Мария Артемьева
Темная сторона Москвы

А голая невидимая ведьма принялась беззастенчиво елозить ногой по иноческим костлявым мощам, горячо нашептывать какие-то срамные невообразимые слова…

И никто ее не чуял, кроме Иосифа!

– Изыди, – собравшись с силами, прошептал Рябик. – Оставь меня, говорю, оставь!

Пихнул невидимую рукой да угодил во что-то липкое, страшное. Кровь не кровь, какая-то жижа болотная… Под рукою захлюпало.

– Уйди, брысь от меня!!! – заорал в ужасе Рябик.

– Ой, плакса! Ну и плакса! – пропищал за его спиною голос.

Страшнее всего был он для инока Иосифа – такой явственный и такой НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ… Бесовский.

Иосиф закрыл глаза и, едва удерживаясь на ногах, попытался вторить товарищам: «Господи, иже еси на небесех…» И сбился.

Демон захохотал; громовые раскаты хлестнули по стенам; мигом со всех сторон посыпались на монахов камни. Повыпрыгивали из стен и, со свистом рассекая воздух, летали, едва-едва не задевая лиц.

– Убьет же! – уворачиваясь от камней, взвизгнул Марк щенячьим каким-то голоском.

– Стой!!! – перекрывая шум, крикнул Илларион и схватил за руки обоих иноков. И вовремя: они готовы были уже сорваться с места, убоявшись каменных снарядов.

– Крепко стойте оба, ничего не бойтесь. Слово Божие сильнее всего! – сказал Илларион и принялся креститься и класть земные поклоны.

Внезапно из темного угла кельи выскочил черный кот и, подкатившись под ноги монаху, завертелся возле колен, мешая ему кланяться и креститься.

Иноки оторопели: откуда в закрытой наглухо богадельне взяться коту?

Животное, словно порожденное ночной темнотою, вело себя нагло и дико: кот разбегался и с наскоку поддавал под колени Иллариону, визжа и рыча, пытался сбить монаха с ног; забегал, подставляя кланяющемуся свой зад с задранным хвостом…

Но невозмутимый иеромонах, осеняя себя крестом, не останавливал ни молитвы, ни поклонов: стоял, крепко уперевшись ногами, словно железная скала, – откуда только силы брались? Нагибаясь в земном поклоне, вытягивал руку и отшвыривал от себя настырного зверя; тот улетал с мявом, но тут же со злобным шипением кидался обратно…

Марк, завидя стойкость Иллариона, воспрял духом и тоже начал молиться, креститься и кланяться Богородице. Иосиф же только шептал молитву, не понимая слов. Перед рассветом тьма всего сильнее, и ему казалось, что эта тьма, сгустившись, лишает его разума.

Он не увидел, как первый солнечный луч озарил келью, – упал бездыханным, лишившись чувств.

* * *

– Чего ты боишься? – спросил Илларион.

– Тьмы боюсь, отче. Зла.

– Тьма есть отсутствие света, отрок. Зло есть отсутствие добра – пустота оно, понимаешь? Демон существо пустое, от слабостей наших питается. За счет наших грехов живет. Если же в твоей душе твердо добро поставлено – никакое зло ничего с тобой поделать не сможет. Пойми же: чего ты боишься? Добро поистине существует, а зла на свете вовсе нет, ежели есть добро и любовь! Прежде всего – в тебе самом.

Иосиф смотрел в светлое лицо своего наставника и согревался теплотою его взгляда. С Илларионом ему было не страшно – спокойно и даже весело. Но это ведь он, Илларион, такой.

«А я – что? – думал. – Я мелкая сошка. Так, плевок собачий…» В нем и не поместится никогда доброта, такая как у Иллариона – бескрайняя; мужество, такое как у Иллариона – стальное; знание, как у Иллариона… Куда ему, несчастному Рябику, до своего наставника? Его даже совсем мелкие сопливые пацаны за веснушки дразнят… Откуда бы в нем великому взяться? Нет. Вот пустоты много. Пустоты, тления, праха могильного, ужаса… Тьмы. Эх, проклятье! И что поделать ему с подлой трусливой натурой?!

– Если не справишься с собой – демон и нас с Марком погубит, – сказал Илларион. – Сегодня, думаю, все решится: или мы его победим, или он – нас.

* * *

На третью ночь заготовили Илларион с Марком все для обряда водосвятия. Монахи из храма святой воды нанесли побольше, чтоб хватило каждый кирпичик в богадельне окропить.

Труд предстоял немалый: обойти все коридорчики, кельи, келейки, кладовые, во все углы заглянуть, молитвы на порогах отчитать и каждую пядь в убогом доме свяченой водой сбрызнуть.

– Ну, иноки, сделаем так: на первом пороге вместе молитвы отчитаем, а там разойдемся каждый в свою сторону, но не дальше семи шагов, чтоб и слышать, и видеть друг друга. Дверей нигде не закрывайте, молитесь неустанно и вслух, и безмолвно, как в пустыни вас учили. Но главное: не бойтесь беса – от веры и бесстрашия он слабеет.

Так сказал Илларион и ободряюще улыбнулся инокам.

Встали они трое на пороге длинного и холодного сводчатого коридора, что начинался прямо от дверей богадельни, и отчитали защитные молитвы. Илларион начал обряд водосвятия, сунув кропило в ведерко и размашисто покрестив воздух перед собой: свят, свят, свят!

Капли святой воды оросили лица; Иосифу, несмотря на все его страхи, сделалось весело. Ему всегда нравилось водосвятие; нравилось вздрагивать и ежиться от прохладных водяных брызг. Он представил, как сейчас во всех темных углах будут окачены водой бесы, как им мокро, зябко и неуютно сделается в их насиженных местах. Да и вода-то не простая – святая! От крещеной воды у бесов корчи.

Иосиф чуть не рассмеялся своим мыслям. Но Илларион строго глянул на него: не отвлекайся! Продвинувшись вперед по коридору, они встали напротив первых трех келий и отворили их двери. Марк встал на пороге той, что слева; Илларион выбрал правую, а Иосиф, подавляя неуместные смешки, отчего выходило в его горле какое-то бульканье, прошел на семь шагов от Иллариона и, сделав еще шажок, встал тоже справа.

– Отче наш… – начал Илларион и едва руку с кропилом поднял – пронесся по коридору вихрь. Взметнулись и хлопнули одна за другой все двери; засовы, их запирающие, отскочили. Понесло паленым из каждого угла. Завыло, засвистало, застонало вокруг так, что Иосиф зажал уши – показалось, что от гадостного непотребного звука голова его треснет, словно гнилая тыква. Выронил он свое кропило; нагнулся, чтобы поднять, но только лишь повернулся спиной, как дверь кельи перед ним распахнулась и что-то рывком вдернуло его внутрь, в полную темноту.

А едва он оказался там – дверь захлопнулась.

С разгону налетел Иосиф на стену лбом, треснулся, да и осел кулем на пол, потеряв сознание.

Очнулся в полной темноте. Сколько пролежал он бездыханным: день? два? минуту? Неизвестно.

В густой чернильной тьме не слышал он ни единого звука. Пахло только чем-то сырым. Так земля в погребе монастырском пахнет: прелостью, гнильцой.

«Где я?» – думал несчастный Рябик и ничего не мог сообразить. Может быть, замурован в стене живьем. Похоронен заживо. А может, и вовсе – умер? И помещен в аду…

От таких страшных тоскливых мыслей Рябик чуть не взвыл. Да вовремя спохватился: не ровен час, отзовется ему тут неизвестно что, лучше не рисковать. Не выдавать своего присутствия. Рябик постарался даже дышать тише; тут только и осознал, что, наверное, все-таки еще жив. Во-первых, он дышал. Во-вторых, кожа на лбу саднила страсть как! Еще и дергалась. Пощупал лоб – шишка. Здоровенная, должно быть, гуля. Это ж он на стену лбом наскочил.

Ох! Вот и наказан Рябик за все грехи свои (ведь и правда в бане за девками подглядывал, ирод!). Говорил Илларион: держаться не далее семи шагов. Что теперь делать-то?!

Как Иллариона искать? Марка? А вдруг…

Глупый инок Иосиф по прозвищу Рябик еще много страхов успел бы себе напридумать. Но, к счастью для него, в этот миг дверь озарилась по краю теплым мерцающим светом, и в темную келью со свечой в руке вступил Илларион.

– Иосиф, ты тут?

Ничто на свете не могло бы утешить Иосифа скорее, как только вид этой знакомой ему высокой фигуры в клобуке. При виде Иллариона Рябик расплылся в бестолковой улыбке и залился, горемыка, беззвучными слезами. От счастья.

– Я тут… Я только кропило обронил…

– На тебе твое кропило, – проворчал Илларион и сунул кропило Рябику в руку. – Экий ты плакса!

– А где Марк? А, отче? – спросил Иосиф, поднимаясь с колен, хлюпая носом и вытирая рукавом бегущие слезы. – Где Марк? С вами-то как, обошлось? А, отче?

– Люблю, когда ты так говоришь! – сказал Илларион. И, повернувшись лицом к иноку, поднял свечу повыше, осветив себя. – Скажи-ка еще!

– Что сказать, отче? – не понял Рябик.

Глаза наставника полыхнули в неверном пламени свечи. Отец Илларион усмехнулся.

Ничего страшнее этой ухмылки Рябик в своей жизни ни тогда, ни после не видел.

Рот отца Иллариона внезапно треснул, словно разошелся по швам; рваные края широко раздвинулись, с хрустом отвалилась челюсть и повисла, качаясь, на кожаных лоскутах, но ни одной капли крови не пролилось на землю. Внутри отца Иллариона оказалась бездна, черная пустота.

И это был, конечно, не отец Илларион перед иноком Иосифом Рябиком, это был сам отец лжи – Сатана. Невыносимо холодная, тягучая пустота изливалась из него на божий мир, скручивая, сминая, выдавливая до последней капли, до пустынной жгучей сухоты все живое.

– Из… из… из… – Рябик пытался прокричать Сатане нужное слово, но губы его не слушались. Он не говорил – он скулил и подвывал.

– Это ты меня, монашек, надеялся изгнать? Ну, иди ко мне. Иди же!

Сатана в образе Иллариона протянул к иноку руки – страшные, черные, покрытые колючей шерстью.

– Изыди! – закричал изо всей силы Рябик и замахнулся на нечистого своим кропилом.

Сатана захохотал:

– Кропи, кропи кровью! Будем с тобой кровью повязаны!

Рябик глянул и шарахнулся в ужасе: проклятый демон сунул ему в руки никакое не кропило, а оторванную человеческую руку, с длинных белых пальцев которой капала кровь.

Рябику показалось, что то была рука Марка. Осознание, что товарищ его, возможно, убит, наполнило Иосифа гневом. Марк погиб? Но он не мог бы погибнуть, если с ним был Илларион. Иллариону по велению Господа подчинялись нечистые духи! Значит, эта тварь уничтожила не только его товарища, но и любимого наставника. А виноват в их гибели именно он, никчемный Иосиф Рябик – он их предал! Предал не изменой, а слабостью своей пустой души, которая хуже измены, наверное… Хуже всего! Даже ада. Инок застонал. Ведь предупреждал его давеча Илларион: пустота!

– Боишься темноты? – кротко спросил демон в облике монаха. – Сейчас будет очень темно… Очень! Пожалей себя. Вот я задую свечу, и твое жалкое заячье сердечко лопнет со страху – я знаю! Ну что, хочешь перед смертью помолиться? А за свечку душу продашь? – И залился демон глумливым тоненьким смехом.

Яростный, горячий, непобедимый гнев волною взметнулся в груди Иосифа и захватил все его существо, наполнил по самую макушку, выплеснулся наружу и, бушуя, повлек его дальше и выше – выше собственной человеческой сути.

– Тьма есть только отсутствие света, – объяснил Сатане Рябик.

И, замахнувшись рукой мертвого Марка, перекрестил демона слева направо, разбрызгивая кровь:

– Изыди, проклятый!

Но это была не рука Марка. Это оказалось все же кропило со святой водой.

* * *

После той памятной для инока Иосифа ночи дьявол в стенах богадельни окончательно утратил силу. Он еще пытался обмануть Иллариона и монахов, затаиваясь на время или перебираясь со своими бесчинствами то в трапезную монастыря, то на конюшню. Но раз от разу делался слабее и ничтожнее.

Пять недель читал Илларион с иноками молитвы в стенах богадельни, пять недель противостояли они вместе бесу, и утих наконец проклятый, сдался. Илларион для полной уверенности прожил в стенах обители еще десять недель, а в мае покинул Москву, вернулся во Флорищеву пустынь вместе с Иосифом и Марком.

Вскоре после того хождения в столицу сделали Иллариона митрополитом Суздальским и Юрьевским, а спустя 12 лет он умер.

Над кротким и спокойным Иосифом, ходившим вместе с преподобным Илларионом на духоборство в Ивановский монастырь, собратья в пустыни долго подшучивали. Трудно было поверить им, что такой робкий и слабый человечек вроде Иосифа Рябика может как-то внезапно все свои «страхи растерять», совершенно переменившись характером.

Потому что после Москвы Иосиф до удивления уже ничего и никогда не боялся. А на подначки светло улыбался, щурился в небо и отвечал просто:

– Где мои страхи? Да бросил! Далеко… У черта, на Кулишках.

2.

Ровно через столетие после сражения Иллариона с чертом Ивановский монастырь сделался местом заключения одного из самых страшных российских демонов, память о жестокостях которого не зажила и по сию пору.

Как ни странно, этот ужасный демон был… женщина. Да к тому же еще молодая и хорошенькая.

Дарья Салтыкова овдовела в 26 лет и сразу сделалась полновластной хозяйкой дома, богатой опекуншей двух своих сыновей.

Но ни молодость, ни богатство, ни знатность, ни красота не были ей впрок…

* * *

«Она»… Опять страшная «она»! С некоторых пор государственный землемер капитан Николай Андреевич Тютчев, человек отнюдь не робкого характера, с беспокойством замечал в себе нехорошие признаки какого-то расслабления воли. Впервые он оказался в столь странном и затруднительном положении.

Думать о «ней» было ему настолько мучительно, что он даже в мыслях запрещал себе произносить имя. Известное дело: скажи «черт» – тот и появится!..

А ему ох как не хочется, чтоб Дарья появилась! В особенности – после того случая…

Пребывая в хмуром настроении, Николай Андреевич удивлялся самому себе. Главное – ведь было бы что, а то – баба!

Когда речь шла о женском поле, бравый капитан полагал, что искусством избавляться от надоевших любовниц он, как человек зрелый и опытный, овладел уже вполне. И уж на этом-то пути препятствий никаких возникнуть не может. Но с Дарьей Николаевной Салтыковой получилось неаккуратно.

Если уж разбираться, так это его собственное легкомыслие всему виной. Он поступил неосмотрительно, согласившись на близкую с нею связь. Одно время ведь он полагал, что это только на пользу будет его делам.

У самого капитана состояния серьезного не имелось. И когда дальний родственник, Иван Никифорович, женатый на родной сестре Дарьи Аграфене, познакомил капитана с соседкой, она, тридцатилетняя аппетитная вдовушка, Николаю Андреевичу понравилась. А что?

Женщина в самом соку, хозяйственная, родовитая… Почему бы и не жениться? А уж богатство ее заставляло весьма даже средние достоинства рассматривать с преувеличением, как бы сквозь зрительную трубу: симпатичная супруга – хорошо, ну а богатая – прямо красавица, куда как лучше!

Но после… Насторожила Николая Андреевича атмосфера в доме Дарьи Николаевны. Оба ее сына нежную матушку не любили: дичились и боялись, и это было заметно.

Таких угрюмых детей редко увидишь; казалось, они никому не доверяют. Как два звереныша, мальчишки избегали людей, стараясь не вступать в общение с редкими гостями дома. В семейство Салтыковых вообще мало кто был вхож, в основном только родственники да лица низкого звания, прислуживающие своей помещице мелкие чиновники.

С родственниками общались по необходимости, с чиновниками и священниками – по делу.

Скоропалительно вступив с предполагаемой невестой в излишне близкие отношения, заметил Николай Андреевич в этой внешне приятной набожной женщине черты странные, необъяснимые.

Характером госпожа Салтыкова оказалась тяжела. То, что на людях представлялось застенчивой скромностью, при близком общении обернулось нелюдимой замкнутостью и лицемерием, ревностное боголюбие – истеричностью и склонностью к мистике, женская пылкая горячность – дикими вспышками звериной похоти, отягощенной садистическим сластолюбием.

И была Дарья Николаевна чрезвычайно, не по-женски даже как-то, практична и деловита…

До жути.

Николай Андреевич вздрогнул от воспоминаний.

Припомнились ему лица дворовых людей и прислуги в доме Дарьи: таких запуганных, изможденных лиц нигде, даже в каторжном остроге, не доводилось ему наблюдать. Главное, что удивительно: всегда эти люди в движении, снуют по дому, крутятся, точно белки в колесе, постоянно и непременно при деле. Но ни на одном лице даже случайно улыбка не мелькнет; и тихо, как на погосте: во всей усадьбе ни шороха, ни звука без приказа хозяйки.

Вечно тоскливые глаза, пустые, даже мертвые какие-то. Ровно и не люди это, а тени в Дантовом аду. Томятся в вечном плену, где самим Сатаной утверждено: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

И посреди этого ада – хозяюшка Дарья Николаевна. Тоже всегда чем-то занятая, деятельная, энергичная…

«Уж если хозяйка чего захочет – тут же ей вынь да положь. А нет – она все одно своего доколотится!» – тихо сказал как-то угрюмый кучер Салтыковой своему помощнику. Николай Андреевич эти слова случайно подслушал. Его тогда еще поразило это странное выражение – «доколотится».

А теперь вот ему доподлинно известно, чего Дарье Николаевне хочется «вынуть да положить» – его самого, Николая Андреевича Тютчева! И она уже дала знать, что от решения своего не отступит. Доколотится…

Случилось это почти сразу после того, как он объявил ей, что их «тесную и сладостную дружбу» вынужден прервать, ибо, следуя родовому долгу и под нажимом родни, скоро женится… Дарья Николаевна покраснела, вскинула на него глаза. Спросила:

– На ком?

– Девица здешняя одна, из дворянского рода, – уклончиво ответил Николай Андреевич.

Дарья, набычившись, смотрела на неверного любовника и стекленела взглядом… Он ждал бурной реакции, вспышки, но ничего не последовало. Выслушав оскорбительное известие, брошенная любовница промолчала. Это тоже было неприятное свойство богатой вдовы: никогда Николай Андреевич не мог предугадать ее поступки и поведение.

– Так что… Вынужден теперь откланяться. Прощайте, Дарья Николаевна. Не поминайте лихом…

Капитан растерянно потоптался на месте и ретировался в сторону дверей. Под взглядом вдовы ощущал он себя крайне неуютно.

Она так и не произнесла ни слова. Но когда экс-любовник был уже на самом пороге, он случайно встретился с нею глазами, и… холод пробрал его до костей: Дарья Николаевна ухмылялась, глядя ему вслед. Весьма зловещая была гримаса.

А спустя три дня после того, ночью, он внезапно проснулся у себя в спальне – думал, что от жары и духоты… Поворочался с боку на бок, скомкал потные простыни, зажег свечу и… едва сдержался, чтоб не заорать от ужаса: прямо перед ним возник черный силуэт с горящими как уголья глазами.

Силуэт была Дарья Николаевна. Одетая во все черное, стояла она посреди холостяцкой спальни, словно могильный призрак, могущий проникать сквозь стены.

Николай Андреевич перекрестился и ущипнул себя за щеку: надеялся проснуться. Не удалось.

Призрак ухмыльнулся:

– Я знаю, на ком ты жениться собрался. На Пелагее Панютиной… Мне донесли.

– Да… да… Дарьюшка? Зачем ты здесь? Зачем? – спросил капитан. Язык к гортани присох, сердце едва не выпрыгивало из груди.

– Это ты, Николюшка, скажи – зачем. Зачем тебе эта худосочная потаскуха без роду, без племени? Без приданого…

– За нее имение дают. У меня же, как ты знаешь, ничего…

– Знаю. На мне женись. У меня денег куры не клюют, а имений – в полгода не объехать…

– Дарья Николаевна, это мезальянс. Твоя родня против меня будет. Да кроме того, альфонсом быть не желаю! – рассердился Николай Андреевич. В чем, в чем, а в сердечных делах оправдываться капитану еще ни разу не приходилось.

– Значит, любовницей – можно, а в жены взять – мезальянс?! – грозно спросила Дарья Николаевна. Тяжело дыша, она поджала губы и сделалась похожей на злобного хорька: зубы выдались сильно вперед, лицо пошло пятнами, руки сжались в кулаки.

Николай Андреевич промолчал, ошарашенно наблюдая страшную метаморфозу: куда девался миловидный облик его бывшей «возлюбленной»? Перед ним была мегера, настоящая ведьма. Нечто, с женским полом уже не связанное… Да и ни с каким другим. Было ОНО: древнее, страшное и невыносимо живое зло, исполненное отравы, каждым своим выдохом испускающее яд. Или прыгающий свет свечи искажал все вокруг? Николай Андреевич видел перед собой Молоха или Велиала, алкающего жертвоприношения – крови и плоти людской.

– Я тебе, Николюшка, обиды не спущу, – с страшным гадючьим присвистом прошипело ОНО. – Вам от меня обоим солоно придется… Как бы не пожалеть! Подумай еще!

– Как ты сюда проникла? – Николай Андреевич, хоть и напуганный, спохватился. – Кто тебя впустил?!

– У меня везде слуги! – засмеялась Дарья Николаевна. Она подняла руку и высыпала на постель капитана несколько золотых монет. – Вот, смотри! Мои слуги и всесильны, и вездесущи – сквозь игольное ушко пролезут, не сомневайся!

Николай Андреевич с содроганием понял, что коварная баба говорила о золоте.

– Знай: и с тобой, и с твоей нищебродкой что захочу – то и сделаю. Хоть живыми в землю закопаю. Хоть на куски порублю…

– Ты с ума сошла, негодная! – возмутился капитан и попытался вскочить, но не смог: ноги у него оказались связаны!

– Не так прытко – упадешь, голову свернешь, – холодно сказала Дарья Николаевна. – Сроку тебе даю неделю, и чтобы одумался. Если же не порвешь ты с нею, с Палашкой… Я вас обоих тогда… пор-РР-рву!

Последние слова вдова прорычала так, что свеча погасла под могучим напором ее дыхания. Когда Николай Андреевич дрожащими от нервного возбуждения руками сумел-таки снова зажечь свет – в спальне никого уже не было.

Первая мысль, которая пришла на ум: следует разузнать, кого она подкупила в доме. Измену непременно надо обнаружить. «Мой дом – моя крепость», а какая ж это крепость, коли враги в нее проникают?

Одумываться Николай Андреевич вовсе не собирался. Он уже посватался к юной Пелагее Денисьевне Панютиной, а она и ее родители на свадьбу согласились. Отказаться теперь от матримониальных планов или хотя бы отложить свадьбу – значит обидеть и будущую родню, и невесту.

А Пелагею Денисьевну Николай Андреевич обижать не хотел: не будучи сильно влюблен, он ценил и уважал эту красивую, разумную и спокойную девушку.

В особенности нравилось ему искреннее доверие, которое она оказывала своему жениху. Старше своей невесты почти вдвое, капитан чуть ли не по-отечески умилялся ее детски открытому лучистому взгляду. Что-что, а лукавить девица Панютина не умела.

Как-то, явившись утром, чтобы пригласить Пелагею Денисьевну на прогулку, Николай Андреевич заметил, что невеста его бледна сильнее обычного. От прогулки она отговорилась, объяснив, что ночью плохо спала.

– Я обязательно должна вам кое-что рассказать, – сказала девушка. – Только вы, Николай Андреевич, пожалуйста, не смейтесь! Это не пустяки…

– Конечно, Пелагея Денисьевна. Я вас очень внимательно выслушаю! – участливо сказал капитан Тютчев, пожимая тонкую руку в нитяной перчатке. – Говорите, пожалуйста, без обиняков.

– Мне ужасный кошмар ночью приснился, – при одной только мысли о сновидении девушка вздрогнула, задумалась и стала рассказывать, содрогаясь от воспоминаний: – Сначала мне снилась просто темнота. Знаете, такая тьма, что, как крестьяне говорят, хоть глаз выколи… Очень мучительно: я чувствовала, что в темноте кто-то есть, ощущала чужое присутствие, но увидеть не могла.

Я даже не понимала: сплю я или проснулась? Или, может быть, только хочу проснуться. А потом из темноты зашипел голос, и я догадалась, что сплю, потому что такие злые вещи… Это взаправду быть не может! Голос… Он мне грозил. Угрожал, что если я выйду замуж, то оно, это существо, меня до смерти замучает, изуродует, в могилу живьем закопает…

А потом случилось самое страшное. Свеча вспыхнула и осветила черное видение – чье-то ужасное лицо… Злое. Мне показалось, это была женщина… Она посмотрела на меня и прошипела прямо в лицо: «Смотри! Живой тебя закопаю!» И тут свеча погасла, я снова оказалась в темноте. Лежала, дрожала от страха. Под утро только смогла заснуть… Но знаете, что странно, Николай Андреевич?

– Что? – фальшиво-бодрым голосом спросил капитан. Он уже трепетал весь от надвигавшейся на него догадки, но все еще надеялся, что сия чаша минует… Напрасно.

– Вы знаете мой портрет, в моей комнате… Миниатюра в кедровой рамочке, папа три года назад заказывал Содрину? Этот портрет стоит у меня на трюмо. Так вот, наутро он оказался разрезан и разорван в клочья. Я страшно перепугалась. Маменька предположила, что это, может быть, я сама, под воздействием кошмара, встала во сне и порезала свой портрет. Говорят, бывают такие случаи. Называется «лунатизм». Это в Европе лечат… Ах, Николай Андреевич! Неужели это и вправду – я?.. Папенька говорит, что гораздо хуже думать, что это кто-то другой в доме ночью был. Страшнее. Но мне почему-то ужасно неприятно, если это я. Вот. А вам не страшно теперь со мною, Николай Андреевич? – Пелагея Денисьевна смотрела на жениха своего с отчаянием, и в ее глазах дрожали слезы. Цепляясь за девичьи ресницы, в каплях горько-соленой влаги резвились и шалили солнечные зайцы.

* * *

Новая выходка Салтыковой взбесила капитана. Он не сомневался, что Пелагея Панютина никаким лунатизмом не страдала, а привидением, явившимся в ее дом, была проклятая ревнивая вдова.

Она явилась запугивать и угрожать, так же как когда приходила к самому Николаю Андреевичу. По счастью, никакого иного вреда мерзкая баба причинить не посмела. Все-таки страх божий ее удерживал. Однако весьма неприятно. Кому хочется испытывать судьбу? И как же прикажете поступать в подобном положении?..

Из всего происшедшего капитан сделал только один практический вывод.

«Дарья бесится, пока я не женился! – решил он. – Значит, надо ускорить свадьбу. После нее ревнивица успокоится. Ведь с законным браком поделать ничего нельзя!» Так и поступили.

Сыграть свадьбу гораздо раньше намеченного срока родители невесты поначалу не соглашались, считая, что это неприлично, но Николай Андреевич сумел всех убедить, что причина вполне уважительна. По необходимости государственной службы ему полагалось отбыть в длительную командировку.

Этим предлогом он и воспользовался.

Свадьбу сыграли в доме невесты; ничего особенно страшного во время церемонии не приключилось. Хотя на другой день после венчания и загорелся овин, стоявший довольно близко к дому, но пожар вовремя потушили, а поскольку ветра в тот день не было, огонь на дом не перекинулся. Иначе, конечно, много народу могло пострадать: кроме молодых и родителей невесты в здании гостей было со всей округи.

Причастна ли к опасному происшествию ревнивая вдова или нет, Николай Андреевич даже и не думал. Все равно ничего страшного не приключилось, и он, наслаждаясь новыми радостями семейной жизни, искренне надеялся, что злопамятство брошенной любовницы вскоре сойдет на нет. Ненависть – чувство весьма хлопотное, обременительное.

Кроме того, Николай Андреевич с молодой супругой намеревались вскорости отбыть на Брянщину, в село Овстуг, чтобы налаживать хозяйство в имении Пелагеи Денисьевны.

Отъезд все откладывали, сборы затягивались. А Николаю Андреевичу тайным образом подкинули анонимное письмо с предупреждением.

«Тебя, батюшка Николай Андреевич, хотят убить, – сказано было в письме. – Известное тебе лицо, аки волчица рыкающая, алчет смерти тебе и твоей жене. Неоднократно в том попытки деланы, и только милостью Божией и кротостью тех, кого назначили в палачи ваши, вы обое еще до сих пор живы. А в том, что волчица та много народу извела и даже живьем в землю закопала, можешь не сомневаться. Слухи о ней давно идут, что она людоедка, но то неправда, а что лютует без меры – то истинная правда. И если против кого ее гневный взор направится – все равно что указующий перст самой Смерти, и не избежать тому погибели. Жалея же в особенности молодую супругу твою, решились предупредить: готовится на вас покушение в Чернушкином лесу, по дороге к большому тракту. Там устроена засада. Люди ее посланы, чтобы разыграть разбойничье нападение, а на самом деле – чтобы изловить вас обоих и тебя убить, а после все на лихих людей списать. А жену твою она убить не приказывала, а приказала ее похитить. Потому что слышали мы, как похвалялась, что насладится ее смертью и хочет долго пытать «сию разлучницу»; обещалась жечь ей лицо шипцами, рвать волоса и выворачивать члены. В точности так поступила она допрежь с Катериной Семеновой, Федосьей Артамоновой и Аксиньей Яковлевой и многими другими. Те три названные все были женами кучера ее, Ермолая Ильина, и всех трех она убила, отчего кучер сей едва ума не решился, ибо сам не душегубец, и мочи нет такое зверство терпеть. И о том даже священник в Троицком знает и тоже староста. Но оба скрывают, ибо подкуплены и того паче за свою жизнь дрожат.

Молим тебя, батюшка Николай Андреевич! Ты, как государственный человек, подмогни постоять за правду. Избави нас от ее зверства. Мы тебе помогли – помоги ты нам. А тебе в том прямая выгода – ибо не будет от зверя иного спасения, как только ежели в клетку его посадить».

Письмо, писанное корявым полууставом, пахло ладаном и лампадным маслом.

Николай Андреевич письмом был ошарашен, но отнесся к нему серьезно.

Не сказав никому ни слова, а в особенности, конечно, молодой супруге, навестил он село Троицкое и тамошнего пьяницу попа, Степана Петрова; затем поговорил о чем-то со священником Ивановым в своем приходе и встречался тайно в его доме с какими-то людьми…

Ни единой живой душе о своих встречах и разговорах ничего не сообщал; вообще сделался внезапно угрюм, нелюдим и деловит, изо всех сил подгоняя и торопя дело свое с отъездом.

Потом, в апреле 1762 года, приключилось происшествие из ряда вон: вся округа узнала о том, что из дома помещицы Дарьи Салтыковой убежали сразу пятеро мужиков. И не просто подались в бега, а, по слухам, понесли жалобу в Сенатскую контору. «Кто их к тому надоумил?» – гадали местные обыватели и удивлялись.

Скандальное это дело кончилось, однако, ничем: ночной полицейский караул беглых задержал и, поморив, как водится, в каталажке, поступил с беспаспортными по закону. То есть выдал владелице. А спустя месяц никого из них в живых почему-то не осталось…

Правда, Николай Андреевич Тютчев и его супруга Пелагея Денисьевна ничего об этом не узнали: за неделю до возвращения беглецов в руки законной владелицы они покинули эти места, уехав в свое имение с целым поездом груженых обозов и под охраной двенадцати конных солдат, выданных государственному землемеру по его просьбе начальством. На новом местожительстве супруги зажили счастливо.

Николай Андреевич надеялся, что никакие ночные призраки никогда уже его не потревожат. Ибо есть же предел всему, даже ненависти человеческой. Но была ли злоба Дарьи Николаевны человеческой?..

К счастью его, лютости сей демоницы вскоре был положен предел.

* * *

Несмотря на то что абсолютно бесправные крестьяне были в те годы отданы господам в полную власть и душой, и телом, на фоне любого самодура-помещика Дарья Салтыкова сильно выделялась склонностью к зверствам: сгубила и замучила более 130 человек!

Истязаемые люди подавали жалобы, но злодейка ловко уворачивалась от ответа, подкупая чиновников и следователей. Против нее было подано и оставлено без ответа 21 прошение.