Марина Румянцева
Ангел Маруся
А пока ты – мой. И, похоже, сейчас нам придётся сделать небольшую пробежку до ближайшей избушки, чтобы согреться. Вот обрадуется баба Таня, когда за воротцами, открывающимися, чтобы выпустить козу–кормилицу на последние в этом сезоне пастбища, образуется некий молодой человек приятной, но мокрой наружности, трясущийся от холода, и непослушными губами называющий это пока серенькое утро – добрым.
Баба Таня не будет говорить тебе «милок» и изображать излишнее человеколюбие, она женщина строгая. У нее за плечами сорок лет педагогического стажа, она знает, как с вами, сопляками, управляться. Но в дом впустит, и накормит, и зятеву одёжку, чистую и сухую, даст во временное пользование. И деньги твои мокрые не возьмет, у неё и так всё есть – домик, козочка, дети–внуки и пенсия девятого числа.
А я всё-таки настоятельно советую тебе здесь задержаться, хотя бы на пару дней. Дома ты всё равно наврал про командировку, гадёныш этакий. Я думаю, что от общения с Татьяной Петровной будет тебе немаленькая польза. Мои советы ты воспринимаешь, как некий внутренний голос, так можно, всё равно окончательное решение за тобой.
36.
На печке никогда не спал? Имеешь прекрасную возможность. Не отказывайся, вон сказочные богатыри как это любили. Давала она им искомую силушку, видать. И тебе не помешает. Печка с вечера протоплена, тёплая, сверху перинка с запахами естественной жизни – в общем, как у Христа за пазухой. Отдыхай. Очнёшься, дров бабе Тане наколешь, сколько сможешь. В знак благодарности.
Баба Таня посмотрела за занавесочку, на спящего богатыря, возле которого аккуратно разложены бумажки разного номинала и внутренности когда-то навороченного мобильника, и хмыкнула. Действительно, смешно.
Бабушка Татьяна Петровна женщина непростая, да и внешне на деревенскую бабульку она походит мало – разве только низко повязанным тёмненьким платочком. Из-под платочка – глаза, привыкшие смотреть на мир внимательно, но, как ни странно, доверчиво. Не ожидающие жизненного подвоха и не готовые к нему. Бабушка Таня очень больна, под платочком – короткий седой ёжик, едва отросший после «химии». Едва ли с полной уверенностью можно сказать, что она здесь живёт. Но также нельзя – что умирает. Баба Таня для себя этот вопрос ещё не решила.
Проснувшемуся к вечеру богатырю Татьяна Петровна предложила обед из трёх блюд, что оказалось очень кстати. Молодой здоровый организм требовал материальной подпитки. Налила стопочку вкуснейшей самогонки, настоянной на разных травках – здоровья для. Ванечка ни от чего не отказался, снова зашарил по карманам, но был решительно остановлен. После перекура на крылечке ему была дадена крепкая лопата, свежие нитяные перчатки и задание по перекопке огорода на зиму. Землю ковырял он, конечно, как умел, но с энтузиазмом, пока совсем не стемнело.
Вернулась с прогулки коза, оглядела незнакомца бесцеремонными глазами, продемонстрировала крепкие рожки. Уже совсем на ночь глядя, заблудившийся в жизненных ситуациях топ-менеджер и деревенская бабка-ёжка сели пить чай из самовара и разговаривать. И без особых проблем нашли общий язык. Я тоже присутствовала, бесплотно витая над столом, уставленным вкусной и полезной пищей, среди которой присутствовали и кувшинчик с тёплым молоком, и земляничное варенье, и свежеиспечённые блинчики. Мне здесь нравилось. Я бы, пожалуй, поселилась в соседнем брошенном домике, пугала бы вечерами прохожих призрачным светом из покосившихся окон, заходила бы запросто к бабе Тане за солью, за чаем…
Ночью под окнами блажили свободные коты, падали с неба звёзды, инеем оседала осенняя сырость. Бегал на двор непривычный к поздним чаепитиям Ванечка, поднимал голову, рассматривая небесные драгоценности. Плыл со свиного комплекса аромат временной сытой жизни, но не раздражал, а только напоминал о земном.
37.
Солнце теперь не забирается на прежнюю высоту, а скромненько и неярко катается себе по–над горизонтом, частенько прячась в плотные тучки. Основная работа у него сейчас в другом полушарии. Тихо облетает листва с яблонь в садике, чернеет и бугрится, словно кабаны её рыли, перекопанная Иваном пашня, стучит рогами в дверь, просится на волю коза Глафира. Свернулся на солнышке в грязноватый меховой клубок свободный кот, победитель ночных ристалищ. Если идти по просёлку в сторону шоссе, километра через три можно увидеть, как из речки протягивает к небу лапы–колеса Иванов верный конь, уже наполовину обглоданный местными механизаторами, да свежевосстановленную оградку моста.
Ванечке стыдно. Он наблюдает с печки, как придерживая бок, шаркает по кухоньке, справляя обычные утренние дела–заботы баба Таня, крутится у неё под ногами свободный кот, в надежде на блюдце молока изображая домашнего Котавасю, повелителя мышей. Медленно ползут от окна к двери солнечные косые четырёхугольники. Он больше не знает, что на самом деле жизнь – то, что есть сейчас или то, что было раньше. Он заблудился в волшебном лесу судьбы и не уверен, что пора искать дорогу к дому. Он, страшно сказать, даже не знает, был ли у него дом или только неясные воспоминания странствующего рыцаря, стукнувшегося головой.
Над избушкой бабушки Тани – ещё не потерявшее цвет небо, перечёркнутое расплывающимся следом самолёта-невидимки. Небу на эти зачёркивания – тьфу, и на самолёты – тьфу, оно не принимает всерьез дурацкие механические блохи человечества. Ему интересна только душа, которая способна подняться так высоко, как не могут летать ни птицы, ни ангелы, ни космические корабли.
Кто собрал вместе такие непохожие персонажи, пересёк в одной точке их линии судеб, обозначил час и варианты, но выбор оставил им? Не тот ли, чья любовь – с каждым, кто бы он ни был, и чья забота – навсегда.
Не навернись Ванечка с моста после предательства, пережить которое казалось – невозможно, не запросись в то утро упрямая коза доедать остатки пастбищ, тихо угасла бы баба Таня в начале зимы, раздав хозяйственную утварь и скотинку соседкам–подружкам, а самогоночку – «на пропой души» местным мужичкам. А так, поживет ещё наша бабушка, встретит будущим летом детей и внуков и проводит, и снова встретит. Самогоночка дождется зятя, разольется живительной влагой по измученному за зиму висками и коньяками организму руководителя среднего звена, выбьет чистую слезу и скупое признание «если б не это, вот не поехал бы в вашу вонь, мама».
А я? Я всего лишь немножко им помогла.
38.
На окне у бабушки Тани пышным цветом исходит герань, бьётся в стекло последняя осенняя муха. Развалился в сонной истоме сытый свободный кот, весь в шрамах побед и поражений. В чистой комнате высится старинный резной шкап, гибрид комода и секретера, хранящий в своих недрах не одну семейную тайну. За его стеклом – тонкие чашечки из фарфора и изящные фигурки, изображающие жизнь во всех её проявлениях. Там же, в стеклянной пивной кружке – мобильный телефон для экстренной связи с цивилизацией. В красном углу – три семейные иконы, не имеющие большой антикварной значимости, но намоленные несколькими поколениями и потому – бесценные. У стены – основательная кровать с высокими железными спинками и подзорами. Здесь мало что поменялось с прошлого века, разве что из угла таращится серым плоским глазом иностранный телевизор, да под белой кружевной салфеткой отдыхает забытый внуком в предотъездной спешке магнитофон. Бабушка Таня чувствует себя Хранительницей. Она оберегает то место на земле, где корни соединяются с кроной. И избушка её не просто домик, а родовое гнездо, где открываются порталы.
Ванечка об этом ещё не догадывается, ему смешно вечерами сидеть на старинном сундуке, содержащим внутри себя бог весть какие артефакты, и смотреть японский телевизор. В нём оживают чувства, он больше не измученная болью кукла в дорогом пиджаке, выпавшая из витрины, а мужчина, весьма полезный в натуральном хозяйстве. Теперь он осваивает приёмы пиления и колки дров, морщась и дуя на лопающиеся мозоли.
К забору периодически подходят с алкоголическим приветом некие личности неопределенного пола и приглашают выпить коктейли, доставаемые из лохмотьев. Напитки Ванечкиному вниманию предлагаются самые разные – от «сучка» местного розлива до одеколона «Саша» и стеклоочистителя нежного голубого цвета. Он здесь почти свой. Здесь – все свои. Здесь много неба, брошенных домов, невспаханных угодий, грибов–ягод в лесах и нет нужды толкаться локтями в борьбе за тёплое местечко. Даже запах от свинячьего комплекса, построенного лет пять назад одним ухватистым бизнесменом, и тот слегка теряет свою концентрацию, рассеиваясь по местным просторам.
Чего ты боишься, Иван? Возвращения боли? Будешь сидеть здесь, как русский народный богатырь на печи, пока не почувствуешь в себе силы преодолеть всё? А и сиди. Мне здесь тоже нравится. Я навеваю бабе Тане приятные сны о её жизни – не о той, которая была, а о той, которая могла быть. Не о скудном существовании в период развитого социализма с его партийными ячейками, работой на полторы ставки и отсутствием секса, а о празднике, который наступает с каждым пробуждением и длится, длится…
39.
Я … А что такое теперь я – в отсутствии внешней оболочки и привычного местоположения в пространстве? Я теперь – не отражение в других и не эхо городских стен. Я – сама по себе, как луковичка без шелухи, как луковая слеза без страдания. Как прозрачная креветка в небесном океане. Рядом со шкуркой и ластами – иные закуски и пиво. Без меня.
Мне не нужно ориентироваться по компасу, звёздам или мху на деревьях, ждать одобрения или порицания, собирать и строить. Я – есть. Такая я буду всегда.
Песчинка, с которой начинается жемчуг в темной и сырой внутренности моллюска или берег, или дом, или – пустыня. Начало и конец всему сущему. Неделимая человеческая частица.
Душа.
Ну, Ванюша, баба Таня, отпустите меня на побывку. Обещаю – вернусь. Вы даже ничего, кроме лёгкого укола грусти ощутить не успеете, а я уже столько дел переделаю. Разные у нас времена, пространства и прочие абстрактные земные понятия. Мы с вами – как ступеньки в неизведанное, из которых я – самая верхняя.
40.
А вот есть такой остров … Там прозрачное море тихо плещется в берега, и летают в небе над ним сытые морские птицы. Горы там сторожат века, а древние крепости на них – тайны. Однажды из моря, стирая ладонями пену с загорелой кожи, вышла та, чье имя – как музыка волны, накатившей на берег. Там отдыхали боги и трудились люди, облагораживая каменистые почвы. Там одиннадцать месяцев в году – лето, а жизнь похожа на исполнение желаний.
…Открывай глаза, Дашка, это я. Впрочем, глазами ты меня все равно не увидишь – так, закачается в воздухе дымка, поморгаешь – и нет её. Все равно, открывай. Пусть входит в тебя здешняя красота и делает запасы в организме на всю долгую русскую зиму. С её извечной городской слякотью, ветром, насморком и грязными машинами. Я прилетела к тебе оттуда, где наша с тобой суровая родина. Где маленький замызганный трактор переворачивает плугом несбывшиеся надежды земли, смотрит из-под руки на улетающих птиц, морщась от низкого, вровень с глазами, осеннего солнца, баба Таня. Где цепенеют в предзимье города и люди, а кошки жмутся к теплым батареям. Ничего похожего на то, что наблюдаешь сейчас ты, беспокойная человеческая пчела, собирающая мёд впечатлений по всему свету.
Солнце здесь видит плоды своих трудов так же, как море и люди – это делает их равными и избавляет от суеты, свойственной неопределенности в завтрашнем дне.
Почему же, нахлебавшись благодати других мест, мы всегда возвращаемся? В родную зону рискованного земледелия, да чего там земледелия – рискованного жизненного уклада? А если не возвращаемся, то болеем и умираем. Какое кощеево яйцо зарыто под нашими невесёлыми березками или рябинками, пугающими теплокровных своим урожаем? Чьи зелёные колдовские глаза заглянули нам в душу? Кто отравил нас небом от горизонта до горизонта? Научил счастью превращения из неведомой зверушки?
Открыла глаза, Дашка? Теперь вставай! Пошли, окунёмся в тёплые морские воды. Виталика своего не беспокой, пусть и дальше лежит, накрывшись панамкой, не нужен он нам. Помнишь, как плавали здесь два года назад – молодые и красивые, и запросто выходили из пены морской, чисто две Афродиты. Ах, песни, резвость всякий час… Маленькие кабачки, душистое вино, глаза напротив – цвета созревших маслин, в которых отражается и гаснет закат. Свежий ветерок и музыка, музыка… Ни в какую реку нельзя войти дважды – а в море, в море можно?
Сейчас, перебирая в себе впечатления прожитой жизни, понимаешь, что остаётся не картинка, не звук и не реакция кожных рецепторов, а – магическое переплетение вкуса и градуса, как в вине. Кто-то всю жизнь квасил бражку да месил ногами плодово-ягодные остатки, экономя и выгадывая… А есть – ягодка к ягодке, и на просвет в каждой – солнце. Старые дубовые бочки исправят ошибки молодого вина, придадут аромат и крепость.
Здесь уж каждому – свое: кому похмелье с перегаром, кому – крылья.
Дашка, хочешь я уведу тебя с собой? Мы нырнём в морские пучины, распугивая стайки разноцветных рыбёшек и вызывая понятный интерес у пучеглазых зубастых созданий, мрачно скалящихся из колышущихся зарослей и склизких камней. Проплывём мимо скелетов кораблей с ещё не найденными сокровищами и каменных памятников иным эпохам… Я покажу тебе то, что никогда не увидеть, если смотреть так, как смотрите вы, ты услышишь музыку, которую не дано слышать смертному, ты узнаешь всё и обо всём… А взамен – какая малость, всего лишь выброшенная на берег оболочка. Её найдут рыбаки…
Не пугайся, это просто небольшая подначка, улыбка прозрачной субстанции, шутка бессмертной души. Всему своё время и каждому свой срок. Это как в море – коснётся тебя что-то лёгкое и холодное, заставив на миг оцепенеть – и опять всё по-прежнему, и солнышко светит, и набегающая волна ласково покачивает, и с берега ручонками машут, машут…
Вот и тебе, Дашка, машут – собирается тёплая компания для ради продолжения нескончаемого банкета тёплым курортным вечером. На загорелых лицах радостные улыбки – ни с чего, просто жизнь хороша. Плыви к берегу, подружка, веселись. А я – туда, где яркое закатное солнце превращает небо и море в некую расплавленную неопределенность первичного вещества.
41.
Кто сказал, что мне нельзя почувствовать вкус и нежность маленькой игривой волны? Тёплую шершавость песка на берегу? Солнечный ожог? Память тела остаётся где-то вне его, за горизонтом, в огромной библиотеке земных впечатлений. Там материальное становится нематериальным, чувственное – эфемерным, а земное – вечным.
Да и какая разница – где пребывать, главное – как. Не хотите извлечь из библиотеки впечатлений мелкий противный дождик в ноябре или там мокрые ноги под сиденьем общественного транспорта? Или визг тормозов за спиной? – Не хотим! Как дружно у нас получилось, прямо хор Пятницкого. Зачем тогда они хранятся на виртуальных полках? Затем, наверное, что мы их туда сами и поставили.
А вот сделаю я прощальный кружок над чудным островом, где осень-зима-весна умещаются всей компанией в один календарный месяц, помашу невидимым крылом Дарье, с ленивой улыбочкой глядящей в синее небо, и полечу-ка я дальше вокруг земного шарика. Имею полное право.
Мне кажется, что ваши сны, заполонившие собой то, что называют биосферой, тревожные и непонятные, настолько сгустили воздух вблизи земли, что стало трудно не только летать, но и дышать. Я могу поднять выше, где лёгкие сновидения птиц плавают подобно паутинкам в осеннем саду, посверкивая на солнце, или ещё выше – где нет ничего материального, даже облаков. Это может любая душа, пусть и состоящая при теле.
Клубки человеческих снов, такие же неловкие и тяжёлые, как бытие их хозяев, омытые дождичком, дают ростки, ветвятся и выпускают усы-лианы. В межсезонье они ловят в свои сети хрупкую человеческую психику, находя в ней дополнительное питание и иные удовольствия. Эти джунгли засыхают летом и вымерзают зимой, но никогда – насовсем.
Я ещё помню, как во время моего пребывания в высших учебных заведениях существовала научная дисциплина диалектического материализма, наводящая грусть–тоску зыбкостью суждений и неопределенностью предмета как такового. Наука эта была так похожа на враньё, что сдавать экзамен по ней было сплошным удовольствием. Всё сводилось к одному, повторяемому как заклинание – «боганет, боганет…». Есть только венец творения, царь природы, логическое завершение цепочки эволюции. Чегой-то только венец этот – набок…
Наверное, счастлив тот, кто сумеет исправить положение своего нимба ещё при жизни, сверив его координаты по кончику носа – примерно так, как это проделывают доблестные защитники Отечества с козырьком своей фуражки. Лично меня этот жест всегда завораживал.
42.
Родина моя, со всеми твоими дураками и дорогами, которые – навсегда! Видя эти суровые просторы в пелене дождя, в снежной завесе, понимаешь, что, наверное, и нет лучшего места для осознания себя частью справедливого целого. Что нам грязь по колено, колдобины и заторы родных одноколеек, где все маневры – по встречной, заросшие бурьяном могилы и изрубленные сады, если можно – сто километров отовсюду и – все по-прежнему, «и ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит…».
Ну вот, напелася я, нагулялася, напутешествовалася, налеталася. Возвращаюсь. Не хватает только гостинцев–подарочков. А я и сама подарочек, дай бог каждому, не дай бог никому.
Отчизну засыпает мелким колючим снежком, подмерзшие просторы заворачивает в хрустящие пеленки зима – будет теперь баюкать в полусне-полуяви много месяцев, пока не надоест. Белый холодный налет придаёт знакомым местам призрачную новизну и свежесть. Кажется, что нужно сделать что-то решительное, обозначить какой-то новый этап или, по крайней мере, наконец, разобраться со старыми проблемами…
Ай–ай, Ванечка, куда это ты со двора в такую рань? И почему баба Таня печально смотрит тебе вслед с крылечка? Бодро похрустывает от решительной походки снежок, тянется цепочка следов в сторону шоссейки, пропускает удар сердце… Ничего, Иван, не печалься, что нас не убивает, то делает сильнее. Теперь, даже если оглянешься, и не увидишь ничего кроме снежной пелены от земли до неба.
Бабушка Таня, уже не таясь, от души всплакнет, и выйдет с этими слезами ледяная заноза, наросшая в сердце от близкого холодного дыхания пустоты за чертой. Перекрестит Татьяна Петровна снежную муть от неба до земли, да и пойдет почесать Глафире за рожками. Коза бесстеснительно заглянет ей в глаза, замекает и застучит копытцем, не переставая увлеченно пережевывать какие-то свои козьи наки и порываясь проскользнуть в приоткрытую дверь. Баба Таня начнет ей выговаривать что-то притворно-сердитое по издавна заведенному домашнему обычаю, а Глафира – отрицательно мотать рогатой головой, что, мол, всё не про меня, я–то самая лучшая.
В избушке топится печь, и из трубы на крыше выползает белёсый дымок, теряясь в кутерьме снежинок, которые из мелких и колючих превратились в большие белые хлопья, валящиеся и валящиеся из дырявого небесного мешка… Снег засыпал Ванечкины следы, глубокие колеи разбитой деревенской дороги, пустые поля и подёрнутую льдом речку. Деревья в лесу, крыши домов и всё, что люди, утеряв ощущение природы, не успели попрятать в дома.
43.
Я вижу Ванечку, клюющего носом в старом разбитом «москвичонке», однако еще держащем тепло допотопной печки, и довольно резво продвигающемся в направлении столицы сквозь снежный буран. Хитрый дед–водитель, заручившийся честным благородным словом юноши на предмет достаточной оплаты его услуг, пребывает в хорошем настроении, шуруя посередине единственной полосы, нимало не тревожась скопившемся за ним хвостом из фур. Он сорок лет за рулём, плевать он хотел. Ивану неловко, он чувствует себя невольным сообщником старика-разбойника.
Перед въездом в поселок городского типа Ёшкин Мох дорога становится чуть шире, и дальнобойщики, один за другим, радостно пролетают мимо, гудя и показывая жесты, что опять же, нимало не впечатляет дедка. Ваня искоса посматривает на водителя, ухватками и обликом похожего на старого дорожного чёрта и думает – а не перекреститься ли?
Ему кажется, что счастливо закончившееся глупое приключение будет теперь лишь изредка напоминать о себе внезапным ознобом или приступом стыда, но я–то знаю – он теперь вечный должник. Той, чей взгляд так пуст, а дыхание обжигает холодом.
Потеря невинности, Ванечка, должна быть хорошо и заранее обдумана – в свете того, что ты приобретешь взамен. К сожалению, понимаешь это слишком поздно. Но ничего, у тебя теперь есть я – твой персональный ангел, обращайся.
Ты–то, наверное, уже не застал те времена, когда хорошо успевающие пионэры брали двоечников и троечников «на буксир», а я их прекрасно помню, самой доводилось выступать в роли баржи. Считай, что теперь меня назначили к тебе буксиром. И зачёт нам вместе придется сдавать. Тебе – человеческий, мне – ангельский.
Предупреждаю – ангел я ещё не совсем настоящий, а так – интерн. Могу ошибаться. Впрочем, ты ни о чём таком ещё не знаешь и даже не предполагаешь. Это потом, при моей хорошей работе, зародятся у тебя смутные догадки о поддержке небесных сил. А пока – вперёд, в новую жизнь. Старая-то ведь так и осталась – под мостом, близ деревеньки Кудыкино.
44.
Прежнее сползает с меня шелухой, легко и безболезненно, как и не была я чьей-то женой, подругой и матерью. Это не душа черствеет, это кончается роль. Я смотрю вашу жизнь как фильм, и всё реже что-то дрожит во мне. После меня остались вещи и фотографии – земные скорлупки, это всё вам. Мне же пребывать пока голой луковкой среди неба и звёзд.
Только роль. Всё остальное – не более чем реквизит, выданный во временное пользование.
Паяцы ближе к небесам, они – знают. Ну, или догадываются. Нам представляют жизни, а мы думаем, что театр есть просто щекотание нервных эстетических окончаний. Закроется занавес, и можно уже будет идти зарабатывать деньги или пить пиво в буфет. Мы думаем, что это и есть настоящее потому, что ощущаемо. Легко, без специальной подготовки. К великому нашему изумлению, в один прекрасный день это настоящее может потерять свой вкус и привлекательность. Перестанет вдруг привычно услаждать желудок или там сознание набором приятных ощущений. Можно, конечно, здесь от пива перейти к водке, а от денег – к большим деньгам, но вряд ли это будет радикальным средством.
А нематериальное, между тем, обладает не меньшим смыслом и значением. Просто, в одном случае нужно долго бежать и махать крылами прежде, чем взлететь, а в другом разе достаточно на попе поехать с горки.
Но! Если вдруг взлететь всё-таки удастся – какими же мелкими покажутся забавы материального обладания. Впрочем, к ним, при желании, всегда можно вернуться, и они не утратят своей невинной прелести, а ещё и приобретут. Это – как шампанское с громкой родословной закусить селёдочкой. Пробовали?
Или вот я – наверняка вы прониклись симпатией к моему почти истаявшему материальному. Это хорошо. Это поможет мне сделать то, что называется «приостановкой неверия». Не дабы пощекотать девичье честолюбие или получить какую маленькую пользу, а – из любви к искусству.
Если вдуматься, искусство – оно и есть выражение нематериального через материальное. Прошу прощения, если кто-то дошел до этого раньше меня, а я и не знала. Сделайте скидку на мою недавнюю заинтересованность такими вопросами.
Вообще, ангелу знать и уметь нужно многое – попробуйте-ка поработать в «небесной 911». Но, с другой стороны, и доступно нам почти всё, все секретные файлы и миллионы припорошенных звёздной пылью папок с грифом служебного пользования.
45.
А на земле – не за горами самый лучший, горячо любимый народами праздник Новый год. Уже сидят на крышах огромные надувные Санты, стоят в супермаркетах и банках разнаряженные ёлки, покупателям сулят бешеные скидки. Такое впечатление, что люди хотят скорее избавиться от старой, надоевшей за год, прежней жизни, нескладной и некрасивой, и нырнуть в волшебные воды реки, не делающей различий камням и пароходам.
Даже разбитое корыто плывет по ней, даже плот из пустых бутылок, любовно уложенных в сомнительного вида тару, и любому – по потребностям его. Просто коммунизм какой-то. Хотя в него мы верили только один раз, а в новую жизнь – искренне и каждый год.
Ходит по свету в первую ночь Нового года добрый дедушка Николай с мешком подарков и кладёт, кладёт их под ёлочки. И те, кого любят, получают желаемое. А добрый дедушка возвращается на родину, где и зимы-то практически не бывает, и ложится отдыхать в каменную постель, и накрывается каменной крышкой, отполированной руками и губами жаждущих чуда.
Верите ли вы в деда Мороза? А в Санта Клауса? А не хочется ли вам послать на хрен спрашивающего? Поделиться детскими разочарованиями от папиных тапочек из-под красной шубы? Или алкоголического запаха чужого дядьки? Или – ещё лучше – ненароком сползшей бороды детсадовской воспитательницы. А ещё некоторые ангажированные Морозы в своем рвении доходят до откровенного цинизма – делятся со средствами массовой информации желаниями, трепетной детской ручкой крупно выведенными на листке в клеточку. Нет! Лично я верю в Николая Угодника, когда-то я плыла по морю цвета бирюзы, за которым – его родина и гладила тёплый камень его последнего земного пристанища.
46.
Мой подопечный, обплаканный и обласканный, зацелованный и закормленный мамками-няньками, накануне отметивший своё возвращение в клубе сурового стриптиза, возлежит в смятых утренних постелях с тяжёлой головушкой. С тяжёлой и дурной, по всей видимости, потому как бродят там не те мысли. Не о достойном начале новой, подаренной ему жизни, а о бесславном продолжении старой. Тянется к трубке подрагивающая рука, набирает до боли знакомый номер, бешено колотится сердце. Иван! Я вот тебе провода-то вырву! Нет, не из ревности, и уж тем более, не из чувства собственности, это мне уже не свойственно, проехали. Не могу я порой смотреть, как вы распоряжаетесь своей единственной и уникальной. Пока ещё данной вам в ощущениях. Уж лучше, дорогой мой Ванечка, давешняя стриптизная огневушка-поскакушка, исполнявшая тебе, виновнику торжества, приватный зажигательный танец. Хорошая такая девочка – отличница, спортсменка. Только что не комсомолка. Ну, да кого сейчас этим удивишь. А стриптиз – это так, из любви к искусству. Ну и к деньгам, конечно.
