Марина Владимировна Брагина
Неформат
тяжёлым. У Ляли гулко, как-то потусторонне застучало в ушах, когда они вдвоём с матерью, обе в
белых халатах, стараясь ступать на цыпочках, вошли к нему в палату. Жора, обычно загорелый –
воплощение лозунга «солнце, воздух и вода» даже в гриппозной, обесцвеченной зимней Москве
– на этот раз выглядел каким-то иссиня-бордовым, а черты его лица стали резче – точь-в-точь как
на снимках сельских армян, которые Ляля видела на страницах журнала «Советский Союз». Отец
широко улыбнулся им навстречу, но Ляле почудилось, что где-то глубоко в его взгляде засели
искорки страха. И это испугало её больше, чем нездоровая бордовость его щёк. Ляля кинулась к
нему, пряча за суетливостью движений собственный страх, и, искусно интонируя армянский
акцент, шутливо восклицала:
– Послюшай, ара, видишь что бывает, когда коньяк пьёшь по-русски, по-шалтай-болтайски.
Панимаешь? Настоящий армянин коньяк закусывает, и обязательно персиком!
Жора смотрел на неё, как добрый незадачливый пёс, которого заботливая хозяйка в
последнюю минуту оттащила за тугой ошейник от края смертоносного обрыва, и Ляля вдруг
впервые почувствовала, как сильно и безотчётно она на самом деле любит отца. Всё время визита, пока Валентина подробно расспрашивала мужа о лекарствах, кардиограммах и результатах
анализов, Ляля смотрела на него будто с помощью какой-то новой, доселе не испытанной оптики
для души. Она впервые почувствовала себя в его присутствии взрослой женщиной, готовой к
ударам судьбы, а он ей представился просто мальчишкой, пусть и с лёгкой примесью седины на
висках. Наверное, Жора тоже что-то почувствовал, ощутил интуитивно, что тот инфаркт неспроста, что это какой-то сигнал свыше – пусть невнятный и не очень поддающийся расшифровке, но знак
судьбы. С присущим ему умом и проницательностью он понял: надо что-то поменять,
безразлично что, но поменять радикально. Повинуясь скорее житейскому инстинкту, чем
здравому смыслу, он пошёл на авантюрный, с точки зрения армянина, поступок – отпустил свою
взрослую дочь на Кавказ на зимние каникулы.
Ещё до своего выхода из больницы Жора раздобыл через МИД две путёвки на
горнолыжную базу в Чегете, о чём и не замедлил торжествующе сообщить Ляле по телефону. Это
прозвучало так неожиданно… Она была сбита с толку:
– Поехать вдвоём с мамой на лыжах кататься? А ты как? Оставить тебя здесь одного? Нет,
не пойдёт.
Жора на другом конце телефона жизнерадостно выдал своё любимое «отнюдь нет», и
Ляля окончательно убедилась в том, что у него дела пошли на поправку.
– Нет, Лорис-Беликова, дитя солнечной Армении! Предлагаю тебе поехать с твоей
подружкой – как её, Лилей. Созвонись с ней к вечеру – мне нужно путёвки выкупить в профкоме
до конца недели. Заодно и лыжный костюм свой опробуешь – тот, австрийский, красный. А то мой
подарок уже два года в шкафу без дела валяется.
И вот они сидят в кафешке вдвоём, Лиля и Ляля, предвкушая отъезд на Кавказ, и
провожают уходящий год полусладким шампанским и пломбиром с арахисом. После каждого
глотка Ляля слегка морщится (она пьёт только брют), а Лильке – в самый раз. На неё вдруг
нападает безотчётное веселье, и она, давясь от приступов смеха и разбрызгивая шампанское на
ворот водолазки, рассказывает Ляле, как на днях мучилась над составлением индивидуального
комплексного плана по учебной и общественной работе.
– Представляешь, пристал этот комсорг группы: все давно отстрелялись, одна ты, видите
ли, не сдала. У него кличка – Элвис, а знаешь почему? Делает себе такой кок с пробором и
псевдобаки, как у короля рок-н-ролла. Я ему на ватмане написала каллиграфическим почерком:
«Обязуюсь проштудировать три источника и три составные части молодёжного движения на
Западе – секс, наркотики и рок-н-ролл». И вторым пунктом: «Обязуюсь совратить Элвиса в
приемлемое для него время». Видела бы ты, как он покраснел! Даже испариной покрылся!
Лиля опять закатилась смехом, так что на них стали оглядываться сидящие за соседними
столиками молодые люди.
– А что, неплохая идея, кстати, – задумчиво сказала Ляля. – Насчёт плана на будущее, тем
более комплексного, не уверена: будущее всегда теряется в тумане. А вот подвести итоги года
можно. Достижения года: окончание школы, поступление в институт и потеря девственности.
Фильмы года: «12 стульев», а из западных – «Декамерон», на закрытом просмотре видела. Книга
года, пожалуй, «Никогда не люби незнакомца» Гарольда Роббинса – я в подлиннике прочла.
Дурацкий перевод названия, правда? «Never Love a Stranger» звучит куда лучше.
– Слушай, а чем у тебя роман с Романом закончился? – спросила Лиля, нарочито играя
словами, – вы после этого что, не встречались?
– Встречались несколько недель регулярно. А потом как-то нет, знаешь… Что-то в нём не
то… Хотела бы я знать, сколько у него баб было. Десятки, пожалуй… Но дело не в этом. Помнишь
сюжет Возрождения «Леда и лебедь»? Во всех картинных галереях мира есть варианты. По-
моему, даже у Микеланджело. В постели он нежный, как Лебедь; и ласки у него как у лебедя – уж
не знаю, что тут символ чего – лебединая шея крепкая и гибкая, как… – дальше сама можешь
представить; а я для него – Леда. Для него, кажется, любая… – тут Ляля запнулась, не решаясь
произнести слово, – Леда. С ним здорово, когда он тебя… – она опять запнулась, – когда он это с
тобой делает. А потом – что-то не то. Сама не знаю почему. Я тут случайно школьную программу
по литературе вспоминала и подумала: представляешь, если бы Чацкого и Молчалина соединить
в одного человека? Вот как раз Роман бы и получился. И ещё, знаешь, лучше бы он молчал.
Слишком много слов – он мне даже Пушкина цитировал как-то после этого, что-то вроде:
Она покоится в объятиях Зевеса;
Меж ними юная любовь, –
И пала таинства прелестного завеса.
Нет, я ему благодарна, конечно, это же его усилиями пала моя «таинства прелестного
завеса».
Она не стала уточнять для Лильки, что всё равно наведывалась в ту квартиру с просевшим
диваном и с так и не зажжённой индийской свечой. Секс с мужчиной – не именно с Романом, а
просто мужчиной со всеми его работающими мужскими атрибутами – понемногу приобрел для
неё самодовлеющий характер, и её тянуло в этот омут, хотелось сладкого так, как иногда хочется
вот этого мороженого, что сейчас томно оплывало в её чашечке под тяжестью арахисовой крошки.
Другое дело – сколько в этом мороженом сахара и прочих наполнителей… Роман, кажется, стал от
неё отставать в эмоциональном развитии, что ли? Ей в последнее время хотелось, чтобы взял её, овладел ею какой-то властелин, хозяин, повелитель, который бы скрутил её в бараний рог и
изнасиловал – ну или, по контрасту, пылкий юноша-девственник, у которого ещё никого не было.
Вот как этот, за соседним столиком, что так смешно покраснел в ответ на Лилькины авансы. A
Роман со своим альпинизмом, помноженным на интеллигентские лясы, клонящиеся к
бардовским песням вперемешку с йогой и литературщиной для приманки аспиранток с филфака,
напоминал ей двигатель, работающий на холостом ходу, без сцепления с колесами. Впрочем, этот
мыслительный конструкт был, наверное, не для Лильки – не в коня корм. И потому Ляля вслух
сказала с несколько наигранной грустью:
– Любви хочется, чувства «большого и чистого», как у Дорониной.
– Ну, насчёт любви не гарантирую, – Лиля всё ещё не отошла от своего весёлого
настроения. – Вот большого, а главное чистого обязательно найдём, – хохмила она. – По-моему,
ты мудришь. Спасибо скажи Роману, что эту твою завесу так умело раскрыл. Жаль, что мне он
вовремя не попался. До сих пор оторопь берёт, когда своего первого вспомню. Не умеешь – не
берись! – со смехом добавила она, и со значением зыркнула на молодых людей за соседним
столиком. Их головы, как по команде, повернулись в сторону девушек, а один густо покраснел.
– У меня составлен комплексный план, –нарочито громко начала она, – как минимум
четыре мужика в наступающем году. Программа называется «Времена года» Вивальди!
Чувствуешь, что я музыкальную школу закончила? – И она выразительно подмигнула
покрасневшему юноше.
– Ну это ещё ничего! – в тон ей лукаво воскликнула Ляля. – Могла бы быть музыкальная
сказка «Двенадцать месяцев».
Лиля снова заразительно рассмеялась и сказала:
– Всё, хватит! У меня уже щёки от смеха болят. Давай ещё по мороженому?
***
К турбазе ехали на автобусе. Водитель-кабардинец отчаянно лихачил, автобус то рывком
срывался на высокую передачу, то вдруг резко тормозил, как осаженный скакун, и женская
половина пассажиров, к удовольствию кабардинца, взвизгивала от страха – частью напускного,
частью непроизвольного. Пару раз останавливались, когда какая-нибудь из девчонок, сидевших
впереди, подбегала к водителю, закрыв рот рукой в варежке, и отчаянно жестами просила
выпустить её на обочину. Лялю не тошнило, и она вовсю вертела головой, с интересом
разглядывая тёмные пирамиды сосен по обе стороны. Ей казалось, что автобус попал в готический
собор, разве что созданный из снега и сосен – в такой она заходила во Львове несколько лет
назад. Лилька, неумолимо болтавшая всю дорогу, вообще отсела назад, где было пять сидений в
ряд над двигателем и где сидели молодые люди, которых не пронимали ни тряска, ни крутые
повороты, ни выхлопные газы. Они даже успели несколько раз приложиться к фляжкам, куда
предусмотрительно перелили болгарский коньяк «Плиска», и наверняка угостили Лильку – потому
что та хохотала громче обычного. Оглянувшись пару раз, Ляля увидела, что та с хохотом
пересаживалась с одного сиденья на другое, не упуская случая приземлиться на коленки к
какому-нибудь из попутчиков.
– Вивальди, «Времена года», композиция «Зима», – громко объявила Ляля, поднеся ко рту
свёрнутый листок бумаги наподобие микрофона.
Лилька просто захлебнулась от смеха, а кто-то из молодых людей, поняв Лялькино
объявление буквально, заметил:
– Какая у вас подруга эрудированная, однако.
– Да, эрудиции ей не занимать, – давясь от хохота, парировала Лилька. – Главное – суметь
грамотно применить на практике полученные знания.
Тёмная хвоя сосен на последних километрах перед Терсколом отступила в сторону и
пропала, открылись склоны Чегета с нитками подъёмников и трассами спусков. Крошечные точки
– фигурки лыжников на снегу – напоминали яркие крошки на белоснежной ресторанной скатерти.
На турбазе сбросили вещи и второпях, стараясь успеть до ужина и наступления темноты,
выскочили на ближайший склон. Снег был глубокий и рыхлый, так что Ляля, несмотря на свою
субтильность, утопала в нём по колено. По склонам носились лыжники, вздымая на виражах
облака снежной пыли. Ляля с некоторой оторопью сообразила, что горнолыжные скорости вполне
сопоставимы с мотоциклетными, и решила ограничиться тем, что попроще. Когда подошла её
очередь, она всё-таки взяла напрокат горные лыжи – так, на всякий случай, вдруг понравится. Но
больше надежд она возлагала на обычные, равнинные, которые она тоже попросила, игнорируя
насмешливые взгляды студентов, стоявших в очереди за ней. Тех, кажется, раздражали не столько
эти равнинные лыжи напрокат, изрядно потёртые и резко бьющие в глаза своим несоответствием
с её ярким фирменным костюмом, сколько сам этот костюм, вызывающе модный и красивый, –
недосягаемая мечта даже для лыжников общества «Буревестник», которые готовились здесь к
Спартакиаде профсоюзов.
– Девушка, а у вас что, четыре ноги? – сострил один из них. – Что-то незаметно.
Ляля смерила их вызывающим взглядом и сказала:
– Да нет, готовлюсь к чемпионату мира по биенскиингу.
Этот вид спорта она только что придумала, соединив первую часть от первого пришедшего
на ум слова «биенале» – фестиваль, проходящий два раза в год, и «skiing» – катание на лыжах.
Умники из «Буревестника» уважительно закивали, делая вид, что уж им-то такой вид
спорта, конечно же, известен, а как же?
Лилька, стоявшая рядом, заржала, как скаковая лошадь, готовящаяся к выездке.
Она-то, в отличие от подруги, решила испытать на каникулах все радости жизни и на
следующее утро, сразу после завтрака, исчезла на весь день вместе с новым знакомым – кажется, тем самым, который накануне привёл её к дверям их номера глубоко за полночь; Ляля сквозь сон
слышала, как они подозрительно долго возились и глубоко, протяжно вздыхали у входа, не до
конца закрыв за собой дверь.
Ляля, по правде сказать, радовалась свалившемуся на неё одиночеству: нужно как-то
остыть от горячки уходящего года, подвести итоги, покопаться в собственных мыслях, не
отвлекаясь на чужие. Да и микроинфаркт отца как-то здорово вздёрнул её психику, так что покой
пришёлся кстати. Дня три она жила размеренной жизнью праведницы: поднималась на
подъёмнике на гору, чтобы полюбоваться волшебным зрелищем – прямо перед ней высился
Эльбрус, а у подножия синели сосновые леса Баксана, – благостно ела на завтрак обязательный
творог со сметаной, а на ужин пила кефир, скудно посыпанный кристалликами рафинада. Каждое
утро час-полтора с каким-то философски спокойным отречением каталась на пологих склонах
рядом со зданием турбазы, время от времени сверяясь с часами, чтобы ненароком не вернуться в
номер раньше времени и не нарушить сексуальный марафон Лильки с очередным персонажем из
цикла Вивальди. На снегу почему-то особенно ясно думалось, несмотря на лёгкую, как далёкая
мелодия, головную боль – знак высокогорья.
А потом из ниоткуда появился он – Вадим Савченко…
Он сначала обратил внимание не на неё, а на яркий лыжный костюм, который что-то ему
мучительно напоминал. Она неторопливо скользила вниз по склону. Удивительно – одета как на
Олимпиаду в Саппоро, а катается не торопясь, без шика и снежных фонтанов. Савченко вдруг
сообразил тогда, что напоминает ему тот вишенно-красный костюм, – ну конечно, мотоцикл
«Ява»! Мечта любого половозрелого идиота из Изотовки! И главное, чтобы на бензобаке, таком
же ярко-красном, как и весь мотоцикл, красовалась переводная картинка какой-нибудь
белобрысой, распутно улыбающейся Гретхен или Анники из ГДР.
«Да ёлки-палки! Как же я забыл?! – воскликнул про себя Савченко, окончательно
расставаясь с остатками сна. – Да, вот эти пошлые переводные картинки, их привозили пацаны из
соседних пятиэтажек, служившие срочную в ГДР. И эти красавицы улыбались седоку мотоцикла
блудливо с бензобака, в опасной близости с промежностью. У меня самого вроде была такая
картинка – кто-то подарил. Точно, была! А куда я её дел? Чёрт знает! За неимением мотоцикла. И
даже не поменял, а можно было бы на что-то поменять… Интересно, что с годами ничего
становится не жалко. Только прожитых лет… и тех женщин, которых не удалось… Да и то не всех».
А она была хороша в том костюме, куда лучше мотоцикла «Ява»! И он катил на лыжах за
ней в отдалении, всё время сзади, чтобы не позориться в своём нищенском костюме. В таком
сиротском одеянии если уж показываться, то надо кататься как бог! Его костюм – это жалкий
мопед; как эти мопеды назывались? «Верховина»?! Точно, «Верховина»! Редкостная по
уродливости конструкция! Содрали, как водится, у немцев по трофейным репарациям. И гнали
производство, не стесняясь, до семидесятых. А она – «Ява». Или даже лучше – «Jawa».
Савченко вспомнил, как в детстве, совсем маленьким мальчишкой, воображал себя
машиной «Волга» с оленем на капоте. А иногда – «Москвичом-408». Ничего странного, у всех
мальчишек такие фантазии. Их манят машины, они кажутся им живыми существами. Как это в
психологии называется – антропоморфизм, что ли? Когда «Москвич» кажется тебе маленьким
живым существом с удивлёнными круглыми глазами? И звук его мотора как интимное рычание
какого-то милого животного. Да, ты одушевляешь это странное существо, и жалеешь лишь о том,
что оно не твоё. И ты завидуешь чистой детской завистью тем немногим счастливчикам, которые
свободно берутся рукой за элегантную дверную ручку этого «Москвича», чтобы утопить круглую
кнопку в её основании и, открыв дверь, сесть с восторгом, какой бывает только в детстве, в
красивые дерматиновые формы его сиденья.
«Какой я был тогда зелёный лопух, – с иронией подумал он. – В 23 года воображать себя
мопедом, а красивую женщину – мотоциклом из далёкой, как сказка, Чехословакии. Вот что
значит быть запоздалым девственником – даже фантазии не эротические, а какие-то детские. А
впрочем, не жалею ни о чём. Здорово всё-таки, что моя первая женщина – вот такая». Тот год,
1972-й, вообще получился каким-то вещим. Если задуматься, вся его жизнь, весь маршрут этого
тяжёлого состава, со всеми промежуточными станциями нарисовался тогда, в январе, на склонах
Чегета, где он стыдливо слонялся в одиночестве, неумело раскатывая лыжи до подобия
скольжения, и с кошачьим любопытством поглядывал на красную фигурку на снегу. Он даже
помнил, как выглядел этот снег, на который уже упали тени, подсвеченные морозным багровым
солнцем, что спешно закатывалось за гору. Снег был бело-серебристого цвета, как пепел от
сгоревших углей костра, в котором в детстве с Димычем, Игорем Клопковым и Витькой Иричуком
пекли картошку на втором газоне проспекта Победы. Этот бело-пепельный цвет здорово выглядел
бы в отделке интерьеров «Боинга».
***
Он к тому дню управлялся на лыжах уже неплохо, даже виражи закладывал, умело кидая
тело то влево, то вправо. Потому и увлёкся, потеряв за этими экзерсисами яркую фигурку из виду.
Подумал, что она на базу уже ушла, и решил ещё раз для закрепления навыков, а лучше – для
небольшого куража скатиться от подъёмника до основания склона, за грядой которого
начинались другие, совсем нешуточные трассы, куда ему, с его степным прошлым, лучше не
соваться. Снег уже подмерзал и зло шуршал под кромками лыж, которые не тормозили, а,
наоборот, опасно несли вперёд. И Савченко таки поймал кураж – стремительно и даже с
виражами скатился вниз, едва не завалившись на спину, когда лыжи на секунду взмыли в воздух
на небольшом бугорке. Вот там, где склон уже полого выравнивался, среди миллиона лыжных
следов, нарезанных за день, он вдруг снова увидел эту красную каплю её костюма, совсем не
яркую, а скорее винно-бордовую в наступающих сумерках. Она сидела на снегу, отчего казалась
почему-то больше, чем раньше, при дневном солнце. Одна лыжа валялась в стороне, и он тогда с
одного взгляда почему-то своим геометрическим мышлением представил другую, ту, что на левой
ноге, как основу равнобедренного треугольника по отношению к её телу. Здорово он тогда
заложил вираж рядом с ней! Снегом её не засыпал, но фонтан получился эффектный. За такой
вираж можно было простить любой совковый лыжный костюм! Она уже сняла шапочку, или,
может, та слетела во время падения? – и ещё сквозь пелену поднятого им самим снежного
фонтана он мельком увидел её густые, разлетающиеся в стороны чёрные волосы. Она
поворачивалась к нему медленно, как главная героиня в фильмах Феллини. А ещё Савченко видел
такое лицо и такие волосы на одном из полотен в художественной галерее в Таганроге, где был с
родителями на экскурсии прошлой зимой. Та Женщина с картины, конечно, запомнилась ему не
только и не столько лицом, сколько тем, что художник изобразил её в костюме Евы. Тщательно
выписанные женские прелести, которые тогда вызвали волну пошлых шуточек у мужской части
экскурсионной группы, долго потом мучили его по ночам, не давая ему спать и живописуя всякие
непотребства, которым ему так хотелось с ней предаться. Впрочем, таганрогская аналогия осенила
его потом, много позже.
Ему не пришлось изобретать фразу – она сложилась сама собой, и он почему-то шутливо,
без запинки отрапортовал голосом образцового стража порядка:
– Горно-егерская альпийская служба! Сообщите, что произошло? Почему Вы лежите
перпендикулярно лыжам?
Ляля с секундной оторопью посмотрела на него, а потом расхохоталась:
– Как, как? Перпендикулярно? Вы что, из Германии? Немец? Или, скорее, эстонец? Что за
лексикон странный – альпийская служба! Помогите мне лучше встать… Как там у вас?
Вертикально, а не перпендикулярно – на лыжи. У меня нога из крепления выскочила, вот я и
свалилась. Хорошо, что не на склоне, а уже здесь, на выезде. Меня, кстати, Лялей зовут. А под
каким именем числится горный егерь?
Никогда он с такой непринуждённостью не называл своё имя женщине! С ней почему-то
было легко с самой первой минуты, и пока он заново водружал её ботинок в крепление лыжи,
вдохновенно болтал милую чепуху, вполне органично оставаясь в образе гипотетического егеря с
действительно каким-то немецким (а скорее тирольским) складом ума и построением фраз. Ляле
понравилась эта словесная игра, и она, с иронической покорностью следуя за своим нарочито
строгим провожатым и несколько пыхтя от усилий и превозмогаемой усталости, пару раз назвала
себя в третьем лице «фройляйн Ляля», а под конец, расхрабрившись, назвала его «майн либе
егер» и даже «майн херц». Он не совсем складно работал лыжными палками, вышагивая сбоку и
чуть впереди, время от времени останавливаясь, чтобы она могла отдышаться, при этом
внимательно разглядывал её лицо. Тогда он и вспомнил ту, что на картине в Таганроге, но
целомудренно прогнал от себя образ всего, что могло скрываться под тканью лыжного костюма.
Как там у поэта – большого любителя женщин и завистника Пушкина? «Будто бы вода –
давайте мчать, болтая, будто бы весна – свободно и раскованно». Вот так и он чувствовал себя
тогда – мчал, а не карабкался на лыжах к турбазе, и они обменивались какими-то
малозначащими, но лёгкими и искрящимися, как весенние сосульки, фразами. Она, что
любопытно, не сразу расшифровала аббревиатуру МАИ, да и, расшифровав, кажется, не оценила
породистость его вуза. Впрочем, самолёты – это её впечатлило.
– Пассажирские? – несколько наивно спросила Ляля.
– И они тоже. Но преимущественно сверхзвуковики. Истребители. Впрочем, для
очаровательных девушек все подробности покрыты завесой секретности. – Эту фразу он
договаривал уже на складе, где они сдавали взятые напрокат лыжи, стараясь своим голосом
перекрыть сердитые возгласы кастелянши, которая требовала, чтобы возвращающиеся со склонов
студенты тщательно очищали лыжи и ботинки от налипшего снега.
– Егерь, давайте на «ты», – предложила она так беззаботно, что он только усмехнулся и в
тон ей сказал:
– Ну что же, конечно. Тем более что со слова «ты» начинается самая употребительная в
мире фраза «Ты есть хочешь?» Потому что егери… А как, кстати, правильно – егери или егеря? …за
день скитаний по склонам, спасая красивых девушек, проголадываются – фу, какое слово
нескладное, захачивают? захотевают? – совсем запутался. В общем, доходят до волчьего
состояния и могут этих красивых девушек покусать.
– Хорошо, веду тебя есть, – послушно кивнула Ляля, – хотя меню в этой столовой не балует
разнообразием. Биточки с пюре, винегрет и компот. А на ночь, как всегда, сиротский кефир с
сахаром.
– К вопросу о сахаре, – подхватил тему Савченко. – Мне здесь, в горах, на этом холоде что-
то жутко не хватает сладостей. Я вообще сладкоежка. Обожаю всякие варенья и выпечку. Я тут
притащил с собой из Москвы печенье и клубничный конфитюр. Так что после ужина можно
устроить «Чаепитие в Мытищах».
За ужином они болтали так весело, глядя друг на друга, как будто были знакомы сто лет,
так, что Савченко даже не почувствовал вкуса тех роковых биточков с винегретом. Он весело и как
бы искоса поглядывал на её лицо, и теперь, разогретое в тепле столовой, в кайме её чёрных
красивых волос, оно снова напомнило ему девушку из таганрогской картинной галереи. У неё
была какая-то кинематографическая внешность, которую усиливал заморский свитер толстой
вязки и альпийский жилет-безрукавка.
– А с чего тебе взбрело в голову егерем представиться? – спросила она.
– Сам не знаю, – беззаботно отозвался он, – как-то само на язык легло.
– А я думала, что ты эстонец, который подделывается под немца – этакого блондинистого
арийца, белокурую бестию.
Он удивлённо-вопросительно взглянул на неё:
– А я что, действительно на эстонца похож? Или на немца?
– Не похож, не похож, успокойся. Просто фраза у тебя получилась какая-то не наша. Где ты
видел русских, которые в обращении с девушками упоминают перпендикуляры?
Вадим иронично хмыкнул.
– Да, как-то само собой вылетело, – так же легко и беззаботно сказал он, – вообще фраза
для «Крокодила», рубрика «Нарочно не придумаешь». Это у меня перегрев от учёбы в институте.
Я вот даже ворот твоего свитера по контуру воспринимаю как турбину и пытаюсь определить
аэродинамические качества.
– Интересно! – Она действительно с интересом посмотрела ему в глаза. – А я-то,
неуклюжая, испытывала аэродинамику эмпирически, нырнув в сугроб там, на склоне.
Как его зацепило это слово – «эмпирически»! Если бы она только знала!
«Да, это не Донбасс», – в который раз за студенческие годы он повторил ставшую
привычной мантру. Ляля ещё что-то говорила, а он по мимолётной ассоциации вспомнил, как в
первый же день в общаге пять лет тому назад ни с того ни с сего услышал в мелочной перебранке
второкурсников о том, кто дежурит в тот день по комнате, слово «софизм».
«Да, Савченко, это тебе не Изотовка, где из трёхсот тысяч жителей дай бог если пятьдесят
имеют это слово в активном словаре», – подумалось ему тогда. – И здесь, пожалуйста,
«эмпирически»! Надо же! Класс!
«Возьмите вы от головы до пяток, на всех московских есть особый отпечаток» – эта фраза
Фамусова в миллионный раз всплыла в его памяти. – Всё-таки молодец ты, Савченко, что не
малодушничал, не разменивался ни на Донецк, ни на Харьков, а замахнулся тогда на Москву!
Ради такой вот девушки в красивом свитере и с таким лексиконом стоило покорять столицу!
Она тем временем, вылавливая вишни с косточками из компота, говорила, без стеснения
разглядывая его, как разглядывают сложный чертёж на кульмане:
– Здорово, когда знаешь, о чём думают другие. Вот сидит перед тобой белокурый егерь –
липовая помесь эстонца с немцем и, оказывается, думает не о женской красоте, а об
аэродинамике.
– Ну, положим, о женской красоте думают все – по крайней мере, мужчины. А кто тебе
сказал, что всё аэродинамическое некрасиво? Возьми, например, «Волгу–21» и сравни с
«Жигулями». Что красивее? Конечно, «Волга»! И не потому, что у неё двигатель мощнее, а именно
из-за внешних форм, от которых веет скоростью. Да и бегущий олень на капоте тоже красивый,
хоть и бесполезный, символ.
– Ну, а если посмотреть на меня не как на машину, а как на девушку? – лукаво спросила
она. – Что ты видишь на капоте?
– Вижу красавицу, которая любит вначале выпить компот, а потом съесть вишни из него.
Ляля усмехнулась, потому что фраза показалась ей немножко двусмысленной. «Раздавить
вишенку» – так это, кажется, у американцев? Ляле эта фраза встретилась совсем недавно в каком-
то современном американском романе, который она читала вслух по вечерам в первом семестре
просто так, чтобы развивать беглость речи. По-русски гораздо грубее – «сломать целку». Она
испытующе взглянула на него – нет, он, конечно, не знал, что символизирует «вишенка». И слава
богу…
– А ты что, по-английски свободно говоришь? – поинтересовался он.
– Ну, с грамматикой всё в порядке, экскурсии по Москве могу водить. Новодевичий
монастырь, Кремль. Даже знаю, как будет «успение», «преображение» и всё прочее – без них в
этих древних церквях не разберёшься.
– Завидую чистой завистью, – вполне искренне ответил он. – Вот чего мне природа не дала
– способности к языкам.
– Ну прям уж – так вот и не дала! – усмехнулась Ляля скептически. – Что тут сложного?
Ленился, наверное, в школе.
– Нет, серьёзно – не то полушарие мозга у меня работает. По всем предметам были
пятёрки, кроме английского. Английский в провинциальной школе – это вообще не кондиция. Так
вот, вообрази себе, я даже в такой некондиционной среде на пятёрку не вытянул! А ты ещё какие
языки знаешь?
– Французский, но это, как говорят американцы, только в пределах, достаточных для того,
чтобы попасть впросак. А вообще, для языков большого ума не надо, – с обезоруживающей
честностью сказала она.
Вадим с уважением посмотрел на неё и покачал головой.
– Нет, ты просто не ценишь, что имеешь. Ведь каждый язык – это, ну, скажем, как
математика, только их, этих математик, много. Представляешь себе, существуют параллельные
математики, которые выполняют те же функции, что и твоя собственная, и так же хорошо, а
подчас и лучше. Но в этих математиках, представляешь, дважды два – не четыре! Или в
арифметике не четыре действия, а почему-то шесть. Или извлечение корня противоположно не
возведению в степень, а косинусу…
Он увлёкся и даже впервые перестал глазеть на неё, а смотрел куда-то выше, поверх её
головы. Ляля поглядывала на него со смесью замешательства и лёгкой женской иронии.
– Нет, я тебе точно говорю: по сравнению с этими вашими математическими абстракциями
языки – сущая чепуха, – добродетельно сказала Ляля, интуитивно чувствуя, что нужно
притвориться простушкой…
– Не знаю, не знаю… Ты вот на склоне, когда мы возвращались на турбазу, что-то говорила,
на каком?
– На немецком. Я просто пару фраз знаю – с родителями в ГДР несколько лет жила. Это,
если использовать твоё мышление, язык перпендикуляров. Правильный очень. Всё в нём по
правилам. Даже исключения подчиняются правилам.
– Ладно, семинар о ценности языков и точных наук можно отложить на потом. Слушай, ты
чаю не хочешь? – спросил он, перебивая ход собственной мысли. – Я от этих компотов не
согреваюсь, а только ещё больше замерзаю. И вообще они у меня ассоциируются не с летом и
фруктами, как положено было бы, а с холодной неуютной общагой. Сказываются годы,
проведённые в МАИ.
– А чай? Какие ассоциации? – заинтересованно спросила Ляля.
– Чай, если индийский, ассоциируется со слоном – благо, он на пачке нарисован. Жара,
джунгли и слоны. От одной мысли становится тепло и солнечно на душе. Хотя я вообще
цейлонский люблю. Если серьёзно, чаепитие мне всегда Алма-Ату напоминает. У меня мать
оттуда родом. Там чай пьют сто раз на день – от нечего делать. Ритуал. Но знаешь, в этом что-то
есть. У людей не так много ритуалов на самом деле. Ну, например, молитва. Что это, если
рассуждать исторически? Ритуал. Но не для меня.
– Интересно, почему это не для тебя? – с любопытством спросила Ляля.
Вадим положил руки на стол. Ему вдруг захотелось взять кусочек мела и нарисовать свой
ответ, как уравнение на доске. Мела, конечно, под рукой не было – да и странно бы это
выглядело. Но его тянуло дать ей развёрнутый ответ, как на экзамене, и он пожалел, что в
карманах нет ручки или карандаша.
– Слушай, я бы мог тебе написать это, как конспект. Люблю всё наносить на бумагу – так
яснее.
– Милый егерь! – Ляля снова взяла шутливый тон. – Вы действительно перезанимались в