Марис Берзиньш
Вкус свинца
Из речи рейхсканцлера Германии Гитлера
(в опере Кролла)
Нейтральные государства обещали нам нейтралитет так же, как и мы в свое время им его гарантировали. Для нас это обещание священно, и мы будем соблюдать его до того момента, пока эти страны сами не нарушат нейтралитет. Чего же еще требовать нам от этих государств?
«Яунакас Зиняс» («Новости»), № 197, 01.09.1939
Декларация Президента страны
1) Провозглашаю, что в войне, которая развернулась между иностранными государствами, Латвия будет соблюдать строгий нейтралитет.
2) На основании закона об условиях нейтралитета, постановляю, что условия указанного закона в отношении всех воюющих государств вступают в силу с 1 сентября 1939 года.
Рига, 1 сентября 1939 года К. Улманис, Президент Латвии
«Брива Земе» («Свободная Земля»), № 198, 02.09.1939
Германия желает устранить последние преграды на пути к свободе
(фрагмент)
(по телефону от нашего корреспондента в Берлине)
Берлин, 2 сентября. Пошли вторые сутки, как началась военная акция Германии против Польши. Немецкие учреждения и пресса сообщают о большом успехе немецких войск. Война? Когда я употребил это слово в беседе с чиновником министерства иностранных дел Германии, он совершенно определенно ответил: «Нет, войны нет. Германия не объявляла войну Польше, и, скорее всего, не будет этого делать. Это не война, это ответ на польские нападения». Как бы странно это ни звучало, формально военное положение до сих пор не введено и поэтому в Берлине по-прежнему находятся чиновники польского посольства.
«Брива Земе» («Свободная Земля»), № 198, 02.09.1939
С того самого дня, как немцы вошли в Польшу с одной стороны, а русские – с другой, беспокойство Коли, как заразная болезнь, передалось и мне. Пытаюсь сопротивляться, всеми силами души выталкиваю дурные мысли и предчувствия на задворки сознания, но по-настоящему не могу с ними справиться. На мои робкие возражения, что вождь объявил Латвию нейтральным государством и что мы вообще теперь никого не интересуем и никому не нужны, Николай грустно усмехается: «Вот увидишь, как не интересуем…»
Неприятно, конечно, но повсюду слышны вопросы, полные тревоги. Докатится ли до нас европейская неразбериха? Что теперь будет? А, что будет, то и будет, не вижу большого смысла плутать в политическом тумане, но разве с Колей можно жить спокойно? Ничего подобного, прочитав какую-то заметку, он опять начинает действовать мне на нервы. Да забросил бы эти газеты и полистал какой-нибудь роман! Приходит в голову мысль: дать название его умственному состоянию – лихорадка политического неведения. А что мама и Вольфганг думают? Они пока уклоняются от ответов и говорят только на бытовые темы, как будто им дела нет до всего остального мира. Интересно, а что бы сказал мой настоящий отец, если бы он был жив?
Своего папу я не помню, он ушел в стрелки почти сразу после моего рождения и пропал. Ни слуху, ни духу. Два раза приходили извещения о его смерти, и были они весьма противоречивыми. В 1918 году маме сообщили, что пулеметчик Латышской стрелковой дивизии П. Биркенс был ранен и погиб, утонув в Волге, а еще через два года пришла бумага, что в связного той самой дивизии Петериса Биркенса попал артиллерийский снаряд. Ничего не осталось, похоронен на месте.
Маме такая двусмысленность не понравилась, и она сделала свой вывод: муж подался в стрелки, потому что воевать легче, чем содержать семью, а потом нашел себе русскую бабу и, не желая возвращаться домой, начал морочить голову фальшивыми известиями о своей смерти. Мама не стеснялась во весь голос излагать свою версию, и ее нимало не смущало, что у меня, совсем мальчишки, сердце болело от таких речей про моего отца. У других парней павшие на войне отцы почитались за героев, так пусть и мой таким будет. Когда пошел в школу, одноклассникам сказал, что мой отец, в отличие от других, еще больший герой, поскольку на войне погиб два раза. В ответ я услышал хохот. В тот раз от унижения на глаза навернулись слезы, но с годами все утихло. Кто умер – тот умер, что тут скажешь.
Моя мама – очень красивая женщина. Если судить по взглядам мужчин, что засматриваются на нее, привлекательности не утратила и по сей день. В юности, конечно, она была еще красивее, но так бывает со всеми матерями.
Сколько помню, после того, как отец пропал, мама не кинулась на поиски другого мужа. Она молча занималась книгами в библиотеке, пока однажды в библиотеку не заглянул немец по фамилии Венгер. Точнее говоря, балтийский немец. С корнями в Латвии, но без родных. Каждый второй день приходил за чтивом. Как человек может так быстро читать? Мама не удивлялась, она поняла. Предложения руки и сердца долго ждать не пришлось, несколько приглашений в кино, в оперу и на выставки картин, и… Господин Венгер оказался культурным, обходительным, и мама, долго не раздумывая, вышла замуж во второй раз. Да и какая радость – вдовствовать. Порою, наблюдая, как мама и Вольфганг заботятся друг о друге, я чувствовал почти что зависть. Ведь мои-то собственные отношения с юными дамами всегда заканчивались полным провалом.
Поначалу плотный немец мне не понравился, я ершился, однако, то ли я повзрослел, то ли немец стал добрее, но постепенно мы, считай, подружились. Умный мужик, за словом в карман не лезет. Он картограф. Вольфганг, или Вольфик, Вольфичек, как ласково его называет мама, или Вольф, как зову его я, помог восстановить дом, построенный еще маминым дедом, где мы живем и сегодня. Небольшой, но довольно красивый особнячок находится между улицей Ирбенес и пансионатом на улице Гимнастикас. Когда я окончил среднюю школу, мне позволили разместиться в мансарде. Вроде мы все под одной крышей, и все-таки есть, куда спрятаться. По-моему, очень удобно.
Вечером, смыв пот и пыль, спускаюсь ужинать вместе с мамой и Вольфом. У нас устоявшийся порядок: моя обязанность помочь Вольфгангу колоть и складывать дрова, накачать и принести воды, вскопать огород, если очень просят, по субботам выкрутить белье, потому что у меня руки посильнее. Хожу в лавку за продуктами, когда попросят, еще помогаю по дому и даю маме 50 латов в месяц, чтобы без угрызений совести мог садиться за стол завтракать и ужинать. Короче, живу хорошо, не жалуюсь. Я слегка припозднился, Вольф уже встал из-за стола и пошел в комнату слушать радио. Мама ставит передо мной глубокую тарелку и достает из духовки супницу.
– Коля думает, что все это добром не кончится, – начинаю без лишних слов, но мама меня не понимает.
– Почему? Вы же всегда управлялись. Что-то не так?
– Нет, с работой полный порядок. Его беспокоит Европа. Польша, немцы, русские… англичане… думает, как бы эта заваруханас не коснулась.
– Понятия не имею. И… – тяжелый вздох вырывается у нее. – Не хочется даже вникать в это. Пусть Коля поговорит с Вольфгангом.
Поужинав, направляюсь в комнату к отчиму. Он слушает передачу из Рейха, кажется, фюрер опять орет как резаный.
– Почему он всегда так кричит? – спрашиваю.
– Чтобы самый глухой немец смог расслышать голос правды, – усмехается Вольфганг, а потом добавляет. – Очевидно, такой рев действует на толпу. Геббельс не дурак.
– У тебя наверняка теперь будет много работы?
– С чего ты взял? А, новые границы наносить… хм-м…
– Коля волнуется, как бы и мы не попали в переплет. Как ты думаешь?
– Что скажешь… – Вольф встает и выключает радио. – Шайзе!
– Но ведь объявлен нейтралитет, и Германия обещает его соблюдать, – как утопающий, в отчаянии хватаюсь за воздух.
– Латвия выполнит обещание, в это я верю.
– Только Латвия?
– Ну… эстонцы и литовцы, скорее всего, тоже, но не мы же в этом оркестре решаем, какую музыку будут играть дальше.
– А большие? Русские, немцы?
Вольфганг ничего не отвечает, только тихо вздыхает и сокрушенно качает головой из стороны в сторону. Что они все так тяжело вздыхают – Коля, мама, Вольф?
– Ясно.
Больше вопросов у меня нет.
Распоряжение гражданам Латвии, имеющим заграничные паспорта
(фрагмент)
Все граждане Латвии, которые имеют заграничные паспорта, до 10 октября сего года должны сдать лично или прислать по почте для проверки свои заграничные паспорта выдавшему их учреждению в Риге, Лиепае или Даугавпилсе. Те граждане, которые в дальнейшем вернутся в Латвию, обязаны сдать свои заграничные паспорта в течение 7 дней после въезда.
Рига, 11 сентября 1939 года,
Я. Легздиньш, товарищ министра внутренних дел
«Рите» («Утро»), № 252, 12.09.1939
Латвийские немцы готовятся к отъезду
(фрагмент)
В Рижском порту уже находятся десять больших пароходов, которые предназначены для вывоза семей граждан немецкой национальности. […] В ближайшее время ожидается прибытие еще 15–20 пароходов в Рижский порт.
«Брива Земе» («Свободная Земля»), № 2302,10.10.1939
По пути с работы домой, сталкиваюсь с соседским Яцеком.
– Ну, и как оно? Уже намылился в фатерлянд? – карие глаза Яцека блестят, как орешки в шоколадной глазури.
Подмывает спросить, какое шило свербит у него в заднице, да не хочется так сразу огрызаться. Польская кровь кипит в нем на все сто, и больше всего кипит против немцев. И все-таки его слова меня бесят. Знает же, что я латыш, так нет же, все равно нужно прицепиться. И хочет поддеть Вольфганга, а, значит, и всю нашу семью. Становлюсь бесцеремонным. Даже – злым.
– Не знаю, будет ли где мне приткнуться в Германии, зато уж в Польше фюрер вдоволь места освободил.
Глаза Яцека становятся влажными и темнеют, а на шее появляются красные пятна.
– Ну… ты! – он угрожающе делает шаг навстречу.
– Яцек, ты обалдел? – не отрывая глаз, смотрю на него. – Какая муха тебя укусила? Ты же знаешь, я не немец.
– Знаю, а твой – немец.
Что на Яцека нашло? Желчь и моча разом в голову ударили?
– Ну и что? Вольф никому не причинил зла.
– Пока… – Яцек еще не утихомирился, но чувствуется, что с кулаками уже не кинется. – Они выгоняют поляков из домов и заселяют туда фрицев. Тех, что уезжают отсюда. Курва, они все одинаковые!
Я не пытаюсь осадить Яцека, нет смысла. На его месте я тоже вряд ли бы сладко ворковал.
– Хреново, – я вынимаю из кармана папиросы «Единство», протягиваю Яцеку. – Русские тоже влезли в Польшу.
– Русские такие же курвы, как литовцы. Вильнюс забрали… Теперь они заодно, против Польши. Порешить бы их всех.
– Англичане обещали помочь.
– Что англичане. Они только пиздят. Сидят на своем острове и пиздят.
– М-да… как думаешь, русские придут в Латвию?
– Ой, матка боска! Думаешь, придут?
– Не знаю, потому и спрашиваю.
– Курвы… и все-таки лучше русаки, чем немцы. Все-тки тоже славяне… – Яцек со всего размаху саданул ногой по электрическому столбу.
Пока Яцек трясет ногой от боли, я задумываюсь. Ему славянская кровь может помочь лучше найти общий язык с русскими, чем с немцами, а как в моем случае? Как для нас, балтов? Мы не славяне, не германцы, хотя – как ни крути – и та, и другая кровь подмешана в латышей… Ха, а в меня нет! По крайней мере в пяти последних поколениях никто из предков не путался с другими народами. Хотя, что такое – пять поколений, пустяк, но все же. В выпускном классе средней школы я провел генеалогическое исследование. Собрал по родственникам кипу пожелтевших документов и записей, старые семейные библии[3] и сборники песен, в которых «хроники нашей фамилии» записаны выцветшим готическим шрифтом. Кого я там только ни нашел – и рыбака из Румбулы, и егеря из Ропажи, старшего батрака в Калценавском поместье, и грузчика досок с Луцавсалы, и всех их жен и детей. Наш дом в Торнякалнсе построил мамин дед, булочник Крузулис, а сын его выучился на учителя. Дед научил меня читать и писать, но тяга к ремеслу совершенно точно идет по линии Биркенов – папин отец загонял в землю спицы[4] и на скважины устанавливал водяные насосы, а бабушка была белошвейкой. Другую бабушку я, к сожалению, не застал… оп-па, ну и занесло меня.
Ну, да, верно, они все были латыши. Ни немцев, ни русских, ни поляков, ни шведов, ни каких-то других я не нашел в нашем семейном древе. Ну, и что из этого? Есть ли какая-то польза от такой чистокровности? Вряд ли. Как-то на уроке географии, когда мы говорили о народах Европы, кто-то сказал, что я скорее похож на австрияка или мадьяра, чем на латыша. Странно было слышать такое мнение, но, может, и в самом деле я так выгляжу? Никакой я не жгучий красавец – волосы темно-коричневые, вьются, нос с горбинкой – в детстве сломал о чердачную балку. Тело волосатое, как у южанина, только глаза – голубовато-зеленые, хоть тут есть что-то латышское. Листая тома наших народных песен, узнал, что темноволосых больше всего среди ливов и куршей. Может, от них и наш род ведется? Фамилию тоже, наверняка в господские времена дали. Конечно, если уж ну совсем не по нраву, можно ее переиначить на латышский лад, скажем, на Берзса[5] или Берзиньша, как сделали другие, да нужно ли? Если бы Улманис поменял свою на Виксниньша или Гобиньша[6], можно было бы последовать примеру. А так, смех один…
Вот уж не знаю, стыдиться мне или нет, но по утрам никогда не просыпался с мыслью – да я же латыш! Правда, и насчет других народов, что здесь живут, я сильно не заморачивался. А теперь что получается? Яцек, конечно, болтает, но по всему выходит, что национальная принадлежность приобретает все большее значение.
– Эй, ты что, заснул? – Нога Яцека на месте, боль прошла.
– Задумался.
– О чем? – спрашивает он, не ожидая ответа. – Пока ты думал, я уже придумал. Что бы ни случилось, но фрицы сюда не придут никогда!
– Ого! В самом деле?
– Ну, сам посуди! Если бы немцы оставались здесь, Гитлер мог бы напасть, чтобы спасти своих. А если они теперь укатят в фатерлянд, то ему и делать тут нечего… Разве не так?
– Не знаю, может случиться… – перекатываю пальцами мундштук выкуренной папиросы. Не считаю, что Яцек семи пядей во лбу, и его рассуждения меня не убеждают, тем не менее он, хоть и не сказал вслух, а пришел к тому же выводу, о котором мне совсем не хочется думать. Так же, как не хочется, чтобы Коля оказался прав. – Ну, тогда у русских будут развязаны руки.
– Не горюй. Нальешь русскому водки, ему больше ничего и не надо. Они простые мужики. Не слишком умные, понимаешь? Обведем вокруг пальца так же ловко, как цыган лошадей крадет.
– Твои слова да Богу в уши, – спокойствия ради я не добавляю, что Коля считает Россию куда опаснее Германии.
– Так и будет, я знаю, что говорю! Пошли-ка лучше от всей этой херни по пивку пропустим.
От внезапного дружеского приглашения у меня прямо желудок свело. Вот уж, всего пару минут назад мне бив голову не пришло, что разговор закончится предложением пойти в кабак.
– В другой раз с удовольствием, а сейчас не могу, – смотрю на наручные часы, – меня дома ждут.
– Ничего – подождут, – Яцек толкает меня в плечо.
– Не могу, обещал, что буду, – смотрю прямо в карие глаза соседа и вру без зазрения совести.
– Ну, как хочешь.
Развожу руками и изображаю на лице гримасу сожаления. Мне не нравится выпивать вместе с Яцеком, захмелев, он становится задиристым. Придется еще руками махать, а я терпеть не могу драки. Помню, на службе особым шиком было забраться в огражденный канатами квадрат и боксировать. Стараться заехать противнику по морде так, чтоб в глазах потемнело, а того лучше – если противник упадет и уже не может подняться по крайней мере секунд десять. Нокаут. Страх или волнение – как у кого – боксеры пытаются скрыть самоуверенной усмешкой, рассчитанной на зрителей… Боксерские соревнования проводились между полками, батальонами, ротами и взводами. Старший лейтенант нашей роты Зиедс, выросший среди драчунов рыбацкого поселка в Юрмале, перед боями ободрял парней, говоря: «Это сказочное чувство, когда ты кому-нибудь так заедешь по носу, что аж чавкнет. Нужно стараться так вмазать, что у него в носу чавкнуло».
Я не был исключением. Не хотелось выглядеть трусом или слабаком, преодолел отвращение и полез между канатами. Запретил себе думать о том, как бокс согласуется или скорее не согласуется с любовью к ближнему. На удивление, успехи не заставили себя долго ждать. Тренер капрал Анкипанс сказал, что при хорошей работе из меня может выйти не только чемпион роты, но и чемпион полка. Научился предвидеть, куда целит противник, и ловко уходить от ударов. Довольно быстро выявился и мой козырь – быстрый и мощный апперкот, потом левый хук, и, по крайней мере, нокдаун обеспечен. И все же с каждым следующим боем во мне росла неприязнь к боксу. Видя окровавленные носы или рассеченные брови однополчан, никакого удовлетворения я не испытывал, напротив, с нетерпением ждал, когда прозвучит гонг и закончится это дурацкое состязание. Казалось, что с каждым выигранным боем я теряю какую-то часть себя. Мышцы быстро прирастали, с каждым днем я становился увертливей и сноровистей, но – что меня особенно бесило – и таким, что ли, жестким, бесчувственным, тупым. Все настойчивее в голове звучали мысли Цыбиньша из рассказа Порукса[7]: «Зачем бить товарища по голове, пока его глаз не посинеет или пока кровь из носа не пойдет?»
Хотелось уже покончить с этим, но всегда кому-то удавалось уговорить меня ну еще хоть разок защитить честь роты. Да разве так честь защищают? И вот однажды, не в силах отказать, я в конце концов так получил в лоб от чемпиона полка, что, говоря словами старшего лейтенанта Зиедса, ажчавкнуло. Все! Finita la comedia.
Продолжайте плющить носы – спортом я никогда не мог это назвать – без меня. Ничего себе, бои настоящих мужчин! Курам на смех.
Мне, однако, было не до смеха, после последнего боя замучила тошнота и головокружение. «Жизнь вне опасности, но сотрясение мозга ты все-таки получил,» – сказал врач и сослал меня на две недели в лазарет. Потом, как-то раз перед глазами вдруг появился маленький прямоугольник, светившийся всеми цветами радуги, потом закружилась голова, а еще через мгновение я провалился во тьму. Когда очнулся, доктор, наклонившись надо мной, в сомнении качал головой. Армии не нужны такие, кто падает в обморок, решила врачебная комиссия. Признали негодным к военной службе. Вручили бумагу с печатью и отпустили домой. К счастью, за пределами казармы в обморок уже не падал. На гражданке воздух все же куда как здоровее.
Слухи о репатриации немцев на родину, смущая умы, ходят уже довольно долго, и вот настает день, когда из сплошного тумана выступают четкие контуры и новости, которые еще недавно считались безответственной болтовней или пустыми выдумками, обретают официальную форму и содержание. Многие воспринимают предложение фюрера вернуться в Рейх с удовлетворением – как заботу о соотечественниках, как протянутую в сложный исторический момент руку помощи, как призыв стать едиными в объятиях Великой Германии, а не оставаться рассеянными по всему миру. Разумеется, немало тех, кто в сомнениях покусывает губы и мучается с принятием решения. Что выбрать – могучую отчизну, где многие никогда и не бывали, или родину, где поколения предков жили веками?
Возможность репатриации навела в нашем доме что-то вроде паники. Самое поразительное, что у мамы вдруг обнаружились взгляды и мысли насчет международной политики. Она ведет себя так, как, по-моему, должен вести себя Вольфганг, зато отчим держится как латышский крестьянин, которого силком хотят выгнать с возделанных им полей.
– Никуда я не собираюсь ехать, – Вольф стоит, обеими руками вцепившись в дверные косяки. И выглядит смешно.
– Дорогой, пожалуйста, пораскинь мозгами. Это не воскресная прогулка. Если так серьезно зовут обратно, тому есть причина. Откуда мы знаем, что еще нас ждет здесь. Придут русские и перестреляют всех немцев. Со всеми женами, – в уголках маминых глаз появляются слезы.
– Мария, ну что ты. С чего вдруг – сразу перестреляют? За что?
– Не знаю, но мне страшно.
– Германия ведь с Россией договор заключила… – я пытаюсь говорить, сам не понимая что.
Мама и отчим пристально смотрят на меня. Мама с сочувствием, Вольф слегка исподлобья.
– Что вы так уставились? – под их взглядами чувствую себя идиотом.
– Ой, сынок… – мама вздыхает.
– Да у меня нет никакого желания говорить на эту тему. У меня здесь дом, работа. И вообще – вся жизнь. Как ты сможешь оставить эти дубы, которые еще твой дед сажал? Смотри, какие вымахали, кронами сплелись… а как птицы поют по утрам летом…
Знаю, что на Вольфганга порой находит поэтический настрой, но, услышав такой мощный сентиментальный пассаж, я смотрю на него, просто вытаращив глаза.
– Майн Готт, Вольфи! Когда моему отцу вдруг приказали перебраться из Лиелвирцавской школы в Алуксне, он сказал: «Когда ты, человек, всем сердцем и душой прикипел к какому-то месту, вещам и людям, судьба тебя обязательно вырвет из безмятежной жизни и зашвырнет далеко-далеко, чтобы ты мхом не зарос».
– Может быть, с кем-то так и случалось, но это ж не правило. Большинство проживает жизнь на одном месте. Почему мне не любить свой дом, город, людей вокруг? Это же так здорово, разве нет?
– Да, конечно, но, если жизнь подает тебе знак, нужно прислушаться.
– Дорогая, не верю я в знаки.
– Ну, ладно, не будем про знаки. Но ведь от Германии есть официальное приглашение. Для тебя это пустой звук? Корабли уже в порту. И почему-то твои земляки, недолго думая, пакуют чемоданы. Орднунг мус зайн, ты же так говоришь?
– Ну, это ты не по делу. Порядок наступит тогда, когда Латвия и Германия заключат договор, в котором все будет четко и ясно прописано. А пока все происходит на авось, как у русских. Стоит заорать этому загребале шекелей, и…
– Загребала шекелей! – я усмехнулся. – Что ты этим хочешь сказать? Гитлер грабит евреев?
– Да, и на других тоже глаз положил. Цель у него совсем простая – захват Европы, а, если получится, то и всего мира. Увы и ах.
– Ну… – мама опять вздыхает. – Наверно, с такими взглядами тебе туда нечего соваться.
– Ао чем я тебе говорю! – Вольф оттаивает. – Поживем – увидим.
– Ладно, увидим… и все-таки не хочется опоздать на последний пароход и оказаться в лапах коммунистов. Сам хорошо знаешь, у них руки по локоть в крови. И цель та же, что и у Гитлера, пустить свою заразу по всему миру.
– О коммунистах знаю понаслышке. Из Германии мне друзья пишут, а вот, что у России на уме, – по газетам да по слухам. Не так страшен черт, как его малюют…
– Ну, это уж слишком. Адвокатом русских заделался? Ты, немец.
– Но ведь между Россией и Германией – мирный договор, – подчеркнуто невинным выражением лица Вольф пытается рассмешить маму.
– Пожалуйста, не паясничай!
– Между прочим, вчера, когда шел домой, встретил Пауля Шиманиса[8]. Так он никуда не собирается ехать.
– Как?! А разве он уже не уехал?
– Уезжал, но после австрийского аншлюса вернулся. Туда же, на улицу Атгазенес.
– Вот как…
Ну, с меня хватит! Пожелав спокойной ночи, отправляюсь наверх, а они, не меняя тон и не понижая голос, продолжают до глубокой ночи. Прямо как дети. А меня кто-нибудь спросил? Впрочем, и ни к чему это, они – пара, а я вырос, крепко стою на ногах, латыш, для которого Вольф – единственная ниточка к немцам. Я принял решение – даже если фюрер меня будет лично просить и ждать в порту с теплым яблочным штруделем со сливками под ванильным соусом, я все равно не уеду из Латвии.