал до сквера перед каким-то домом и плюхнулся на засыпанную снежной крупой скамейку. – А какое будет завтра… только Бог знает.
Рядом, задыхаясь, буквально упала Бабушка.
Мужчина пересадил меня поближе к ней и распахнул свою картонную мокрую куртку, которая теперь на нем и вовсе буквально стояла колом. Я прижалась к Бабушкиному мокрому пальто, глаза сами собой закрывались, и казалось, совсем закрыться им не давали только обильно текущие слезы.
– Простудитесь, – стуча зубами, сказала мужчине Бабушка. – Маша, не три глаза, руки совершенно грязные.
Судя по тону, она начала приходить в себя.
Какое-то время взрослые молчали. Наконец мужчина закончил шарить по карманам, досадливо пробормотав:
– Тьфу, черт… кажется, паспорт я обронил… целая история…
Они еще немного помолчали, и мужчина спросил:
– Вы живете-то далеко?
Бабушка оглянулась так, словно первый раз видела эту улицу.
– А?.. Н‐нет. Мы на параллельной живем…
– Тогда пошли. – Мужчина встал, с трудом застегнулся и взял меня на руки. – А то воспаление легких точно обеспечено.
Наверное, я наконец заснула, потому что очень смутно помню свет из открытой двери нашего подъезда и то, как мужчина перегружал меня на руки Бабушке. Помню еще, что Бабушка сказала ему «спасибо», а он как-то неловко бросил на ходу «не за что» и исчез в белесоватом крупяном завихрении. Смутно помню, что меня раздевали, горячий душ, зеленый ночничок с крутящимися в нем рыбками и, наконец, постельку, мою настоящую домашнюю постельку, в которую уложила меня Бабушка.
– Бабуль, – уже уплывая в сладкий покой, пробормотала я. – Это и была геенна огненная, которой Бог всех наказывает?
– Господи… все глупости у нее голове перепутались, – как-то невесело засмеялась Бабушка, села на кровать и стала поить меня каким-то ароматным горячим питьем. – Ну, немудрено… Бог, Машенька, не так наказывает… Так он нас с тобой учит… потому что любит… шутка ли… как повезло…
– Люби-и‐ит? – Я даже глаза на минуту разлепила. – Вот Надюшка Руслана любит, она для него коробочку с тараканами стащила. Руслан любит Леночку – он йогурт за нее съел, на качелях ее обещал покатать… А Димку он не любит – он его бил…
– Спи, дурочка! – Бабушка поцеловала меня, забрала чашку, укрыла потеплее, положила прохладную руку на лоб. – Спи. Не всегда, когда бьют, не любят… Иногда совсем наоборот.
Рассказ третий
Бим и судьба
Он сидел на тропинке и… улыбался. Вы думаете, собаки не умеют улыбаться? Это вы просто ничего не знаете о собаках. Или мало с ними общались. Или вы просто излишне взрослый человек.
Он был страшно грязен. С его длинного, как у таксы, тела, с коротких плотных лапок, с кустиков торчавшей на квадратной терьерной морде шерсти и даже с огромного трехцветного веера хвоста капало какой-то бурой жижей. Он явно только что вылез из огромной лужи, которая в нашем лесу практически никогда, даже самым жарким летом, не пересыхала, этим претендуя лет через десять-пятнадцать сменить статус на скромное озерцо.
Бабье лето было в полном разгаре. И хотя вовсю уже сыпался лист, день был очень жаркий, и пес, видимо, так спасался от перегрева. Сейчас ему было хорошо. Наверное, поэтому, завидев меня и моего пластмассового фиолетового зайца, которого, сильно обогнав Бабушку, я толкала впереди себя на палке, он решил поделиться со мной этим своим благодушным настроением: махнув хвостом, расплескивая грязные капли, пес сперва прильнул к земле, словно приглашая меня играть, потом сказал негромкое «гав», подпрыгнул, сделал несколько шагов ко мне, облизнулся и сел.
Я его «гав» ничуточки не испугалась, а совсем наоборот.
– Ты чего улыбаешься?
Пес встал, теперь уже уверенно, широко и плавно замахав хвостом, еще раз встряхнулся, обдав меня грязным фонтаном брызг, и решительно направился ко мне погладиться. Но тут сзади коршуном налетела Бабушка:
– Маша, Маша! Ты с ума сошла! Я только на тебя все чистое надела! Не смей его трогать! Это же незнакомая собака!
– Бабушка, какая же она незнакомая? Она же улыбается!
– Грязный какой! И наверное, кусается. – Бабушка схватила меня за руку и поволокла за собою, широким кругом обходя недоумевающего Тузика.
Я обернулась. Словно впав в оцепенение, он застыл столбиком на дорожке, и его шоколадные глаза засветились грустью.
– Бабуля, давай возьмем эту собачку? – взмолилась я. – Она такая хорошая.
– Плохих собачек не бывает. Тебе дай волю, ты всех домой притащишь, от мокриц до крыс! – ворчала Бабушка, крепко держа меня за руку.
– Бабуля, нет, давай эту! Только эту, она грустная и улыбается. Мы же такой не видели никогда. – Я стала намеренно тормозить Бабушкин широкий ход, приседая, обвисая на ее руке и волоча сандалии по тропинке.
– Во‐первых, – вдруг круто остановилась Бабушка, – если мы будем брать всех животных, которых жалко и которые улыбаются, у нас дома будет зоопарк. А во‐вторых, я не скоро смогу купить тебе другие сандалии, и ты будешь ходить босиком!
Она развернулась и пошла к детской площадке. Я еще раз оглянулась, но пса уже не было видно за поворотом дорожки. И мне пришлось нехотя плестись за Бабушкой.
Но хорошее настроение ко мне уже не возвращалось: не радовали ни любимые качели, которые неожиданно были свободны (наверное, в эти ранне осенние выходные все дети еще подлежали вывозу на дачу), ни карусель, на которой довольно сильно, совсем, как я люблю, раскрутила меня Бабушка.
– Ну что, не хочешь кататься?
– Нет.
– Ну, тогда поиграй в песочке, что ли. А я почитаю газету. – И Бабушка с облегчением расположилась на лавочке в тенечке, достала очки, аккуратно расправила убористо испещренные буквами большие листы и углубилась в новости.
Я же села на поваленную березу и попыталась представить, где сейчас тот песик и что он делает. Снова валяется в луже? Или гоняет бабочек на поляне? Или, может быть, нашел другую девочку, чья мама оказалась сговорчивее? И сейчас он гордо вышагивает за своими новыми хозяевами в надежде получить от них сладкую косточку или свежую котлетку?
Впрочем, последний сюжет мне показался совсем фантастичным – уж очень был грязен и неказист мой новый несостоявшийся друг. Скорее всего он залег где-нибудь под деревом и так же томится теперь, как и я… Тут пришлось сглотнуть слезы, чтобы Бабушка, которая время от времени поверх очков посматривала, что я делаю, не приставала, отчего я плачу. Так, глядя перед собой в пустоту, до конца прогулки я и просидела, бессмысленно-монотонно толкая на всю длину палки своего зайца вперед-назад.
– Ну, что ты накуксилась? – спросила Бабушка, когда прочитала всю газету от корки до корки, аккуратно сложила очки и встала с лавочки. – Пойдем. Нам пора обедать.
Я молча поплелась за ней.
Но у самого последнего поворота к выходу из леса в тени огромного старого дуба я снова увидела этого барбоса. Он уже успел обсохнуть, и каждая его не-пойми-какого-цвета шерстинка топорщилась отдельной светящейся на солнце стрелочкой. А вокруг бубликово‐фонтанного хвоста переливался радужный отсвет.
– Пе-еси-ик! – заорала я и, кинув на дорожке надоевшего фиолетового зайца, понеслась к нему навстречу.
Барбос второго приглашения ждать не стал: снова припал к земле передними лапами, подпрыгнул и, лая, помчался ко мне. И прежде чем Бабушка успела меня догнать, мы с ним встретились, я обняла его за шею, а он, смеясь, лизнул меня в нос.
– Пошла, пошла… пошел! – кричала запыхавшаяся Бабушка, размахивая газетой и моим фиолетовым зайцем. Пес с отчаянным лаем прыгал вокруг нее, словно хотел сказать: «Хорош сердиться! Давай играть!»
– Маша! Прекрати с ним обниматься! Это гарантированные глисты! Он же уличный! – кричала Бабушка.
Но мы с Тузиком уже неслись наперегонки: он лаял и нарезал вокруг меня круги, изо всех сил размахивая своим фонтаном, а я орала во все горло:
– Песик! Ты мой песик!
– Маша! – задыхалась за моей спиной Бабушка. – Маша! Там дорога! Маша! – Она с трудом нагнала меня, схватила за руку и сердито сказала: – Если ты сейчас же не прекратишь, мы больше никогда не пойдем в лес.
– Хорошо, Бабушка. Только пусть песик пойдет с нами!
– Нет, – сердито отрезала Бабушка и поволокла меня через дорогу.
Голова моя, естественно, была повернута назад.
Барбос же аккуратно сел на краю тротуара, цивилизованно переждал проехавшую машину и… затрусил за нами.
– Пошел! Пошел! – развернулась Бабушка.
Он остановился, слабо вильнул хвостом, улыбнулся, переступил лапами и… снова пошел за нами.
– Бабушка, смотри, он же нас уже любит!
– И что?
– И я его уже люблю. Смотри, он меня не кусает!
– А когда он умрет, что ты будешь делать? Собаки живут меньше, чем мы.
– Плакать, – подумав, сказала я.
– Плакать. – Бабушка сердито засопела. – Деня под машину попал три года назад, а мы со Светой до сих пор плачем. Их хоронить… как детей. Ты просто этого пока не понимаешь.
Бабушка еще раз сердито вздохнула, и тут мы подошли к подъезду.
– Но сейчас же он живой!
Совершенно живой и довольный жизнью, улыбающийся пес сидел поодаль от нас и слабо повиливающим хвостом подметал асфальт.
Бабушка обернулась:
– Все, парень, иди. Не трави нам душу!
Пес переступил с лапы на лапу и… не сдвинулся с места.
– Никаких собачек, – неизвестно кому сказала Бабушка и захлопнула за нами дверь подъезда.
Я не разговаривала с Бабушкой до вечера. Обнимая Мишку и Слоника, понуро сидела в своей комнате, глядя в стену и думая о том, как он там, у подъезда, один. Но потом я решила, что, наверное, у пса были и какие-то свои дела и, не дождавшись нас, он потрусил куда-нибудь восвояси и что больше мы с ним никогда не увидимся.
От этого настроение мое не исправилось даже на следующее утро, когда надо было идти в детский сад. Я долго одевалась, ныла, канючила, мы с Бабушкой отчего-то поругались… Уже совсем опаздывая, вконец раздраженная Бабушка рванула в сердцах на себя входную дверь…
На коврике, о который надо вытирать ноги, лежал вчерашний пес и… улыбался.
Бабушка застыла на пороге, а я помчалась на кухню, выхватила из холодильника вчерашний оладушек и сунула своему новому другу.
– Что ты делаешь? – закричала Бабушка. – Он же так никогда не уйдет!
– Не уйдет! Не уйдет! – орала я во все горло. – Ты же не уйдешь, пока я буду в детском саду?
Бабушка решительно перешагнула через пса и, крепко взяв меня за руку, вызвала лифт:
– Ладно. С этим я разберусь, когда вернусь из сада.
Всю дорогу, прыгая то на одной, то на другой ножке, я спрашивала Бабушку:
– Правда, ты его не прогонишь? Правда, ты его покормишь? Правда, он будет жить с нами? Я честное-пречестное буду себя хорошо вести в садике! Я дома буду все делать!
– Я его не прогоню. Я его покормлю. Хотя не знаю чем, я тебя-то толком прокормить не могу. Но с нами он жить не будет, – твердо глядя перед собой, механически, как автомат, отвечала Бабушка. – Я найду ему хозяев.
Но радужным мое настроение в тот день было недолго. Потому что, кому бы я ни рассказала про чудо появления сегодня на нашем коврике под дверью на девятом этаже приблудного пса, оставленного у подъезда вчера, все только пожимали плечами: ну и что? Прибился и прибился, мало ли их, бездомных, шляется. Вот если бы тебе завели породистого щенка! Это да – целое событие! Леночка сразу стала хвастаться тем, что у нее есть настоящая овчарка, у Кати дома жила болонка, а папа Димки, оказывается, был грозой всего их двора, выгуливая громадного дога.
А потом меня и вовсе крепко-крепко обидели. Собственно, обидели как бы и не меня, а червяка – во время утренней прогулки этот самый Димка бросил мне его за шиворот.
Ко всему мелкому ползающему, прыгающему и летающему я всегда относилась дружелюбно. Мне их было почему-то жалко. При всем своем порой устрашающем виде они казались мне какими-то хрупкими, непрочными, поэтому я хотела, когда вырасту, стать врачом, который лечил бы насекомых от всех поломок.
У нас с Бабушкой по этому поводу даже вышла однажды целая история.
Дело было так: на подоконнике в моей комнате стояли четыре горшка с растениями. Одно из них называлось денежным деревом. Бабушка все жаловалась, что на нем очень много листочков, а вот денег нам все равно не хватает. Тогда я в один из дней просто взяла и сжевала их все, как один, рассудив, что таким образом изобилие с растения переметнется к нам с Бабушкой.
Осуществляя сей магический акт, я заметила, что по стеблям других цветов ползают какие-то маленькие симпатичные зеленые жучки. Самым примечательным в них были крохотные прозрачные крылышки, однако пользоваться ими они почему-то не пробовали ни днем, ни ночью – я знаю, потому что специально просыпалась и проверяла.
Два или три дня я ломала голову над этой проблемой, а потом догадалась: да им просто никто не показал, как это делается! И только я решила, что стану тем замечательным человеком, который научит летать этих крох, как Бабушка вздумала затеять генеральную уборку в моей комнате. Протирая подоконник, она тоже заметила копошащуюся между листиков стаю, но почему-то совсем не обрадовалась:
– Ах ты! Откуда это тля завелась? Все денежное дерево вон съела, проклятая!
Пока я раздумывала, сознаваться или нет, кто на самом деле съел денежное дерево, Бабушка решительно схватила один горшок и поволокла в ванную, где, включив душ на полную мощность, стала безжалостно смывать и топить бедных малюток. И сколько я ни вопила в отчаянии, прося не убивать букашек, все было напрасно!
– Тля – это паразит! Она поедает листья! Растения погибнут!
Озадачившись вопросом, кто такой паразит и являюсь ли им я, раз поедаю листья, я упустила момент, когда Бабушка взялась за второй горшок. Стало понятно, что с третьего беззащитных крошек следовало срочно эвакуировать!
Пока она там, в ванной, пыхтела и ворчала, я срочно разыскала на кухне пустую баночку, бережно собрала жучков с оставшегося цветка и спрятала к себе под подушку. А чтобы Бабушка не догадалась, взяла тряпку и стала изо всех сил тереть подоконник.
– Ай, умница, ты мне помогаешь! – обрадовалась Бабушка. – Так бы всегда. Смотри-ка, а на этом цветке их поменьше. Видимо, не успели еще расплодиться… Но все равно надо смыть.
И она унесла третий горшок.
Когда с уборкой было покончено и Бабушка ушла на кухню, я осторожно высадила тлю из банки обратно на растения. И торжественно пообещала зеленым крохам, что больше никогда не дам их в обиду.
– Но и вы должны постараться! Вам во что бы то ни стало нужно научиться летать! А то ведь я в детский сад уйду, а Бабушка вас опять заметит и утопит. И спасти вас будет некому! – объясняла я им громко и убедительно.
Тля молча слушала и жевала зеленые листики. Никаких немедленных попыток взлететь я, невзирая на все тревожные призывы, не заметила. Ну, оно, наверное, и понятно: им же никто не показывал, как это делается!
Тогда я принесла из кухни табуретку, влезла на нее, раскинула руки и, спрыгнув, закричала:
– Смотрите! Смотрите! Надо делать вот так! – И замахала руками, как крыльями. – Я лечу, лечу! А теперь вы!
Но тля по-прежнему молчала, жевала и даже не пыталась расправить крылышки.
Тогда я взяла одного жучка в руки и сильно подбросила вверх. Он камушком упал на ковер и затерялся в его ворсинках. Мне пришлось выковыривать его оттуда бумажкой и пересаживать обратно на листик.
– Ну что же ты, – укоряла я его при этом. – А если бы ты упал на пол, а не на мягкий ковер? Так ведь и разбиться можно.
Но жучок к перспективе своей смерти по неведению остался совершенно равнодушен. Он повернулся ко мне спинкой и пополз по листику в другую сторону.
– Нет, стой! Экий ты непонятливый!
Тут мне пришло в голову, что они не летят потому, что не расправляют крылышки. Может, просто не умеют?
– Смотри! Когда ты оказываешься в воздухе, надо делать вот так!
Я снова пересадила тлю на палец, попыталась аккуратно ногтем отогнуть ей крылышки. Но жучок упорно прижимал их к своему зеленому продолговатому тельцу и терпеливо ждал, когда же я верну его на место.
– Какой ты… ленивый и упрямый! – почти рассердилась я. И тут же сама себя остановила: ну что я от них хочу? Сразу с первого раза редко у кого получается. Надо долго и упорно тренироваться.
Два или три дня подряд я снимала по одному жучку с цветка и пробовала подбрасывать его в воздух. Конечно же, сперва над ковром. Но поскольку действия это никакого не возымело, я решилась проделать подобный эксперимент на полу.
И что?
Тля шмякнулась спинкой о паркетину, и… ничего. Учиться летать она упорно не хотела. Зато активно жевала и плодилась.
И конечно, Бабушка ее снова заметила.
– Мы же с тобой их всех смыли! – удивилась она и снова потащила горшки в ванную.
– Вот видите! – назидательно говорила я, опять спешно собирая тлю в баночку. – Из-за вашей лени и упрямства погибают ваши братья и товарищи!
Высаживая оставшихся в живых жучков на свежеотмытые растения, я искренне надеялась, что все произошедшее станет им уроком и убедит их в том, что уметь летать для них просто жизненно необходимо.
Но и эта печальная история тлю ничему не научила. Еще три дня я исправно прыгала с табуретки, по пути подробно инструктируя жучков, как расправлять крылья, как опираться на воздух, как взлетать и приземляться. О, поверьте, я в этом была совершенная до́ка: ночами во снах у меня это очень ловко получалось! Прямо, совсем, как у Питера Пэна! Однако тля по-прежнему только жевала и плодилась. И естественно, через какое-то время опять была обнаружена Бабушкой.
– Откуда только эта зараза берется? – ворчала она, снова таская горшки на помывку.
Я же, в очередной раз собирая тлю в банку, уже не на шутку сердилась:
– Что же вы такие глупые? Такие беспечные! Вот ведь карантин в саду закончится и меня целыми днями не будет дома! Кто же вас будет спасать, если не вы сами?
И снова я несколько дней подряд терпеливо лазила на табуретку, снова подробно рассказывала, как отталкиваться ногами и раскидывать руки, в смысле – крылышки. Но, видимо, терпение кончилось даже у табуретки. Когда в очередной раз, обстоятельно инструктируя своих нерадивых учеников, я собиралась с нее спрыгнуть, подо мной подкосилась ножка, и я с грохотом полетела на пол. Разбила себе нос, коленку и, конечно же, громко расплакалась. Влетевшая в мою комнату Бабушка не только меня не пожалела, не только отругала – не за сломанную табуретку, а за «глупые игры»! – но и намазала мне все мои ссадины зеленкой, отчего я орала еще громче.
И не столько от боли, сколько от обиды! Вот у тли на глазах я терплю ради ее спасения такие муки, а ей хоть бы хны!
К ночи я поуспокоилась и начала размышлять. Почему же тля такая необучаемая? Ведь понятно же объясняю! И не один раз. Даже показываю. В чем же дело?
Проворочавшись в своей кроватке до утра, я пришла к выводу, что в моей педагогической системе есть серьезный просчет. Я же им только технику взлета показываю. Но они-то не дураки! В квартире ведь потолок, много не полетаешь, чего же разгоняться? Чтобы они поняли, как это здорово, когда крылья опираются только на воздух, когда свободно кружишь в небе, поворачиваешь куда хочешь – хоть вверх, хоть вниз, – и все небо принадлежит только тебе, нужно… небо. Я знаю, о чем говорю, – мне столько раз снилось, как я летаю.
Тогда я посадила себе на плечо нескольких, как мне казалось, самых умных жучков и двинулась к балкону. Нет, нет, я не была неосторожна и все продумала: достала из шкафа свой новенький, присланный мне Мамой нарядный зонтик-грибок – чем не парашют?
Распахнутая балконная дверь внесла в комнату приятный попутный ветер. Он, правда, чуть не сдул с моего плеча храбрых первопроходцев, но на этот раз они были умными: сами крепко держались за мою майку своими цепкими ножками.
Я раскрыла над головой зонтик для страховки, засунула его ручку в шорты за спиной, укрепила веревочкой на талии, для проверки раскинула руки – они прямо дрожали от нетерпения в ожидании встречи с воздухом! – и стала перелезать через перила…
Но тут послышался истошный вопль Бабушки:
– Ма-аша!!! Стой! Стой немедленно!
Бабушка, как всегда, все испортила. Она вихрем влетела на балкон, схватила меня на руки, перевернув впопыхах вниз головой, так что тля посыпалась-таки с моего плеча, и внесла обратно в комнату.
– Ненормальная девчонка! Ты меня доведешь до инфаркта! – кричала она, размахивая руками. – Девятый этаж! Верная смерть!
– Бабушка! Стой! Не двигайся! Ты же их раздавишь! – Я ползала по полу, собирая обсыпавшихся с меня жучков. А ведь это были самые смелые, самые отчаянные, те, кто имел реальный шанс, попробовав настоящий полет, объяснить другим, как это здорово!
– Ты что? Ты с ума сошла? – кричала Бабушка. – Кого я раздавлю? Ты чуть не убилась!
– Ты не понимаешь! – кричала я в ответ в отчаянии. – Я хотела научить тлю летать! Должны же они уметь спасти свою жизнь, когда ты снова соберешься их топить, а я буду в детском саду? У них же есть маленькие крылышки! Но они почему-то не хотят ими пользоваться. А если бы они поняли, как это здорово – свободно парить в воздухе, ты им уже была бы не страшна!
И вдруг Бабушка села на диван и начала хохотать.
– А я думаю, что такое – три недели цветы купаю, а тля все не переводится. Ты, оказывается, их спасаешь!
– Да! Да! Да! Я их собираю в банку. А ты их просто убиваешь! Не даешь им времени понять, как это делается!
– Деточка! – Бабушка крепко меня обняла и прижала к себе. – Пойми! Во‐первых, тля летать не может. Ей природой это не положено.
– А зачем же им тогда крылышки? – Я прямо опешила.
– Для красоты, наверное, – пожала плечами Бабушка. – А во‐вторых, они же совсем не безобидные. Они цветы уничтожают! Смотри-ка, они все листики съели, цветок стал засыхать. Тебе тлю жалко, а листики – нет?
– А тебе жаль листики и не жаль тлю?
Бабушка замолчала, поскольку, похоже, отчего-то растерялась.
– Ты не думала, что, может, они, когда летать начнут, сами улетят от нас навсегда и найдут себе другую родину с другими вкусными листьями, – захлебывалась слезами я. – Надо же дать им шанс попробовать!
Тут Бабушка вышла из своей задумчивости и встала.
– Вот что, – сказала она. – Бери-ка ты свою банку. Собирай всю тлю и неси во двор.
– Зачем?
– Видимо, ты права. Тут, в комнате, они ничему не научатся, потому что им лететь некуда. А там, на привольном воздухе, на птичек и стрекоз глядя, они быстрее поймут, как это делается.
Слезы мои сразу высохли. Я мигом собрала всю-всю тлю со всех-всех листочков, тщательно проверила – никого ли не забыла? – и пулей вылетела во двор. Там я бережно рассадила жучков по веточкам деревьев и на листиках кустарника.
И – о чудо! – уже через несколько дней их во дворе не было! Вероятно, оказавшись на настоящем просторе, тля действительно научилась летать!
Какое-то время я очень за нее беспокоилась и даже чувствовала себя немножко виноватой: вот так ни с того ни с сего я сняла ее с родных листиков и выкинула на чужие, в огромный двор, в неведомое. И, проходя мимо тех деревьев и кустарников, я все думала о том, куда же она улетела и хорошо ли ей там? Но, видимо, тля где-то неплохо устроились, если на мой подоконник она больше никогда не возвращалась.
Но если нам с Бабушкой тогда по поводу тли довольно легко удалось договориться, то с Димкой все оказалось иначе. Прежде чем кинуть этого самого червяка мне за шиворот, откуда он попал прямо на спину под майку, противный Димка сильно его мучил. Я, как только увидела, как он подбрасывает червяка в воздух, немедленно стала просить, чтобы он отдал его мне. Но Димка засмеялся, спрятал кулак с червяком за спину и стал дразнить меня червячной мамой. Я его стукнула и попробовала отнять несчастного, разжимая Димкины пальцы. Но он очень сильно оттолкнул меня, да так, что я упала, и побежал – мне пришлось долго за ним гоняться. Поняв, что догнать его – дело безнадежное, я уже было направилась в сторону воспитательницы, когда Димка вдруг заскочил мне за спину и, сильно дернув за капюшон фуфайки, кинул туда этого самого червяка.
Раздеваться мне пришлось на улице при всех – до майки. И все очень громко смеялись надо мной, вместо того чтобы помочь. И опять дело было не в том, что я не умею сама раздеваться-одеваться, а в том, что я намеренно долго копалась, боясь раздавить червяка.
Поэтому, когда мне удалось аккуратно его, целого и невредимого, все же достать и пересадить на желтеющий листик, я уже ни с кем не хотела разговаривать. Натянув обратно фуфайку, прихватив страдальца, чтобы отнести туда, где его уже точно никто не найдет и не обидит, я ушла с площадки, повернув за кусты сирени, что росли у самого забора.
– Иди, – сказала я, стряхивая червяка возле большой промоины в земле. – Противному Димке никогда не попадайся. В следующий раз он тебя в живых не оставит.
И тут я увидела Мальчика.
«Интересно, – подумала я. – Из какой это группы он сбежал? Наверное, воспитатели еще не заметили, что его нет, иначе бы шум стоял по всем площадкам. Ага, значит, не одна я знаю, что в заборе есть место с выгнутыми прутьями, через которые пролезает моя голова, и потому, чуть попыхтев, можно выбраться на улицу?»
– Ты чей?
Он стоял по ту сторону забора и смотрел на меня, не мигая.
– Я ничей.
И тут только я заметила, что в руках он держал огромный рюкзак. Рюкзак был потрепанный и грязный. И Мальчик – тоже.
– А чего тогда ты тут стоишь? – спросила я.
– Смотрю, что за вашим забором делается.
– Ничегошеньки не делается. Тут скукота. На улице в сто раз интереснее.
– А вот и нет, – нехотя заспорил он.
– А вот и да! – настаивала я. – Мы, когда с бабушкой из сада идем, знаешь, сколько всего происходит? И машины едут, и прохожие всякие, и знакомых можно встретить случайно. Я вот вчера видела крысу, которая таскала недоеденное из тарелок на веранде кафе. А бабушка позавчера на улице аж со своей школьной подругой внезапно столкнулась!
И я только хотела в красках рассказать про то, как долго ахали, охали и обнимались две бабушки, и про то, как, пока они обменивались телефонами, я скормила свой сырок, бессовестно выдаваемый мне за мороженое, проходящей кошке, как Мальчик меня прервал:
– Ничего ты не понимаешь!
Я немножко обиделась и выложила свой самый козырный аргумент:
– Мы вот с бабушкой вчера гуляли в лесу и встретили собаку.
– И что? – не отводя взгляда от чего-то за моей спиной, лениво спросил Мальчик.
– А собака пошла за нами, но Бабушка ее прогнала, – затараторила я. – А сегодня утром мы открываем дверь, а она…
– И что?
Вопрос его словно ведром ледяной воды охладил мой пыл рассказать в подробностях, каким чудесным образом пес оказался под нашей дверью аж на девятом этаже.
Повисло тяжелое молчание.
Но Мальчик не уходил, а все время смотрел куда-то сквозь кусты, поверх моей головы.
– Что ты там высматриваешь?
– Хочу увидеть, как там у вас…
Что у нас можно было увидеть такого необычного, я никак не могла понять:
– Сказала же – скучно!
Он удивился:
– Почему?
– Потому что тут все понарошку. Даже машинки на площадке сделаны как качели и карусели. И переход через дорогу начерчен неправильный – маленький и узкий. Коляски для кукол игрушечные. Кастрюльки пластиковые. Я вот одну такую дома на плиту поставила, а она вдруг завоняла, смялась и стала черной…
– А ты как хотела?
– А я хотела бы, чтобы как у вас там снаружи – все по-настоящему.
– Ты хочешь быть взрослой?
Я не знала, хочу ли я быть взрослой – просто об этом никогда еще не думала! – и потому замешкалась с ответом.
– Вот и я не хочу, – подытожил Мальчик, и разговор опять оборвался.
Но говорить-то о чем-то было надо – не молчать же бесконечно!
– Смотри, какая красивая машина едет!
Мальчик нехотя оглянулся:
– «Фольксваген».
– Что?
– «Фольксваген»… Марка такая.
Он поставил свой грязный рюкзак на землю и сел на него:
– Это немецкая машина.
– А это? – спросила я, просто чтобы не обидеть его, – про машины, честно говоря, мне было слушать скучно.
– Это наш «жигуль». А вон «Волга» поехала. – Мальчик снова обернулся ко мне. – Вам сегодня на завтрак бананы давали?
– Нет.
– И нам не давали. А я бананы люблю. Нам их в детском саду каждое утро возле каши раскладывали.
– В нашем детском саду? – Я очень удивилась.
– Нет, в другом. Там. – Он неопределенно махнул рукой куда-то в сторону по улице.
Мы помолчали.
– Я про все машины теперь все-все знаю, – неожиданно продолжил Мальчик, и в его бесцветном голосе прозвучало нечто вроде гордости. – У нас по всему дому автомобильные журналы валяются – папа их много покупает. Он хочет «мерс»… И я тоже…
– А что такое «мерс»?
– Тачка такая. Крутая очень.
– А‐а‐а, – протянула я, делая вид, что мне все понятно, хотя на самом деле не было понятно ничего.
Разговор опять оборвался. Но Мальчик уходить не собирался, продолжая высматривать что-то поверх наших кустов.
– А чего ты сидишь на рюкзаке?
– А на чем мне сидеть? – удивился Мальчик.
– У меня тут поваленное дерево есть. Хочешь, вместе посидим?
Мальчик обрадовался:
– Хочу, но… я же за забором.
– А ты лезь сюда.
– Забор высокий…
– В нем есть дыра, я тебе покажу.
Он протиснулся между выгнутыми прутьями за углом, прошлепал по шелестящим листьям, и мы вместе сели под желтеющим сиреневым кустом наблюдать за настоящими делами улицы.
Вот женщина тащит целых четыре пакета. Из пакетов торчат батоны, бутылки с молоком и капуста.
– Уронит, – сказал Мальчик.
– Нет, – сказала я.
А вон машина тормозит, из нее пулей вылетает мужчина с папкой. Машина тут же отъезжает. Мужчина сломя голову бежит на переход – ему как раз загорается зеленый свет – и тут роняет папку. Белые листы обильно устилают тротуар. Он на лету смешно ловит их, с трудом перегибаясь через свой живот, а пешеходный светофор неумолимо отсчитывает отведенные людям «зеленые» секунды.
