Мария Аверина
Контур человека: мир под столом
Рассказ второй
Как я сломала время, или Вчера, сегодня, завтра
Это утро для меня стало каким-то особенно тоскливым. И все вроде было как всегда: хрипящий звонок будильника в Бабушкиной комнате, тягостное томление в душе́ от необходимости вставать затемно, Бабушкино бодрое «Подъем, подъем, подъем! В сад опоздаем!», озноб при вылезании из теплой постели, серая морось поздней осени за окном, теплая-теплая вода из крана, которую хотелось не закручивать, а, напротив, отпустить, плеснуть в ванну из моей заветной Белки-бутылочки любимой земляничной пенки, закутаться в нее, обнять Желтую Лодочку и… никуда-никуда не ходить.
Все было как всегда и… что-то не так. Что-то грозное, давящее, темное зависло в воздухе, и это «что-то» неумолимо и неминуемо надвигалось на меня.
Я так и не смогла потом привыкнуть к тому, что меня стали частенько оставлять на ночь в детском саду. Как и к тому, что никогда не предупреждали об этом с вечера… Как и к тому, что, собираясь с Бабушкой выходить из дому, я, как и в это первое тягостное утро, уже совершенно точно откуда-то знала, что вернусь к своим Слонику и Мишке совсем не скоро.
Не скажу вам, как я об этом догадывалась. Может быть, Бабушка была озабоченнее, чем всегда, чаще сердилась, тщательнее собирала мне в садик вещи… А может быть, и нет… Однако то, что она оставит меня ночевать в саду, – верите? – я всегда знала заранее, до того, как мне об этом объявят.
И тогда начинала сердиться я. Капризничала, потому что колготки вдруг срочно переставали натягиваться на ноги, упрямо перекручивались, напяливая пятку на пальцы и мерзко натирая складкой кожу икры. Раздражалась, потому что куда-то девалась расческа, а шнурки на ботинках не хотели завязываться, молния на куртке, как нарочно, застревала, зажевывая откуда-то выбившуюся нитку или край ткани.
После всех этих мытарств мы выходили из дому, и я опять же совершенно точно знала, как и в то самое первое злосчастное утро, что, когда мы начнем поворачивать за угол нашего дома, Бабушка неправдиво‐спокойным тоном скажет:
– Машуня… я сегодня за тобой прийти не успею. Я приду завтра к вечеру.
– Да, Бабушка, – так же ровно и неправдоподобно спокойно отвечала я. – Хорошо. Я очень буду ждать тебя завтра.
– Ты переночуешь в саду. Хорошая нянечка дежурит, я специально узнавала…
– Хорошо, Бабушка…
– Ну, ты же понимаешь, что с вечерниками я закончу только к двенадцати ночи! Зинаида Степановна, видишь, уехала… Света приболела… – почему-то серьезно сердясь, начинала оправдываться Бабушка.
И я, сдерживая изо всех сил закипающие слезы, как можно ровнее говорила:
– Конечно. Мы же договорились…
Ну, вы-то понимаете, что, о чем бы мы ни договорились, я очень боялась, как когда-то, остаться совсем одна? Я хорошо помнила те тяжелые ворота, за которые мы когда-то с ней вместе вышли. Помнила, как не верила, что эти ворота меня не задержат: мне до последней минуты казалось, что Бабушку они выпустят, а я останусь. Останусь, чтобы снова долгими однообразными днями бессмысленно сидеть в песочнице или на ковре в игровой и думать только об одном: когда за мной придет моя Бабушка?
Но в то первое страшное утро, загребая ботинками по мокрому асфальту, я была озабочена и еще одной, не менее серьезной проблемой. «Завтра». «Завтра» – это когда? Как и когда оно должно прийти, это самое «завтра»? Ведь там, за теми тяжелыми воротами, в том облупленно-розовом доме с колоннами, окруженном глухим однообразным парком, это самое «завтра» так томительно долго не наступало.
Как только Бабушкина спина исчезла за поворотом лестницы, ведущей из нашей группы к выходу на улицу, внутри меня словно что-то оборвалось. На ватных ногах, с непривычным шумом в ушах я вошла в столовую и уселась на свое место завтракать. И даже съела в рассеянности две или три ложки ненавидимой мной манной каши – чтобы ко мне не приставала воспитательница и, чего доброго, не начала меня ею кормить. Потом я не хотела ни с кем играть, а забилась на подоконник за штору и долго-долго смотрела сквозь мокрое стекло на облезшие, почерневшие, продрогшие от ноябрьской сырости деревья. И на прогулке сидела в уголке на веранде и даже не шалила, чтобы воспитательница своими надоедливыми наставлениями не мешала мне думать об этом самом «завтра».
«Я приду за тобой завтра…»
Что же это все-таки такое – «завтра»? Через сколько же оно наступает? Думала я об этом не переставая, даже не заметила, что на обед давали.
– Марьстепанна! А что такое «завтра»?
Воспитательница, которая в этот момент помогала Руслану расстегнуть молнию на вязаной кофте, обернулась:
– Завтра? Это следующий день. Это то, что еще не наступило, то, что будет.
– А следующий день – это когда?
Она немножко задумалась.
– Следующий день – это и есть завтра.
– А как понять, что день уже следующий?
Воспитательница бросила возиться с молнией Руслана и подошла ко мне.
– Ты сегодня спала? – спросила она меня, помогая переодеться в пижаму.
– Да.
– Значит, день до того, как ты легла спать, был вчера.
– Вчера?
В голове моей что-то застряло и запуталось.
Воспитательница, видимо, это поняла и, застегнув на мне пуговицы пижамной курточки, сказала:
– Ну, смотри: сейчас мы с тобой находимся в «сегодня». Я тебя сегодня ругала?
– Нет.
– А когда вы с Сережей бегали по группе и оборвали штору на окне – помнишь?
– Да.
– Вот это было вчера. И я тебя ругала. А сейчас у нас с тобой «сегодня», вы с Сережкой не бегали, штору не обрывали, и я тебя не ругала. Поняла?
Я подумала и кивнула.
– Ну, вот и хорошо. Беги в кроватку, спать пора.
И, оглядев всех, кто еще копался у своих шкафчиков, стала поторапливать:
– Дети! Не копаемся! Тихий час уже начинается!
Забравшись под одеяло, по которому весело скакали желтые утята, я стала размышлять. Значит, вчера – это точно не «сегодня». Между ними надо поспать. Это понятно. Но завтра… как наступает завтра?
Тут как раз Марьстепанна подошла к моей кроватке проверить, сплю я или нет.
– Марьстепанна, – прошептала я. – Если между вчера и сегодня надо поспать, то между сегодня и завтра – тоже?
– Умница, – улыбнулась Марьстепанна. – Сама догадалась. Теперь закрывай глазки и поворачивайся на бочок.
И может быть, впервые в жизни я послушно повернулась на бочок и закрыла глазки. Если для того, чтобы наступило «завтра» и за мной пришла Бабушка, нужно всего лишь поспать, то, конечно, я изо всех сил постараюсь это сделать! Я стала представлять, как она поднимается по лестнице на наш этаж, всегда видимая по частям: сначала появляется ее шапка, потом – голова, потом – воротник пальто, потом становится видна сумка, а потом на последней ступеньке уже стоит целая моя дорогая любимая Бабушка. Меня, правда, несколько тревожила мысль о том, что обычно, отводя меня в сад, она не говорит, что заберет меня завтра. Но вскоре эту мысль сменила другая – о том, что когда я посплю и Бабушка придет, то мы, вернувшись домой, наверняка будем ужинать пушистыми горячими оладушками с ароматнейшим клубничным вареньем. И я сперва буду вылавливать самые маленькие и самые целенькие ягодки, а потом ложкой густо размазывать розово‐красный сироп по желтоватой пористой поверхности пышущего жаром аккуратного кружочка, а потом долго-долго, с томительным наслаждением облизывать ложку, и на зубах будут сладко похрустывать мельчайшие клубничные семечки…
Проснулась я как-то сразу, внезапно и очень бодрой. Оставалось еще пополдничать, одеться на прогулку и… ждать Бабушку.
Но вот уже пришел папа за Русланом. Вот мама Леночки забрала не только ее, но – заодно! – и Катю. Наша детская площадка стремительно пустела, а Бабушка все не приходила и не приходила.
– Марьстепанна! А когда придет моя бабушка?
– Что, Машенька? – рассеянно переспросила воспитательница, отвлекаясь от разговора с мамой Павлика. – Твоя бабушка? Нет, мы с тобой сейчас пойдем в группу, ты же сегодня в детском саду ночуешь. Бабушка придет завтра.
У меня даже слезы из глаз брызнули от обиды.
– Но ведь «завтра» уже наступило! Я же поспала!
Тут мама Павлика внимательно посмотрела на Марьстепанну, присела возле меня, достала носовой платок, высморкала мне нос, утерла слезы и сказала:
– Хочешь, я тебе на ужин печенья оставлю? Павлик, поделимся с Машей твоим любимым печеньем?
Павлик недовольно засопел, но потом важно махнул пухлой ладошкой:
– Ладно. Отсыпай!
И мама Павлика, достав из сумки пакетик, переложила в него из другого пакетика несколько каких-то затейливо завернутых крендельков.
– Вот тебе, Машенька, чтобы не было скучно бабушку ждать. А бабушка твоя обязательно завтра за тобой придет! Не плачь! «Завтра» – это очень скоро. Поужинаешь, поспишь, проснешься, поиграешь с ребятами – и придет бабушка.
– Но я же уже поспала! Вы же сказали – поспишь, и будет завтра! – упрямо настаивала я.
– Но ты же днем поспала, – вмешалась Марьстепанна. – А чтобы завтра наступило, нужно поспать ночью.
К этому моменту на нашей площадке мы остались одни. Воспитательница поспешно попрощалась с мамой Павлика и, взяв меня за руку, повела в группу.
– Анна Ивановна, вы тут? – крикнула она, закрывая за собой дверь. – Мы с Машей пришли. Принимайте!
И слегка подтолкнула меня навстречу нянечке.
– Ей уже пора поужинать и готовиться ко сну. Вот тут крендельки какие-то ей мама Павлика оставила, чаю вместе попьете. А я, – весело нараспев затянула она, – побежа-а‐а‐ала собираться. А то меня уже жду-у‐ут…
Присев за свой стол, воспитательница стала спешно запихивать в свою сумку какие-то мелочи, параллельно, глядя в маленькое зеркальце, подкрашивая губы и, распустив волосы, как-то по-особенному начесывая до того момента ровно свисавшую челку.
Стоящая в дверях столовой нянечка Анна Ивановна расстегнула на мне куртку, помогла снять сапоги.
– Машенька! Ты подбери пока игрушки, потом помой ручки, а я тебе покушать согрею.
И я осталась посреди игровой совершенно одна. До этого момента я никогда не задумывалась о том, как выглядит детский садик после того, как мы все ушли. А тут вдруг ощутила, что наши уютные комнаты на самом деле необыкновенно длинны и широки и что в них очень высокие потолки, чего совершенно не видно, когда с топотом, визгом и гиком в них возится множество детей. Более того, всем всегда казалось, что места нам для игр не хватает, поскольку то и дело в течение дня в разных уголках группы вспыхивали ссоры: кто-то кого-то откуда-то обязательно выгонял, чья-нибудь игра заступала на территорию чужой, какая-нибудь неосторожная пятка случайно ломала с такими трудами выстроенную высоченную башню, какой-нибудь кукле или «маме с коляской» обязательно надо было совершать «прогулку» именно там, где проходили «гонки».
Сейчас же такие привычные и знакомые, наши комнаты стали какими-то чужими, пустыми и холодными. За колоссальными оконными плоскостями стояла глухая ночь, и потому они, словно черное зеркало, отражали все, что происходило в группе. В них, словно в вывернутую наизнанку картинку игровой, время от времени вдруг вторгалось что-то чужеродное и потому – страшное. Это деревья, неловко и нелепо размахивая голыми ветками, по воле сильного осеннего ветра то и дело приникали прямо к стеклу, словно любопытствуя, что же здесь у нас, в тепле и при свете, такого происходит? В такие моменты на них попадал льющийся из наших окон электрический «дневной свет», чье мерное жужжание внезапно тоже стало слышно в непривычной, прямо какой-то ватной тишине. И тогда их привычные, миллион раз рассмотренные и изученные днем очертания, в мутно-белесовато-синеватом искусственном отсвете выглядели мертвенными и зловещими.
Я ощущала себя совершенно потерянной: всегда представлявшиеся мне вблизи такими большими воспитательница и нянечка теперь на этих непомерных, несоразмерных, отдающих эхом комнатных просторах показались мне не только далекими-далекими, но и… какими-то очень маленькими. А потом я вдруг почувствовала, что я еще меньше, чем они, и… мне окончательно стало страшно.
– Ну, чего ты стоишь? – весело спросила Марьстепанна, и было понятно, что мысленно она уже давно не здесь, не со мной. – Чего плачешь? Ты же не одна, не на улице. Ты в тепле, с нашей добрейшей Анной Ивановной. Сейчас покушаешь, ляжешь спать в своей постельке. А завтра утром прибегут все твои друзья-подружки, вы будете играть, время и пролетит незаметно…
– А что такое время?
Воспитательница опустила зеркальце и внимательно посмотрела на меня.
– Время? М… м… м… – Она стала беспомощно оглядываться вокруг себя, явно не зная, что мне вот так вот, что называется, «с лёту» об этом сказать. – Время… ага… время…
Тут она взяла меня за руку, подвела к большому кругу, висевшему на стене, и сказала:
– Вот, смотри! Это – часы. В них живет Время. Видишь, стрелочки?
Я кивнула.
– Они показывают, как оно идет. Большая тебе сейчас неинтересна. А вот маленькая стрелочка – видишь?
Я опять кивнула.
– Она сейчас на семерке. Это цифра такая, – и Марьстепанна показала на какую-то закорючку, похожую на кочергу, которой Бабушка на даче шуровала в печке. – Так вот Время отсюда должно по кругу пройти два раза. Когда маленькая стрелочка второй раз будет показывать «семь», наступит твое «завтра» и придет твоя бабушка. Поняла?
Честно говоря, я поняла не очень, но на всякий случай опять кивнула. Мне нужно было подумать.
– Короче, – теряла уже терпение воспитательница. – У бабушки дома есть такие же часы. Она на них смотрит, и как только стрелочка второй раз придет на эту цифру, бабушка появится на пороге. Поняла?
Мне ничего не оставалось, как опять кивнуть.
– Ну и хорошо, – с облегчением вздохнула воспитательница и хотела было уже вернуться к своему столу, но я ее остановила:
– Марьстепанна! А чем «завтра» отличается от «сегодня» или от «вчера»?
– Ну, это как раз очень просто: вчера мы всегда знаем, что было, а вот что будет завтра… – Тут она почему-то улыбнулась, видимо, каким-то своим мыслям. – Что будет завтра – этого никто никогда не зна-а‐ает!
И пока, напевая, она застегивала сумку, тщательно выпускала и расправляла челку из-под шапки и надевала перчатки, я, не отрывая взгляда, внимательно смотрела на маленькую стрелочку. Особого желания «идти» или «лететь» по пути Времени у нее не наблюдалось, она прочно приросла к показанной мне «кочерге».
– Марьстепанна! Марьстепанна! А если время не пролетит и завтра не наступит?
Воспитательница, которая уже было выпорхнула в двери группы, остановилась, помялась и, вернувшись, опять присела возле меня:
– Машенька! Время не пролетать не может. Оно никогда не останавливается. – Тут она опять замялась, видимо, не зная, как мне это объяснить быстро. – Короче… я уже опаздываю… все тебе завтра объясню, ладно?
И я опять кивнула. Что мне еще оставалось, если в это самое неизвестно когда наступающее и наступающее ли вообще «завтра» упиралось теперь практически все?
– Ну, вот и хорошо, – с видимым облегчением сказала воспитательница. Она явно очень торопилась. – Не будешь плакать?
Я, сглотнув слезы, мотнула головой.
– Ну, тогда я побежала! До завтра! – И она застучала каблуками, сбегая по ступенькам в свою большую жизнь, которая, наверное, была у нее более интересной, чем двенадцатичасовая возня с двадцатью тремя чужими гомонящими галчатами.
Анна Ивановна, гремя тарелками, накрывала нам ужин. Я все так же стояла посреди группы и не отрываясь смотрела на маленькую стрелочку, которая упорно не собиралась сдвигаться с места.
Что-то тут было не так. Время должно лететь – так сказала Марьстепанна. Мы пускали стрелу из лука, который принес Валерка, – она летела прямо вперед. Камень в озеро тоже летел прямо – я знаю, много раз бросала на прогулке с Бабушкой. Играя, мы кидали друг в друга мячом – он тоже летел прямо в того, в кого целились. Но передо мной на стене висел круг. Куда же тогда, позвольте спросить, полетит это самое Время?
Мо́я руки, я занялась тщательным обдумыванием этого факта. Может быть, кружок – это та же прямая линия? Говорила же это Марьстепанна сегодня на занятиях, когда мы учились рисовать яблоко? Прямая, которая загибается, чтобы вернуться обратно, в ту же точку, из которой она вышла. Прямая, у которой целью является собственное начало. Я вспомнила, как, помогая нам, воспитательница подходила к каждому, зажимала наш кулачок с карандашом в своей руке и тащила по белой поверхности листа изгибающийся цветной след, пока не приводила его обратно к тому месту, с которого грифель начинал скользить по бумаге.
Тогда получается, так же будет и с часами? Хорошо. Это понятно.
Но лететь – это быстро, которое я вижу. Камень летит и исчезает в воде, мяч летит и почему-то всегда ударяет Павлику в голову. Птица летит от крыши дома и садится на ветку дерева. Я вижу, как они из откуда-то вылетают и куда-то прилетают.
А тут, во‐первых, стрелочка не только не летит, но и уже очень долго вообще не сдвигается с «кочерги», вон Анна Ивановна уже даже кушать села. Во‐вторых, прочертив круг, она же к той же закорючке и вернется! Но какая же разница тогда, сколько раз она так сделает?! Ведь «сегодня» и «завтра» – это не одно и то же! А получается, что Время сделает круг и опять придет в «сегодня», которое поэтому не сменится на «завтра»? То есть Время ходит по кругу! Значит… оно стоит на месте! И при чем тут тогда «поспала – не поспала»?.. При чем тут «вчера» или «сегодня»? И главное, почему же никто тогда не беспокоится, что «завтра» поэтому, может, никогда и не наступит?
– Машенька! Что ты там часы гипнотизируешь? Иди, детка, ужинать, а то вермишель с котлеткой остынут.
Ошеломленная своим открытием, я села за стол, ковырнула было вилкой горку белых тонких палочек, серый камушек котлеты, но… кусок не лез в пересохшее горло.
– А ты компотику попей, – словно прочитав мои мысли, пропела Анна Ивановна. – Налить тебе компотику или чай будешь?
– Компотику.
И пока я в рассеянности вылавливала из чашки разваренный, вконец развалившийся абрикос, Анна Ивановна стала мне растолковывать:
– Ты зря расстраиваешься. Мы с тобой сейчас посуду уберем, умоемся, переоденемся в пижамку. Я тебе книжку почитаю. – Она помолчала. – Ты знаешь что? Ты часами-то пока не заморачивайся – маленькая еще. Ты – по солнышку! Сейчас вот на улице темно. А как увидишь солнышко на небе – так, значит, твое «завтра» и наступило.
И я опять кивнула. Голова моя просто разрывалась от мыслей. Машинально отнесла я свою тарелку в мойку, умылась. Нянечка помогла мне переодеться в пижаму, посидела возле меня, прочитав стихи про Дядю Степу – милиционера, поставила рядышком с моей кроватью стакан с водой, а потом погасила свет и ушла куда-то в неведомую темную безразмерность спальни, где, наверное, была постелена ее постель, немножко повозилась, повздыхала и затихла.
Оглушительное «ничто» обрушилось на меня. Шторы на окнах были плотно задернуты, в непроглядной мгле я быстро перестала понимать, где пол, где потолок, в какой стороне находятся стены, окна и дверь… Я лежала в своей постельке – такая маленькая-маленькая в бесконечно бесформенном огромном темном мире, в со всех сторон наваливающейся на меня глубочайшей тишине, оставшись один на один с закольцевавшимся Временем, в котором вязко застревали мои перепуганно-перепутанные мысли.
Чтобы хотя бы перестать бояться, я тоже свернулась калачиком и натянула на голову одеяло. Непременно нужно было чем-то наполнить эту безразмерную, сводящую с ума пустоту. И я стала представлять: что сейчас делает моя Бабушка? Все еще сидит со своими «вечерниками»? Или, скользя по подмороженным улицам, тащит из своего института тяжелую сумку с книгами? А может быть, она уже приехала домой и стелет свою постель? Или сидит на кухне перед чашкой чая и думает обо мне? А может, совсем не думает? Может, она, склонившись над своим письменным столом, старательно шевеля губами, красной ручкой беспощадно отмечает ошибки в английских диктантах? А может быть, все же она так же скучает по мне, как и я по ней?
И вдруг в монотонно-однообразной, бесформенной темноте-тишине я стала различать слабый мерный звук – словно крохотный молоточек бил по маленькому упрямому гвоздику: тук, тук, тук, тук… Пустота оказалась не пустой – в ней настойчиво бился чей-то ритм.
Прислушавшись и убедившись, что мне это не кажется, на ощупь закутавшись в одеяло, я тихонько спустила ноги с кровати, нашарила пол и босиком – ибо не представляла, где сейчас могут быть мои тапочки, – пошла на это спасительное «тук-тук-тук».
Яркий, резкий, холодный лимонный свет, прочерчивавший на ковре в игровой жесткую прямую линию, буквально ошеломил и ослепил меня. Оказалось, что в группе шторы были не задернуты и Луна здесь хозяйничала вовсю, всех кого ни попадя без спросу заводя к нам в гости. Тени деревьев преспокойно улеглись дремать на ковре – видимо, на улице угомонился и ветер! – линии проводов перечеркали своими пересечениями все стены, тучки, лениво наплывая, проходили сквозь зал, не останавливаясь – этим, наверное, у нас не нравилось! Сама же Луна, как любопытная девочка, пользуясь тем, что в комнате никого нет, время от времени трогала своими острыми лучиками наши игрушки, высвечивая то куклу, то машинку, то башню из конструктора, которую вчера построил Димка… Такой привычный мне шумный и теплый мир ночью был совсем другим – равнодушным, отрешенным, недобрым, а игрушки – днем такие веселые и родные! – почему-то пугали.
Больше всего на свете сейчас, боясь потерять звук, обходя по большой дуге пугавшие меня предметы, я упрямо шла в ту сторону, откуда раздавались мерные удары маленького молоточка о маленький гвоздик: «тук-тук-тук-тук»… Звук становился все громче и отчетливее, пока я не оказалась возле висящих на стенке часов…
Время все-таки шло! Оказалось, что это я слышу звук его шагов, отмеривающих дорогу маленькой упрямой стрелочки. Пока я лежала в постели, она медленно-медленно, но добралась до палки с носом! Значит, не надо ни о чем думать, не надо ничего бояться. Надо просто сидеть и смотреть, как стрелочка дважды придет в одну и ту же точку! Раз Марьстепанна так сказала, раз стрелочка, пусть и страшно медленно, но все же «пошла», значит, так оно и будет!
Я стала искать, откуда же виднее всего, как она проделает весь этот путь? Но в огромной холодной зале нигде мне не находилось места – ни на стульчике, ни на ковре, ни среди машинок, ни у полок с нашими поделками, ни тем более у окна, ни за столом, ни даже на столе воспитательницы. Везде было пугающе бесприютно: застуканная врасплох Луна спряталась за тучей, гости, видимо, перепугавшись моего прихода, неслышно покинули комнату, и с улицы в холодные стекла теперь лишь тускло отсвечивали далекие уличные фонари.
И тогда я накрыла одеялом ближайший к часам маленький квадратный столик, за которым мы сегодня рисовали, залезла внутрь этого уютного крохотного мирка и решила этого самого «завтра» ждать здесь, в щелочку неотрывно наблюдая за ходом Времени.
Но стрелочка снова стала капризничать. Сколько бы я на нее ни смотрела, она опять, словно специально, остановилась и замерла, прямо приросла к этой носатой палке, и ее нарочитая медлительность совершенно не вязалась с таким частым и торопливым звуком шагов Времени.
Что-то тут явно было не так. Может быть, Время сломалось?
И тут внезапная догадка мелькнула у меня в голове!
Значит, в той заветной Бабушкиной шкатулке, которую мне строго-настрого запрещено было трогать, тоже жило Время! Ведь среди всяких совершенно завораживающих, чарующих вещей в ней на самом дне покоилась тяжелая, гладкая золотая пудреница, которая издавала такие же точно звуки удара крохотного молоточка по маленькому гвоздику, только очень тихие. Чтобы их расслышать, надо было прикладывать пудреницу к самому уху.
В те редкие вечера, когда Бабушка доставала и открывала эту шкатулку, мне никогда ничего из того, что в ней лежало, не давали подержать, а только показывали издали. Например, осторожно перебирая пальцами обрывок тончайшего затейливого черного кружева, Бабушка говорила:
– Не трогай, так смотри… А то порвешь, оно ведь очень старое… Его плела еще твоя прабабушка… умелица была редкая…
Приближая к лампе то одно, то другое тускло-желтое, чуть погнутое колечко с мутными цветными камушками, Бабушка каким-то особенным, растроганным, теплым голосом произносила:
– Не дай бог уронишь – закатится, не найдем. Вот это колечко твой прадедушка подарил твоей прабабушке перед свадьбой… А вот это – когда я родилась! А вот это привез из Парижа после Испании… Как летит Время…
Словом, много чего там было интересного: перекатывались огромные толстые перламутровые бусины, по облезлому, полинявшему бархату дна змеились прихотливо плетенные желтые цепочки с замысловатыми замочками, стопочкой солидно возвышались стертые, серые, местами почерневшие большие монеты какого-то неведомого «царского времени»… Руки сами тянулись к этим сокровищам, но Бабушка всегда легонько меня по ним хлопала:
– Не трожь! Все это такое старое, хрупкое. Ты еще маленькая, ненароком поломаешь. А я ведь помню эти колечки на маминых пальцах… И эти бусы на маминой шее… Да… все это как вчера…
Но, как я ни канючила, как ни пыталась уверить, что я уже достаточно большая, Бабушка была неумолима:
– Придет Время, и я сама отдам тебе эту шкатулку. Будешь хранить так же, как всю жизнь хранила ее я.
Слушайте, когда еще дождешься этого неизвестно как и куда идущего Времени? А мне ужасно не терпелось собрать на нитку все рассыпанные бусы именно сейчас, сейчас застегнуть все расстегнутые замочки, оттереть, чтобы заблестели все почерневшие монеты…
Но самое главное – мне хотелось, страшно хотелось иметь такую красивую и блестящую пудреницу! Тем более что она еще и петь умела: если нажать на торчащую сбоку шайбочку с петелькой, то раздавался тоненький хрустальный мелодичный голосок, гармонично балансирующий на двух-трех нотках.
– Это Павел Буре, – говорила Бабушка, аккуратно поглаживая желтую поверхность, словно стирая с нее невидимые пылинки. – Прадедушке подарил командир сразу после Испании. Они очень дружили… Как чувствовал – оставил память по себе: сам ведь погиб в конце Отечественной… Герой Советского Союза посмертно. Прадедушка считал, что только они показывают самое точное Время.
Но мне не было дела до «самого точного Времени». А вот без пудреницы – тяжелой, литой, с гладкой золотистой, отполированной поверхностью, да еще и поющей тоненьким «колокольчиковым» голоском – мне жить было просто невозможно! Бабушка вечно покупала себе какие-то черные, мрачные, с крохотным зеркальцем и, торопясь уходить из дому, мучительно щурилась в них, обмахивая нос небольшой розовой губкой, от которой сразу неопрятно отставала белая шелковистая наклейка с золотистой надписью. Чем-то действительно ценным эти Бабушкины пудреницы становились лишь тогда, когда содержимое заканчивалось и их отдавали мне для игры. Вот тогда начиналось подлинное волшебство!
Моя Тетя Света как-то в спешке, собираясь на свидание, порвала и рассыпала три нитки своего разноцветного колье, составленного из крохотных пластмассовых трубочек, похожих на стеклярус, которым Бабушка иногда вышивала совершенно потрясающие цветы. Собирать эти бусы никто не стал – в нашем доме просто не нашлось терпеливых взрослых, кто мог бы выковырять все эти забившиеся между паркетинами и под плинтуса цветные черточки. Поэтому их кое-как смели веником и выбросили в мусорное ведро.
Но я все спасла! Пока Бабушка ходила в магазин, я высыпала весь мусор на газету, отобранные из него бусины – в миску. Затем аккуратно Бабушкиным пинцетом для бровей повыковыривала их из всех щелей, вымыла и получила… целый набор красок. И тогда в опустевших пудреницах тоже расцветали розы – совсем такие же, какие Бабушка вышила на своей парадной шелковой блузке. Мне не надоедало часами терпеливо выкладывать их из мельчайших пластмассовых трубочек в освободившемся от пудры металлическом кружочке или овале, точно подгоняя друг к другу так плотно, что, глядя потом на отражение получившейся картинки в пудреничном зеркале, вы ни за что бы не поняли, что роза не настоящая. Иллюзия была полной!
Преимущество этого самого «Буре», хранившегося на дне заветной шкатулки, было в том, что он сам представлял собой одно сплошное зеркало: такими гладкими были все его золотые поверхности. Не мешало мне даже то, что при открытии первой крышечки под ней обнаруживалась другая, на которой была начерчена какая-то вязь. Я, конечно, сокрушалась о том, что кто-то испортил идеально отполированную поверхность никому не нужными буквами, но в конце концов смирилась. Ибо если и эту крышечку аккуратно поддеть, то ее обратная сторона без всяких искажений показывала мне мою восторженную рожицу. Мешало только то, что в самой пудренице зачем-то были наворочены какие-то колесики с зубчиками. Но избавиться от них для меня не оказалось проблемой. Волшебный Бабушкин пинцет для бровей и маникюрные ножницы творили чудеса.
Более того! Когда я выпотрошила все ненужное, оказалось, что этот «Буре» припас для меня потрясающий сюрприз: множество красных камушков самой разной формы – от «бубликов» до «палочек»! Именно они и стали основой той самой замечательной розы, которую я тайком, когда надолго оставалась дома одна, выкладывала в освободившемся пространстве этого самого «Буре», предвкушая, каким замечательным подарком я порадую Бабушку в день ее рождения! Ведь роза благодаря этим как-то по-особому светившимся камушкам получалась совсем как живая и в отражении полированной поверхности крышки даже отбрасывала от своих лепестков фантастическое красновато-сиреневое теплое сияние.
Только теперь я поняла, почему пудреницу Бабушка называла часами! Правильно! Ведь если открыть ее с другой стороны, то там под слегка помутневшим стеклом помещался такой же круг, как на стене в группе! Только путь Времени на нем проходил не по закорючкам, а по палочкам.
Значит, внутри этого самого «Буре» тоже жило Время? Но где же оно там пряталось и, главное, куда подевалось?
Между тем следует признать очевидное: после того как в часах поселилась роза, я больше никогда не слышала стука маленького молоточка по маленькому гвоздику – этой вкрадчивой торопливо‐семенящей поступи Времени. Сколько ни прикладывала я этого «Буре» к уху, сколько ни трясла, сколько ни крутила, ни нажимала шайбочку с петелькой – даже его «колокольчиковый» голосок тоже перестал звучать.
Только теперь я все окончательно поняла!
Тихонько плача и утираясь рукавом пижамки, я в который раз перебирала в памяти все, что высыпалось тогда из этого проклятого «Буре». Колесики, винтики, камушки… Но ведь никакого Времени, которое куда-нибудь могло бы идти или уж тем более лететь, там не было!
