Марио Пьюзо
Крестный отец
– Лет пятнадцать назад некие люди захотели отобрать у отца предприятие, занимающееся ввозом оливкового масла. Устроили покушение, которое чуть не увенчалось успехом. Лука Брази за две недели избавился от всех шестерых, тем самым положив конец знаменитой «оливковой войне».
Он усмехнулся, как будто рассказал забавный анекдот.
Кей поежилась.
– То есть твоего отца хотели убить гангстеры?
– Это было давно. С тех пор все улеглось, – успокоил ее Майкл, но сам встревожился, не поспешил ли он.
– Я поняла. Ты хочешь, чтобы я испугалась и передумала за тебя выходить! – Кей улыбнулась и ткнула Майкла локтем в бок. – Очень умно.
Майкл улыбнулся ей в ответ:
– Я лишь хочу, чтобы ты все тщательно обдумала.
– Он в самом деле убил тех шестерых?
– Так писали в газетах, доказать никто ничего не смог. Была, впрочем, еще одна история – якобы настолько ужасная, что даже отец не хочет о ней говорить. Том Хейген в курсе, однако и он отказался рассказывать. Я как-то в шутку спросил у него: «Сколько мне должно исполниться, чтобы я мог узнать ту историю?» Том ответил: «Лет сто, не меньше». – Майкл пригубил вина. – Думаю, теперь тебе понятно, что это за человек.
Лука Брази действительно мог заставить даже дьявола в аду задрожать. Низкорослый, широкоплечий, с массивной головой, самим своим видом он внушал ужас. Лицо его как будто застыло маской злобы. Карий цвет глаз был ближе к могильной земле, чем к теплой охре. Губы оттенка сырого мяса, тонкие и жесткие, всегда казались мертвенно неподвижными.
О склонности Брази к насилию, равно как и о его преданности дону Корлеоне, ходили легенды. Он лично являл собой один из столпов, на которых зиждилась власть дона. Редкой породы человек.
Лука Брази не боялся никого и ничего: ни полиции, ни общества, ни бога, ни дьявола – более того, он всех их презирал. Единственным, кого он уважал и любил, был дон Корлеоне. Так Лука решил сам, по собственной воле. Представ перед доном в его кабинете, он почтительно вытянулся и принялся бормотать цветистые поздравления, а также выразил надежду, что первым внуком будет мальчик. После этого вручил дону пухлый денежный конверт в подарок молодым.
Так вот зачем он просил о встрече! Хейген обратил внимание, как переменился дон Корлеоне. Тот принимал Брази, как король принимает верного подданного, – с царскими почестями, но без фамильярности. Каждым жестом и каждым словом дон Корлеоне демонстрировал, насколько высоко ценит своего слугу. Он не выразил ни малейшего удивления от того, что свадебный подарок преподносят ему. Он все понимал.
Сумма в конверте явно превышала все, что подарили остальные. Брази потратил не один час, прикидывая, насколько расщедрились другие гости. Он хотел показать, что уважает дона больше всех, и именно поэтому передал конверт ему лично в руки. Дон высокопарно выразил свою благодарность, но указывать на нарушение этикета не стал. Лука Брази расцвел от гордости и удовольствия, злобная маска спала с его лица. Поцеловав на прощание дону руку, он удалился. Хейген предупредительно придержал ему дверь и улыбнулся, а Брази в ответ вежливо приподнял уголки губ.
Дон Корлеоне выдохнул. Кроме Брази, никто не мог вывести его из равновесия. Он напоминал стихию, неукротимую и неуправляемую. Обращаться с ним следовало аккуратно, как с динамитом. Впрочем, при необходимости даже динамит можно взорвать где-нибудь в глухом месте, без вреда для окружающих.
Дон повел плечами и вопросительно посмотрел на консильери.
– После Бонасеры никого?
Хейген кивнул. Вито Корлеоне задумчиво нахмурил лоб и сказал:
– Перед тем как пригласить его, позови Сантино. Пусть поучится.
Том вышел в сад и принялся высматривать в толпе Санни Корлеоне. Попросив Бонасеру набраться терпения, он подошел к Майклу и его подружке.
– Вы Санни не видели?
Майкл мотнул головой. Хейген чертыхнулся про себя. Если окажется, что Санни все это время развлекался с подружкой невесты, будет скандал. Жена, родственники девушки… хлопот не оберешься. Том поспешил к входу в особняк, куда Санни направился с полчаса назад.
Проводив Хейгена взглядом, Кей Адамс спросила Майкла:
– Кто он? Ты представил его как брата, но на итальянца он совсем не похож, да и фамилия другая.
– Том попал к нам в семью, когда ему было двенадцать, – объяснил Майкл. – Он осиротел, жил на улице, мучился глазами. Санни как-то из жалости привел Тома переночевать, а поскольку идти ему было больше некуда, его оставили. Сейчас он женат и живет отдельно.
– Как романтично! – заинтересованно произнесла Кей. – Твой отец, должно быть, широкой души человек. Усыновить случайного мальчишку, когда у тебя и без того много детей, – это очень благородно!
Майкл не стал уточнять, что в среде итальянских иммигрантов семья с четырьмя детьми считается маленькой.
– Тома не усыновляли, он просто жил и рос с нами.
– Не усыновляли? А почему? – тут же полюбопытствовала Кей.
Майкл усмехнулся.
– Отец сказал, что негоже Тому менять фамилию. Это было бы неуважением по отношению к его родителям.
Хейген тем временем провел Санни через уличную дверь в кабинет дона, после чего поманил пальцем Америго Бонасеру.
– Почему они пристают к твоему отцу с проблемами в такой день? – спросила Кей.
Майкл снова усмехнулся.
– Потому что знают: обычай не позволяет сицилийцу отказать в просьбе, когда у его дочери свадьба. Естественно, ни один сицилиец такого случая не упустит.
* * *
Подобрав подол, Люси Манчини взбежала по ступенькам. Массивное купидонье лицо, красное от желания и вина, пугало ее, однако не для того она всю неделю заигрывала с Санни Корлеоне, чтобы теперь прятаться. В колледже у Люси случилось всего два романа; оба продлились не больше недели и никакого удовлетворения не принесли. Второй парень во время ссоры пробормотал, мол, «у тебя там настоящее дупло», и после этого до конца учебного года Люси ни с кем не встречалась.
Летом, пока шла подготовка к свадьбе Конни Корлеоне, она наслушалась пикантных историй о ее брате. Как-то воскресным вечером на кухне Сандра, жена Санни, была в настроении посплетничать. Простоватая и добродушная, она родилась в Италии, но еще совсем ребенком попала в Америку. Грудь у нее была большая и тяжелая, под стать дородной фигуре. За пять лет брака Сандра родила троих детей. Вместе с другими женщинами она дразнила Конни ужасами брачной ночи.
– Божечки, – хихикая, рассказывала Сандра, – клянусь, когда я впервые увидела хозяйство Санни и поняла, что оно сейчас окажется во мне, то заорала: «Караул! Убивают!» Целый год после свадьбы у меня внутри все напоминало кашу из разваренных макарон. Узнав, что муж обхаживает других девушек, я первым делом пошла в церковь и поставила свечку.
Все засмеялись, а Люси ощутила приятный зуд между ног.
Вот и теперь ее переполняло желание. Санни схватил девушку за руку, повлек за собой по коридору и затащил в пустую спальню. Как только дверь за ними закрылась, Люси почувствовала, как слабеют ее ноги. Санни впился в нее горькими от жженого табака губами. Она открыла рот, впуская внутрь его язык. Зашуршало платье, и большие теплые пальцы стянули с Люси атласные трусики и принялись ласкать ей промежность. Люси обхватила Санни за шею и прижала к себе, пока он свободной рукой расстегивал брюки. Затем подхватил ее под голые ягодицы и оторвал от пола, а Люси скрестила ноги у него на бедрах. Его язык снова оказался у нее во рту, и Люси принялась жадно его посасывать. Резким движением Санни прижал ее к двери, да так, что Люси больно ударилась затылком. В живот ей уперлось что-то большое и горячее. Чувствуя, что орудие нуждается в направлении, девушка опустила правую руку. Налитая кровью мышца едва помещалась в ладони и пульсировала, будто зверек. Чуть не плача от предвкушения, Люси погрузила наконечник во влажное, трепещущее лоно. Санни вошел, и она едва не задохнулась от пронзившего тело наслаждения, а ноги сами собой взметнулись вверх. Словно колчан, она принимала в себя стрелу за стрелой. С каждым молниеносно-раздирающим ударом ее поясница выгибалась все сильнее, пока впервые в жизни Люси не достигла сокрушительной кульминации. Зверек внутри обмяк, а по бедрам потекло густое семя. Разжав ноги, она медленно опустила их на пол.
Люси и Санни стояли, привалившись друг к другу, и тяжело дышали. Не сразу, но они услышали осторожный стук в дверь. Санни поспешно застегнул брюки, придерживая дверь, чтобы стучавший не вошел. Люси принялась одергивать платье, при этом кося глазами в сторону, однако орудие, которое доставило ей столь непередаваемое наслаждение, уже скрылось за черной тканью. Из-за двери послышался тихий голос Тома Хейгена:
– Санни, ты здесь?
Тот облегченно вздохнул и подмигнул Люси.
– Да, Том. Что такое?
– Дон ждет тебя в кабинете, – так же тихо ответил Хейген. – Пошли.
За дверью послышались удаляющиеся шаги. Подождав немного, Санни смачно поцеловал девушку в губы, а затем выскользнул из спальни.
Люси пригладила волосы, расправила платье и подтянула подвязки на чулках. Каждое движение отзывалось ноющей болью, губы распухли и горели. На бедрах остались липкие капельки, но вместо того чтобы пройти в уборную и подмыться, Люси сбежала по ступенькам и вышла в сад, где присоединилась к невесте и другим подружкам.
– Где ты пропадаешь? – капризным тоном поинтересовалась Конни. – У тебя разгоряченный вид. Посиди со мной.
Жених налил девушке вина и догадливо улыбнулся. Люси было все равно. Она жадно припала к бокалу; темно-красный виноградный напиток приятно обволакивал пересохшее горло. Влажные бедра липли друг к другу. По телу пробегала дрожь. Глядя поверх бокала, Люси выискивала в толпе Санни Корлеоне; никто другой ее не интересовал.
– Когда все закончится, я расскажу, что делала, – заговорщицки прошептала она на ухо Конни.
Та засмеялась. Люси целомудренно сложила руки на столе, но глаза ее победоносно блестели, словно ей удалось обокрасть невесту.
* * *
Америго Бонасера проследовал за Хейгеном в угловой кабинет. Дон Корлеоне сидел за огромным рабочим столом, Санни стоял у окна и смотрел в сад. Впервые за день дон не проявил радушия, не обнял гостя и даже руки ему не пожал. Мастер похоронных дел получил приглашение на свадьбу только потому, что их с доном жены – ближайшие подруги. Сам Бонасера пребывал в крайней немилости.
Свое прошение он решил начать исподволь и не в лоб.
– Я надеюсь, вы простите моей дочери, крестнице вашей супруги, что она не пришла на праздник. Она все еще в больнице…
Бонасера красноречиво поглядел в сторону Санни Корлеоне и Тома Хейгена, давая понять, что не хотел бы говорить в их присутствии.
– Мы все знаем, что с ней приключилось, – сурово отрезал дон. – Если я могу хоть чем-то помочь, только скажи. Все-таки моя жена – ее крестная. Я о таком не забываю.
Это был неприкрытый упрек в адрес мастера похоронных дел: тот никогда не называл дона крестным отцом, как того требовал обычай.
Бонасера побледнел еще сильнее, но все же нашел в себе силы спросить:
– Позволите поговорить с вами наедине?
Дон Корлеоне отрицательно мотнул головой.
– Эти двое – мои ближайшие помощники, которым я готов доверить свою жизнь. Отослать их было бы оскорблением.
Бонасера, прикрыв глаза, вздохнул и заговорил – ровно, как привык утешать своих клиентов.
– Я воспитал дочь в американском духе. Я верю в Америку, я обязан ей своим богатством. Я дал дочери свободу, научив ее не позорить семью. Она встретила молодого человека, не итальянца. Ходила с ним в кино, гуляла допоздна. Однако он так и не изъявил желания познакомиться с нами, с ее родителями. Моя вина: я ни разу не выказал неудовольствия… Два месяца назад он с приятелем взял мою дочь покататься. Они напоили ее виски, а потом попытались обесчестить. Она не далась, и тогда ее избили. Как собаку. Когда я приехал в больницу, то увидел, что все ее лицо в кровоподтеках, нос сломан, а челюсть скреплена проволокой. Она мучилась от боли. Стонала: «Папа, папа, за что они так со мной? За что?» Я смотрел на нее и плакал.
Голос у Бонасеры пресекся, на глазах выступили слезы.
Дон Корлеоне словно бы против воли сочувственно кивнул, и Бонасера продолжил. Было слышно, что он с трудом сдерживает эмоции.
– Почему я плакал? Это ведь моя любимая дочь, свет моей жизни. Она была красавицей. Она доверяла людям – а теперь уже не станет. И никогда больше не будет красивой.
Бонасера затрясся, его лицо вспыхнуло.
– Как добропорядочный американец я обратился в полицию. Парней арестовали и судили. Их вина была полностью доказана, и они сознались. Судья приговорил их к трем годам – условно. Их освободили прямо в зале суда. Я стоял там, как дурак, а эти скоты ухмылялись. Тогда я сказал жене: «Искать справедливости нужно у дона Корлеоне».
Дон сочувственно кивал, выслушивая чужое горе. Однако теперь в его тоне не было и намека на сострадание, а лишь оскорбленная гордость:
– Почему ты сразу не пошел ко мне, а обратился в полицию?
– Что вы от меня хотите? – еле слышно прошептал Бонасера. – Я сделаю все, что угодно. Только выполните мою просьбу.
Последние слова прозвучали довольно дерзко.
– И в чем твоя просьба? – холодно спросил дон.
Бонасера вновь бросил взгляд на Санни с Хейгеном и вздохнул. Дон, не вставая с кресла, подался вперед. Мастер похоронных дел помялся, затем приник к самому уху дона, почти коснувшись его губами. Дон Корлеоне слушал бесстрастно и отрешенно, будто священник в исповедальне. Наконец Бонасера закончил шептать и выпрямился. Дон поднял на него суровый взгляд; проситель весь покрылся испариной, но глаз не отвел.
– Я этого не сделаю, – произнес дон. – Ты забываешься.
– Я заплачу, сколько потребуете, – громко и уверенно произнес Бонасера.
Хейген нервно дернул головой. Санни впервые отвлекся от происходящего за окном и, сложив руки на груди, саркастически скривил губы.
Дон Корлеоне поднялся.
– Мы с тобой знаем друг друга много лет, – начал он ледяным тоном, хотя его лицо по-прежнему ничего не выражало, – однако до сих пор ты не обращался ко мне ни за советом, ни за помощью. Не припомню, когда ты в последний раз приглашал меня к себе на чашечку кофе. А ведь моя жена – крестная твоей единственной дочери. Будем честны, ты избегал дружбы со мной, потому что боялся оказаться у меня в долгу.
– Я не хотел неприятностей, – выдавил из себя Бонасера.
– Помолчи! – прервал его дон. – Ты считал Америку раем. Дела твои шли хорошо, ты преуспевал – и думал, что жизнь прекрасна и ничто не способно причинить тебе вреда. Ты не обзавелся верными друзьями. Зачем? Есть полиция, есть суды – они защищали тебя и твоих родных. И никакой дон Корлеоне был тебе не нужен. Ну и хорошо. Да, ты задел мои чувства, однако не в моих правилах навязывать дружбу тем, кто ее не ценит. Тем, кто меня не уважает.
Дон ненадолго замолк и одарил мастера похоронных дел вежливо‑ироничной улыбкой.
– И вот теперь ты приходишь и просишь у меня справедливости… Но ты просишь без уважения. Не предлагаешь мне дружбу. Ты приходишь ко мне домой в день свадьбы моей дочери и требуешь крови. А потом говоришь, – голос дона стал язвительным, – «я заплачу, сколько потребуете». Нет, не подумай, я не обиделся; вот только скажи, чем я заслужил подобное неуважение?
– Америка была добра ко мне! – выкрикнул Бонасера со смесью страха и негодования. – Я хотел быть послушным гражданином. Хотел, чтобы моя дочь выросла американкой.
Дон одобрительно захлопал.
– Отлично сказано, браво! Тогда тебе не на что жаловаться. Судья все решил. Америка все решила. Пойдешь навещать дочь в больнице – принеси ей цветы и конфеты. Это ее утешит. Все образуется. Ничего страшного не произошло. Парни молоды, куражливы, а один из них – сын влиятельного политика. Дорогой мой Америго, ты всегда был честен. Хоть ты и чураешься дружбы со мной, должен признать, что на слово Америго Бонасеры я готов положиться, как ни на чье другое. Так что пообещай мне забыть об этом безумии. Это не по-американски. Прости. Отпусти. Ничего не поделать, неприятности случаются.
Речь дона ничем не выдавала его гнева, но была полна злой иронии и презрения. Несчастный мастер похоронных дел весь сгорбился и затрясся, однако нашел в себе силы сказать:
– Я пришел к вам искать справедливости…
– Ты нашел ее в суде, – отрезал дон.
– Нет, – Бонасера упрямо замотал головой. – Суд справедливо обошелся с юнцами, но не со мной.
Дон кивком оценил этот нюанс и спросил:
– Какая же справедливость тебе нужна?
– Око за око.
– Ты требовал большего. Однако твоя дочь жива.
– Тогда пусть хотя бы страдают, как страдает она, – нехотя процедил Бонасера.
Дон молча ожидал продолжения. Собрав остатки смелости, проситель произнес:
– Сколько это будет стоить?
Его слова были воплем отчаяния.
Дон Корлеоне отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Бонасера остался на месте.
После недолгого молчания, будучи человеком широкой души, который не может долго сердиться на непутевого друга, дон Корлеоне снова посмотрел на мастера похоронных дел. Тот был бледнее усопших, которых подготавливал.
– Что мешало тебе попросить меня о помощи? – Дон был мягок и спокоен. – Нет, ты месяцами таскаешься по судам. Тратишь деньги на адвокатов, которые спят и видят, как бы обвести тебя вокруг пальца. Полагаешься на судью, который готов продаться тому, кто больше заплатит, как проститутка. Нужны деньги – ты идешь в банк и платишь грабительские проценты, стоишь с протянутой шляпой, как попрошайка на паперти, пока тебя обдирают до самых трусов…
Он помолчал и продолжил уже более строгим голосом:
– Если б ты пришел ко мне, я поделился бы с тобой всем, что имею. Если б ты попросил меня о справедливости, негодяи, что погубили твою дочь, уже сегодня умылись бы кровавыми слезами. Если б ты вдруг по несчастью нажил врагов, они стали бы моими врагами. – Дон назидательно поднял палец и указал на просителя. – И тогда, поверь, тебя боялись бы.
Бонасера наклонил голову и сдавленно произнес:
– Будьте моим другом. Прошу.
– Хорошо, – произнес дон Корлеоне, кладя руку ему на плечо. – Ты получишь свое правосудие. Когда-нибудь – может быть, этот день никогда не настанет – я попрошу тебя об ответной услуге. А до того считай справедливость подарком моей жены, крестной твоей дочери.
Дверь за исполненным благодарности мастером похоронных дел закрылась, и дон Корлеоне обратился к Хейгену:
– Поручи дело Клеменце. Пусть возьмет надежных людей, которых не опьянит жажда крови. Мы не убийцы, что бы там ни вбил себе в голову этот гробовщик.
Он посмотрел на своего старшего сына, который не сводил глаз с гулянки за окном. «Сантино безнадежен, – подумал дон. – Если он не желает учиться, ему никогда не стать доном и не руководить семейным делом». А значит, нужно подыскать кого-то другого, и поскорее. В конце концов, Вито Корлеоне не вечен…
Снаружи послышался радостный рев множества голосов. Санни поплотнее прижался к стеклу, а затем с радостной улыбкой подскочил к двери.
– Это Джонни! Я же говорил, что он прилетит на свадьбу!
Хейген тоже выглянул во двор.
– Это и вправду ваш крестник, – сообщил он дону Корлеоне. – Пригласить его сюда?
– Не надо. Пусть гости насладятся его обществом. Сам потом зайдет. – Дон улыбнулся Хейгену. – Вот это я понимаю – достойный крестник…
Том ощутил легкий укол ревности.
– Джонни не навещал вас два года, – сухо напомнил он. – Наверняка опять попал в переплет и ищет помощи.
– К кому же еще ему пойти, как не к своему крестному отцу? – спросил дон Корлеоне.
* * *
Первой Джонни Фонтейна заметила Конни Корлеоне. Позабыв приличествующую невесте скромность, она с визгом «Джонни-и‑и!» кинулась ему на шею. Тот крепко обнял Конни в ответ, поцеловал в губы и, придерживая ее за талию, повернулся навстречу остальным гостям. Здесь были сплошь старые друзья, с которыми он вместе рос в манхэттенском Вест-Сайде. Конни потащила его знакомиться с мужем, который, как с усмешкой отметил Джонни, несколько расстроился, что перестал быть звездой торжества. Джонни поздоровался, вложив в рукопожатие все свое очарование, и чокнулся с Карло бокалом вина.
– Эй, Джонни, может, споешь? – окликнули знаменитого гостя с помоста, где сидели музыканты.
Знакомый голос принадлежал Нино Валенти. Джонни Фонтейн заскочил на помост и обнял старинного друга. До того как он стал знаменит на всю страну, выступая на радио, они с Нино были неразлучны: вместе пели, вместе гуляли с девчонками. Попав в Голливуд, Джонни пару раз созванивался с другом и обещал устроить ему концерт в каком-нибудь модном клубе, но так и не сдержал слово. И все равно, глядя на веселую, насмешливую, немного пьяную ухмылку, он ощутил прежнюю теплоту.
Нино забренчал на мандолине, Джонни Фонтейн положил руку ему на плечо, объявил «Специально для невесты!» и, притопывая ногой, затянул скабрезную сицилийскую песенку. Нино аккомпанировал, исполняя недвусмысленные движения бедрами. Невеста залилась краской, гости одобрительно зашумели. К концу песни все топали и хлопали, выкрикивая похабные строчки, завершавшие каждый куплет. Аплодисменты не смолкали, пока Джонни не запел другую песню.
Все страшно им гордились. Еще бы, земляк стал знаменитым певцом и кинозвездой, крутил романы с самыми желанными женщинами в мире, но при этом не забыл крестного отца и пролетел целых три тысячи миль, чтобы почтить своим присутствием свадьбу его дочери. А еще он по-прежнему любил друзей, того же Нино Валенти. Многие из собравшихся помнили, как мальчишки частенько пели дуэтом, когда еще никто не мог представить, что по Джонни Фонтейну будут изнывать пятьдесят миллионов женских сердец.
Подхватив невесту, Джонни затащил ее на помост. Вместе с Нино они опустились на колено по обе стороны от Конни лицом друг к другу, и Нино отрывисто забренчал на мандолине. Это был их старинный номер: шуточный поединок за красавицу, где клинками служили голоса, поочередно выкрикивающие куплеты. Демонстрируя утонченную скромность, Джонни уступил Нино, позволил тому забрать невесту и в одиночку допеть последние победные строчки. Все присутствующие разразились бурными аплодисментами, и троица дружно поклонилась. Гости требовали продолжения.
Только дон Корлеоне, вышедший из кабинета в сад послушать, углядел непорядок. Весело и добродушно, чтобы ни в коем случае никого не обидеть, он крикнул:
– Мой крестник прилетел с другого конца страны, чтобы осчастливить нас, и никто не позаботился подать ему вина?
Тут же перед Джонни Фонтейном возникла дюжина полных бокалов. Он отпил из каждого и поспешил обнять крестного отца. Прижав Вито Корлеоне к себе, что-то прошептал ему на ухо и ушел за ним в дом.
Том Хейген протянул Джонни руку; тот ответил рукопожатием и поинтересовался, как дела, но без обычной приветливости и теплоты. Том немного расстроился, тем не менее быстро взял себя в руки: что поделать, не все одобряли его работу на дона.
– Когда я получил приглашение на свадьбу, – произнес Джонни Фонтейн, – то сразу подумал: «Крестный отец больше не держит на меня зла». Я пять раз звонил вам после развода, но Том всегда говорил, что вы заняты.
Дон Корлеоне разлил по стаканам все тот же «Стрега».
– Всё в прошлом. Что я могу для тебя сделать? Ты ведь не настолько знаменит и богат, что можешь обойтись без моей помощи?
Джонни залпом выпил желтоватый обжигающий ликер и протянул стакан за добавкой.
– Я небогат, крестный, – произнес он, бодрясь. – Дела мои идут под откос. Действительно, не стоило мне бросать жену с детьми ради той потаскухи. Правильно вы на меня разозлились.
Дон пожал плечами.
– Я переживал за тебя. Ты ведь мой крестник.
Джонни стал мерить кабинет шагами.
– Стерва свела меня с ума: главная звезда Голливуда, внешность ангельская… А знаете, что она делает после съемок? Отдается гримеру, если тот хорошо постарался. Или кувыркается с оператором, если тот угадал с ракурсом. И так со всеми подряд. Для нее заняться сексом все равно что дать на чай. Блудливое порождение ада…
– Как семья? – перебил дон Корлеоне.
Джонни вздохнул.
– Они в порядке. При разводе я отписал Джинни и детям больше, чем требовалось по суду. Навещаю их каждую неделю. Иногда кажется, что я схожу с ума – так я тоскую. – Он выпил еще. – А новая жена смеется надо мной. Не понимает моей ревности, называет меня старомодным макаронником, издевается над моими песнями… Перед отъездом я хорошенько ее побил, только лицо не тронул – у нее съемки. Я колотил ее по рукам и ногам, как мы делали в детстве, а она смеялась. – Джонни закурил. – Скажу честно, крестный, мне и жить-то сейчас не хочется.
– Против этих бед я бессилен… – Дон Корлеоне развел руками и, помолчав, спросил: – А что у тебя с голосом?
Уверенность и самоирония исчезли с лица Джонни Фонтейна. Он весь поник.
– Я больше не могу петь, крестный. Что-то со связками; врачи не поймут – что.
Хейген с доном никогда не видели Джонни в таком отчаянии.
– Две картины с моим участием собрали большую кассу, – продолжал тот, – я прославился. А теперь меня вышвыривают на улицу. Владелец студии решил дать мне расчет. Он всегда меня не выносил.
– И почему же? – мрачно вопросил дон Корлеоне.
– Я пел песни для либеральных организаций. Помню, вам это не нравилось. Вот и Джеку Вольцу тоже. Он заклеймил меня коммунистом – правда, остальные не поддержали. А потом я увел девушку, которую он приглядел для себя. Мы всего лишь разок перепихнулись, но девушка стала меня преследовать. Что мне было делать?.. Теперь жена-шлюха указывает мне на дверь, а Джинни не примет меня обратно, пока я не приползу к ней на коленях молить о прощении… И петь я больше не могу. Крестный отец, как мне быть?
Лицо дона Корлеоне приняло холодное и суровое выражение.
– Первым делом начни вести себя как мужчина, – презрительно бросил он и вдруг гневно проорал: – КАК МУЖЧИНА!
Перегнувшись через стол, дон по-отцовски жестко схватил Джонни Фонтейна за волосы.
– Господи, как же так вышло? Ты столько времени провел в моем обществе – и вырос таким женоподобным голливудским finocchio[7], который ноет и просит его пожалеть? «Как мне быть? Боже, что мне делать?!» Ну точно баба!
Дон так артистично передал страдальческие интонации, что Хейген с Джонни от неожиданности засмеялись. Вито Корлеоне был доволен. Все-таки крестник у него молодец. Ведь как повели бы себя после подобной выволочки родные сыновья? Сантино обиделся бы и потом стал делать пакости просто назло. Фредо устыдился бы. Майкл холодно улыбнулся бы и пропал на несколько месяцев. Однако Джонни – ну что за славный малый! – понял, чего от него хочет крестный отец, поэтому воспрянул духом и заулыбался.
– Ты увел женщину у босса – более могущественного человека, чем ты сам, – а теперь жалуешься, что он не хочет с тобой знаться. Глупо? Глупо. Ты бросил жену и детей, чтобы жениться на блуднице, а теперь плачешься, что тебя не принимают назад с распростертыми объятиями. Свою шлюху ты не бьешь по лицу, потому что, видите ли, у нее съемки, и удивляешься, почему она над тобой смеется. Сам натворил дел и теперь пожинаешь плоды!
Дон выдохнул, а затем уже спокойным голосом спросил:
– Ну что, на этот раз готов послушаться моего совета?
Джонни пожал плечами.
– Я не могу опять жениться на Джинни. Не на ее условиях, по крайней мере. Мне нужно играть, нужно ходить с друзьями по кабакам. За мной увиваются красотки – не могу же я им отказывать! Раньше, возвращаясь домой, я чувствовал себя последним подонком. Я не хочу проходить через все это снова.
Редко кому было под силу вывести дона Корлеоне из себя. Крестнику это удалось.
– Я и не уговариваю тебя опять жениться. Поступай как считаешь нужным. Правильно, что ты хочешь общаться с детьми. Мужчина, который отказывается от своих детей, – не мужчина. Однако сперва ты должен помириться с их матерью. Кто запрещает тебе видеть детей каждый день? Кто запрещает тебе быть с ними под одной крышей? Кто запрещает тебе жить так, как ты сам хочешь?
– Не все женщины ведут себя как старые преданные итальянки, крестный, – усмехнулся Джонни Фонтейн. – Джинни на такое точно не пойдет.
– Потому что ты вел себя как тряпка, finocchio, – язвительным тоном произнес дон. – Ты дал ей не столько, сколько потребовал суд; ты дал ей больше. А вторую жену не смог поставить на место, потому что, видите ли, побоялся попортить ей лицо. Ты идешь на поводу у женщин, а женщины ничего не смыслят в жизни, хотя, конечно же, будут блаженствовать в раю, тогда как нам, мужчинам, уготован ад. Я наблюдал за тобой все эти годы. – Голос дона стал проникновеннее. – Ты всегда был достойным крестником и относился ко мне с уважением. Но как же твои старые друзья? То ты водишься с одним, а через год уже с другим. Тот итальянский парнишка, который играл смешные роли, – у него случилась черная полоса, и ты перестал с ним общаться, потому что трясешься за свою репутацию… Как же твой старинный приятель, с которым вы вместе сидели за партой и пели дуэтом? Да, я про Нино. Он сильно запил от разочарования, ему приходится крутить баранку грузовика и петь по выходным за пару долларов, однако он не жалуется и ни разу слова о тебе плохого не сказал. Почему бы тебе его не выручить, а? Он хорошо поет.
– Крестный, ему просто не хватает таланта. Да, он хорош, но не для большой сцены, – в который раз принялся объяснять Джонни Фонтейн.
Дон Корлеоне прикрыл глаза.
– А по-моему, крестник, это у тебя не хватает таланта. Подыскать тебе работу? Хочешь тоже водить грузовик, как Нино? – Джонни не ответил, и дон продолжил: – Дружба – это всё. Она значит больше, чем талант и даже власть. Не забывай, друзья – это почти то же, что семья. Если б ты окружил себя стеной друзей, тебе незачем было бы обращаться за помощью ко мне. Скажи теперь, почему ты не можешь петь? Вы с Нино прекрасно выступили дуэтом в саду.
Хейген с Джонни распознали намек и усмехнулись.
– У меня пропадает голос, – как можно доходчивее сообщил Джонни. – Спою одну-две песни – и должен восстанавливаться по несколько часов или дней. Ни репетиций, ни повторных дублей я не выдерживаю. Это какая-то болезнь.
– Значит, у тебя проблемы с женщинами и пропадает голос. Хорошо, теперь расскажи, что за беда с тем голливудским pezzonovante[8] – твоим боссом, который не дает тебе работать. – Дон наконец перешел к серьезным делам.
– Он больше чем pezzonovante, – поправил Джонни. – Он хозяин студии и советник президента по вопросам военной кинопропаганды. Месяц назад он приобрел права на главный бестселлер года. Главный герой – вылитый я. Мне и играть ничего не нужно, достаточно быть собой. И петь не нужно. Я, может быть, получил бы «Оскар». Все знают, что это идеальная роль для меня и я снова стану звездой. Однако Джек Вольц, скотина, дал мне от ворот поворот. Я даже предложил сыграть без гонорара, задаром, но ответ все равно «нет». Если только я приду и у всех на глазах поцелую его в зад, то он, может, подумает…
