bannerbannerbanner
Солнечный круг

Марина и Сергей Дяченко
Солнечный круг

Полная версия

– Я хочу сохранить допрос так, чтобы его можно было услышать заново в любой момент.

Ольвин кивнул. Поправил треногу, подготовил горелку, бережно установил сосуд. Извлек из тончайшего конверта зародыш кристалла на нитке. Человек из угла наблюдал за ним – не глазами. От этого слепого взгляда хотелось укрыться, как от ледяного сквозняка.

– Искажение реальности, – пробормотал человек в углу, обращаясь сам к себе. – Бытовая магия. Нет законов природы, чтобы вкладывать звук в ракушки.

– Музыку, – сказал Ольвин.

– Что?

– Музыку, а не звук! – Ольвин выпрямил спину. – Законы природы – законы гармонии. Музыка – гармония в чистом виде. Воздух дрожит, полный гармонии. Кристалл растет, рождая новую вселенную. Нет искажения реальности! Это природа… это естественнее, нормальнее, чем…

Он запнулся. Человек с завязанными глазами внимательно его слушал:

– Чем что?

– Чем ваши допросы, – сказал Ольвин хрипло. – Чем все это… чем занимаются люди.

Снова стало тихо. Хрипло дышал пленник у стены.

– Ты провинциал, и я знаю откуда, – сказал человек с завязанными глазами. – Рыжие Холмы, так? В вашей провинции не было ни резни, ни казней. Ты, конечно, можешь рассказывать мне о гармонии…

Он снял повязку с лица. Ольвин узнал его, и ему сделалось дурно. Он надерзил лорду-регенту, который к тому же не брезгует спускаться в пыточные подвалы.

– Если соляной кристалл положить в пустую ракушку, он не будет петь – он вывалится наружу, – сухо сказал регент. – Посмотри на себя: ты маг, а не химик.

Благоразумнее было бы промолчать в ответ. Но Ольвин уже не мог остановиться:

– У разных растворов разные свойства; чтобы понять это, не обязательно быть химиком. Поющая соль называется так, потому что…

Пленник громко испражнился себе в штаны. Поверх застаревших запахов комната наполнилась новой вонью. У Ольвина слова застряли в горле. Он силился и не мог понять, как в одной и той же реальности могут существовать «Времена года» Ирис Май и обгаженный человек в ожидании пытки.

– Гармония мира, – сказал лорд-регент с кривой улыбкой.

Он встал, в два шага приблизился к Ольвину, взял пятерней за затылок и принудил посмотреть на прикованного:

– Что ты видишь? Мешок с дерьмом? А вот и нет, это достойный человек… славный воин. Храбро сражался во время бунта, защищал императора. Ветеран битвы на Горящем Пике. А потом продался врагам и стал изменником. Вот лицо твоей гармонии. Чувствуешь, как она пахнет?

Ольвина стошнило на каменный пол.

– Да ты романтик. – Лорд-регент отряхнулся от брызг. – Приступим!

* * *

Натыкаясь на дверные косяки, он едва нашел выход из камеры. Стражники в коридоре посмотрели на Ольвина – и почему-то предложили ему воды.

Сколько длился допрос? Столько же примерно звучат две первые части «Времен года». Хотя от такого сравнения Ольвин чувствовал физическую боль.

Он вернулся в камеру, когда его позвали, – вошел, дыша ртом. Человек у стены висел неподвижно на своих цепях. Сквозь тонкие стенки сосуда был виден кристалл в прозрачном растворе – нежнейшего опалового цвета, то как небо, а то как мед.

Ни о чем не думая, он извлек запись допроса и переместил ее в лучшую раковину – большую, с белым устьем и рельефной спиралью. Когда-то Ольвин мечтал, как поедет на континент, найдет там Ирис Май и вложит ее песню вот в эту ракушку.

Потом его отвезли домой. Ольвин вымылся холодной водой, не дожидаясь, пока хозяин нагреет ванну. Упал в постель и проспал до вечера.

Вечером хозяин, ликуя, показал ему доставленные из дворца вещи: все вернули! Соль, склянки для растворов, треногу, горелку, камертон – и резонирующий сосуд, пустой, сухой и чистый.

Ольвин криво улыбнулся, поднялся по лестнице в свою комнату, под самую крышу. Поставил на пол посреди комнаты резонатор, полученный в наследство от учителя, стоимостью как улица в родной провинции и редкостью как огромный алмаз.

Взял молоток из коробки с инструментами. Примерился.

Резонатор не виноват. Но после того, что прозвучало в подземной камере, здесь не может быть музыки.

Никогда.

* * *

За завтраком Ирис принесли письмо в конверте с уже знакомой печатью. На этот раз почерк был не каллиграфический, не писарский, но крупный и вполне разборчивый.

«Примите еще раз мои извинения, – писал лорд-регент. – Беспокоиться не о чем, стрелок обезврежен. Я не напоминаю, что обсуждать тему покушения не следует ни с кем, в особенности с императором, – не напоминаю, потому что уверен в вашей рассудительности».

Через несколько секунд текст на листе стал таять, пока не исчез совсем.

* * *

Комната была наполнена светом: одиннадцать утра, час Лошади, ясный солнечный день. За окнами стояло море, внизу катились белые валы, беззвучно, далеко. У стены высился стеллаж с ракушками; нигде ни у кого Ирис не видела такой коллекции. У нее самой никогда не было столько музыкальных записей.

Она осторожно взяла одну, самую крупную. Приложила ракушку к уху. Звук моря. Тихий звон… И мощное вступление: тема весны и радости из «Времен года». Ирис почувствовала, как расплываются в улыбке сухие губы.

Где и когда была сделана запись? Она не могла вспомнить, ее выступления записывали много раз. Но, судя по звучанию, она была счастлива в тот день. Это счастье теперь лилось ей в ухо.

В соседней комнате кашлянул стражник, и Ирис очнулась. Вернула раковину на место. Мельком глянув на дверь, приложила к уху вторую, потом третью, четвертую; внутри звучали струны и медь и многоголосый огромный хор. Здесь собрана коллекция музыки, может быть, лучшая в мире, но император пожелал учиться на морской свирели, а не на флейте и не на лютне, и захотел, чтобы его учила Ирис Май.

У мальчика хороший вкус; она раскраснелась от самодовольства, одернула себя, перевела дыхание и открыла футляр с инструментом.

Морская свирель трудна в обучении, но у нее прекрасный голос. Происходит из моря, как все эти ракушки на стеллаже, но эти, маленькие, хранят музыку. А свирель – тоже ракушка, только огромная, – свирель способна ее создавать.

Причудливая спираль, изнутри песчано-белая, снаружи карминовая с серыми и сизыми вкраплениями. Костяной мундштук. Ряд отверстий вдоль завитка – больших и малых. Всякий раз, когда Ирис смотрела на это чудо, ее лицо становилось глуповато-мечтательным на секунду. Всякий раз она спрашивала себя: кто из нас настоящий музыкант, я – или моя свирель?

В ту же секунду она вспомнила о Лоре с детьми и перестала улыбаться. Хорошо ли с ними обращаются, не угрожают ли, не запугивают? И самое главное – как я смогу им помочь?!

Она коснулась губами костяного мундштука, пальцы легли на отверстия. Свирель зазвучала; это не был идеальный звук, в нем слышалось неровное дыхание, напряжение и страх, но это была ее музыка. И, как всегда, музыка придала ей сил. Возможно, не все пути к спасению закрыты.

Регент пишет, что стрелок «обезврежен». Убит? Значит, стража не дала ему уйти… Но подумайте, убийца в самом сердце дворца, рядом с покоями императора – это, должно быть, и есть та самая измена, которой лорд-регент все время боится. Еще бы доля секунды…

Она опустилась на октаву ниже. Доля секунды там, на балконе, и Ирис все бы выложила регенту, призналась, что она шпион поневоле, что она на крючке. Судьба ее после такого признания была бы незавидна, но главное – Лора с детьми наверняка погибли бы. Возможно, стрелок, появившись так вовремя, невольно спас их всех?

Надолго ли это спасенье?

«Я должна придумать план, чтобы немедленно покинуть Каменный Лес, – подумала Ирис. – Сесть на пароход, и…»

И это погубит сестру.

В соседней комнате грохнули алебардой по полу, Ирис прервала игру на середине такта. Открылась резная дверь. Император шагнул в комнату – за его спиной маячили стражники. Вслед за императором вошел лорд-регент, без повязки на лице, и бесшумно прикрыл за собой дверь.

Она ждала увидеть маленького мальчика, «чудесного ребенка», влюбленного в музыку. Перед ней стоял подросток, который выглядел на все пятнадцать, бледный, с короткими черными волосами, с большим ртом и тяжелым взглядом очень темных глаз. Лицо его было заметно асимметричным – и оттого пугающим.

Ирис, замешкавшись, низко опустила голову, изображая поклон. Неизвестно, заметил ли император ее замешательство, но лорд-регент заметил наверняка.

Ирис не поднимала глаз, забыв наставления местного этикета, не зная, что говорить, куда смотреть, следует ли ей первой приветствовать императора или, наоборот, не открывать рта, пока к ней не обратятся. Пауза затягивалась, становилась неприличной, и…

– Это ваша свирель?

У него ломался голос. Неожиданно тонкие ноты выдали волнение. Он смотрел на инструмент в руках Ирис, и его бледное лицо преобразилось: загорелись глаза. Асимметричные губы растянулись в неуверенной улыбке. Ирис поняла: он маленький. Ребячливый даже для своих двенадцати – в теле почти взрослого юноши.

– Это свирель, на которой вы играете «Времена года»?!

– Да, вот она. – Ирис вдруг почувствовала себя совершенно естественно. – Можете подержать. Только осторожно.

Император взял инструмент, как отец принимает первенца. Замер, разглядывая, ощупывая, ничего вокруг не замечая, будто впав в транс.

Ирис подняла глаза – и встретилась со взглядом лорда-регента. Тот улыбался.

* * *

– Здесь лучшая музыка со всего мира! Я думал, что слышал все на свете, но три месяца назад Эрно, то есть лорд-регент, раздобыл для меня «Времена года», все пять частей!

– Поразительное качество записи, – сказала она искренне. – Как вам удалось собрать такую коллекцию?

– Эрно покупает для меня у торговцев – через посредников, на континенте, они понятия не имеют, кому продают. – Он рассмеялся. – Вот бы удивились, если бы узнали! Они же считают нас людоедами, всерьез пишут, что лорд-регент садист и убийца, какая уж тут музыка… Ничего, через несколько лет наладится внешняя политика, тогда я смогу поехать с визитом на континент и войти в «Грот», это знаменитый магазин. У них есть все – мастера, мастерские, лаборатории, у них лучшие записи, настоящие…

 

Он вдруг напомнил Ирис старшего племянника. Сходство было мгновенным, но таким сильным, что Ирис захотелось приобнять мальчишку и растрепать на макушке волосы. И тут же она вспомнила, что тот мальчик в беде, а этот на пороге огромной власти.

Император отвлекся от мечтаний, заговорил снова, быстро, азартно:

– А у нас в Каменном Лесу есть один… человек, он умеет растить поющие кристаллы. Чокнутый парень, даже не понимает, как у него убого все получается, и продает свои записи таким же простакам… У меня есть… где же? А, вот, есть его ракушка, самоделка. Ерунда, конечно, но для коллекции надо. Хотите послушать?

Она приложила к уху гладкую коричневатую раковину. Шум моря, удар камертона…

Народная мелодия, «Колыбельная в час Кота». Ксилофон и колокольчики. Запись не идеальна. Исполнение любительское, но искреннее и очень необычное. Ирис не удержалась и дослушала до конца, а император не перебивал ее – терпеливо ждал.

– Здорово, – сказала Ирис. – Можно… мне взять это с собой, чтобы прослушать еще раз, позже?

– Конечно, берите! А вот еще записи, а вот еще… Берите, сколько хотите! А то, кроме меня, это никто не слушает, Эрно плевать на музыку…

Он замолчал, и в его глазах что-то мгновенно изменилось.

– Мой отец играл на арфе. Честно говоря… это он начал собирать коллекцию, когда был чуть старше, чем я теперь. Еще он играл на лютне, на ксилофоне…

Стало тихо.

– Соболезную, – сказала Ирис. – Я знаю, что он погиб во время бунта.

Император задумчиво кивнул:

– Да, и мама тоже. Она прекрасно пела. Если бы кто-то догадался… смог… поместить ее голос в раковину, мы могли бы и сейчас ее слушать.

Он снова замолчал. Не зная, что сказать, Ирис взяла свирель, и в комнате зазвучала тема зимы – тема тепла и сочувствия.

* * *

Раковина орала хриплым человеческим голосом, вопль не прекращался, пока Тереза не отняла ракушку от уха:

– Почему я должна это слушать?

– Зря ты прервалась, – сказал он сухо. – Придется начинать сначала и тратить время.

С каменным лицом она снова приложила ракушку к уху. Шум моря, звук серебряного камертона… пауза… вопль.

Она мельком посмотрела на Эрно, тот следил за ее реакцией. Иногда, когда он смотрел на нее, вот как сейчас, сквозь его бесстрастное хищное лицо проступало другое, лицо мальчишки, с которым она целовалась под грохот водопада – страшно давно. Вечность назад. И очень некстати, лишнее воспоминание.

Вопль закончился. Раковина захрипела и заговорила, быстро и едва разборчиво:

– Я промахнулся, но другие тебя убьют. Ты сдохнешь за то, что сделал с моей провинцией… Они ведь уже сдались! Они сдались, а ты что с ними сделал?! Теперь их дети растут немые, они онемели от ужаса! Тебе конец. Это заговор, большой, это паутина, в которой ты муха. Но если возьмешь кого-то живым, как меня, он не будет знать ничего! Ничего, ничего! Ничего!

Снова вопль. Пауза. Звук серебряного камертона. Далекий шум моря.

– Мне важно, что ты об этом думаешь, – сказал Эрно.

– Это бред. – Когда ей было страшно, делались холодными руки, а правая ладонь становилась и вовсе как лед. – Такому огромному заговору неоткуда взяться. Нет… опоры, ты же всё вычистил. Всех. Рядом только верные. Этот человек, возможно, и не врал, но он сам обманывался.

– Как ты считаешь, – спросил он задумчиво, – карательный поход на Счастливый Остров был ненужным зверством – или стратегически оправданным актом устрашения, который в результате спас многие жизни?

Она молча порадовалась, что он смотрит на нее без повязки на глазах.

– Он был оправданным зверством… Эрно… зачем ты записал допрос?

– Чтобы ты его потом услышала.

– Зачем?!

– Потому что мне важно, придешь ли ты к тому же выводу, к которому пришел я.

Она подобралась; его манера всех вокруг испытывать и проверять бесила многих, но уж ее-то он мог избавить от этих экзаменов.

– Этот человек… не имел шансов тебя убить. Стрела летит слишком долго. Либо заговорщики тебя совсем не знают… а это вряд ли. Либо тебя не собирались убивать.

– Тогда чего они хотели? – Он улыбнулся краешками губ. У нее заболело сердце: эта улыбка будила запретные воспоминания. И снова некстати.

– Отвлечь, – просто сказала Тереза. – Я не понимаю от чего, и это меня тревожит.

– Не «от чего», – пробормотал он. – От кого… Спасибо, Тереза. Ты мне очень помогла.

* * *

После обеда Алекс повез ее на экскурсию по городу, с обязательным визитом в ювелирный квартал. Как ни пыталась Ирис отвертеться, мягкая настойчивость Алекса не оставляла ей шансов. Проще было бы договориться с приливом на океанском побережье.

– Это дело нашей чести, госпожа Айрис. Стоит вам увидеть все эти камни вблизи – и вы тут же забудете, что не носите украшений!

«Я ни на секунду не отойду от провожатого, – твердо сказала себе Ирис. – У тех людей, кем бы они ни были, не будет шанса еще раз со мной связаться».

– …Обратите внимание, это настоящий музей! Милейший, открой-ка для нас еще вон ту витрину…

В огромном магазине кроме приказчика, Алекса, Ирис и стражника у двери никого не было. Сверкали камни, текли застывшими ручейками золото и серебро, Алекс почти силой заставлял Ирис примерять то один набор, то другой, то третий. Всякий раз из зеркала на Ирис смотрела новая женщина; в конце концов она увлеклась этой игрой, даже проявила слабую инициативу, указав на ожерелье, которое ей чем-то понравилось. Не прошло и секунды, как ожерелье было упаковано в резную шкатулку.

– Не вздумайте спорить, госпожа Айрис! Лорд-регент снимет с меня голову, если вы не примете подарка! Кстати, на завтрашний музыкальный вечер, где вы будете играть, вы ведь не откажетесь надеть обновку? Она потрясающе вам к лицу!

Ни о каком музыкальном вечере ее никто не предупреждал. Узнав об этом, Алекс сделал большие глаза:

– Это форменное безобразие, вам должны были прислать приглашение! У нас есть еще время до часа Свиньи. Что бы вы хотели увидеть в городе?

Он надоел ей со своей бесцеремонностью и навязчивой опекой.

– Я хочу увидеть человека, который наполняет ракушки музыкой. Он еще держит магазин, как я поняла.

– Ракушки? – Алекс на секунду замешкался. – Хм… Это не магазин, это лавка на нижнем базаре, не очень удачное место. Там полно мусора и голодранцев.

– Едем, – сказала Ирис.

* * *

Не так уж и много мусора, в любом порту побольше будет. А людей в самом деле много, хотя торговый день уже заканчивался, многие лавки закрывались. Ирис настороженно оглядывалась – она уже пожалела о своем решении. В этой толчее может скрываться кто угодно, за ней могут следить, это проще простого – она выделяется из толпы. Хорошо, что есть сопровождающие – Алекс, кучер, охранник. Ирис старалась не отставать от них ни на шаг, да они и сами не позволили бы.

– Где же? Где-то здесь, – бормотал себе под нос Алекс. – Эта лавчонка куда подевалась? А, вот… вот, госпожа!

Ирис увидела аккуратную маленькую лавку. На деревянной доске над входом была нарисована морская раковина, и ниже криво приклеено рукописное объявление: «Распродаю лавку. Все по двадцать монет». Женщина-горожанка и девочка лет пятнадцати шепотом препирались у входа:

– …у тебя уже есть поющая ракушка!

– Но мне же мало одной! Ну давай же зайдем, там есть «Пляски осьминога»…

– Не вздумай слушать эту дрянь! Любая музыка – трата времени, денег, разврат, бесстыдство, что она дает порядочной женщине?! Нет-нет, пойдем, и не проси…

Она потащила девочку прочь от прилавка. Ирис, проводив их взглядом, сделала шаг, другой ко входу…

Оттеснив ее и даже не заметив этого, в лавку вошли двое мужчин. Алекс посмотрел на Ирис с тревогой: разве она не видит, что место неподходящее? Оставаться тут – значит нарываться на оскорбления, и что прикажете делать?! Ирис успокоила его взглядом и вошла следом за бесцеремонными визитерами.

– Ольвин! – с порога крикнул первый, высокий и необъятный. – Я нашел покупателя, возьмет все оптом.

– Сто монет, – сказал второй, щуплый и быстрый, как плетка. – Прямо сейчас.

– Твоё, – сказал лавочник. – Забирай.

Высокий, бледный, очень молодой, но с погасшими глазами, он стоял над столом, на котором горой лежали ракушки. Здесь не меньше полусотни, подумала Ирис. По самой бросовой цене – не меньше тысячи монет.

– Нет, я это куплю. – Она не узнала своего голоса.

Сделалось тихо. В тесной лавке на нее смотрели четверо мужчин: Алекс, потерявший дар речи. Оба покупателя, как на говорящую вошь. И лавочник – взглядом человека, только что очнувшегося от тяжелого кошмара.

– Я покупаю все записи, – сказала она, интонацией напомнив всем и себе, что она – свободная жительница континента, которой никто не смеет приказывать. – Две тысячи за всё. Господин Алекс… – Она обернулась к провожатому. Тот выпучил глаза:

– Но…

– Вы хотели сделать мне подарок? Вот это он и есть. Выдайте деньги хозяину, а мне, пожалуйста, упакуйте раковины…

Она снова посмотрела на лавочника. Тот стоял и смотрел, она не смогла истолковать этот взгляд и растерялась.

Чужая жизнь, чужие нравы. Она вмешалась в ход событий, ничего толком не понимая. Зачем она это сделала? Зачем, наконец, ей груда кустарных ракушек с народными песнями?!

– Что ты мне голову морочишь? – сказал щуплый покупатель, развернулся и вышел. Другой поспешил за ним всей телесной массой и чуть не вышиб дверной косяк.

– Да погоди… Это чушь какая-то… Мы так не договаривались…

Лавочник стоял неподвижно и странно смотрел на Ирис.

– Так пакуйте же раковины. – Она начинала нервничать. – Господин Алекс, оплата готова?

– Для вас – бесплатно, – хрипло сказал лавочник. – Госпожа Ирис Май.

* * *

Ирис Май, живая, неприлично юная, сидела в его лавке, одну за другой прикладывала ракушки к ушам и задавала Ольвину вопросы, и сияла глазами, слушая и поражаясь.

Конечно, он помнил происхождение каждой ракушки: что-то покупал и выменивал, что-то записывал сам. Он рассказывал ей, как сутками ждал в порту и волновался, что посредник купил не то, разбил товар при погрузке или сбежал с деньгами. Как разыскивал музыкантов и платил им: кто-то играл на свистульке посреди базара, кто-то на арфе в салоне для знати. Он показал ей особый трюк: две ракушки с одной мелодией; если приложить их одновременно к ушам, будет слышен объемный звук.

Она слушала. Он смотрел на нее, и ему казалось, что он видит странный, небывалый, прекрасный сон.

Ее спутники были недовольны, особенно толстяк в бархатной куртке. Тот несколько раз заглядывал в лавку, все более настойчиво давал понять, что визит затянулся. Ирис не обращала на толстяка никакого внимания.

– Ксилофон и колокольчики? Я уже слышала похожую запись. Кто исполнитель?

– Я.

– Вы музыкант?!

Он чуть не провалился под землю. Ирис Май смотрела на него, удивленная и обрадованная, и спрашивала у него, ремесленника, простака и лавочника: «Вы музыкант?»

– Я любитель. – Ольвин прочистил горло. – Понимаете… Музыки на свете гораздо меньше, чем пустых ракушек. Когда это осознаешь… ничего другого не приходится, как заново ее создавать… музыку, я имею в виду. Уж как получится, из чего умеешь.

– Мне очень нравится ваше исполнение. – Она смотрела честными сиреневыми глазами; он поразился, какой же у них необыкновенный цвет. – Инструменты простые, мелодия тоже, но вы музыкант. Это слышно по нескольким тактам, и не спорьте, я профессионал.

Она отняла ракушку от уха, протянула Ольвину, будто приглашая его в свидетели. Ракушка была теплая, она хранила тепло кожи Ирис Май и ее запах.

– Что с вами? – Она улыбалась.

Осторожно и медленно, будто боясь, что наваждение исчезнет, Ольвин прижал ракушку к уху. Никогда знакомая мелодия не звучала для него с такой силой; в песне, которую он когда-то придумал и сыграл, теперь открылась щемящая грусть и такая нежность, что Ольвин дрожал все сильнее.

Ирис Май смотрела на него уже без улыбки. В ее глазах было изумление.

– В нашей провинции, – сказал он еле слышно, – цветы на холмах расцветают один раз, весной. У них белые, синие, сиреневые лепестки и пушистое желтое сердце. Они цветут, и влюбленные гуляют в холмах по ночам, ничего не замечая, кроме звезд и цветов. Всего через несколько дней солнце выжигает землю до пепла, до бурой пыли. Я хотел сохранить… попытаться… сделать хоть что-то для этих цветов. Сыграть их.

Теперь в ее глазах появились слезы. Ольвин похолодел:

 

– Я вас обидел?!

– А вы… можете запереть дверь? – спросила она дрожащим голосом.

Натыкаясь на стулья, он прошел к двери, отдернул занавеску. С усилием приподняв деревянную створку, поставил в проем, задвинул засов.

– Так?

Она кивнула:

– Я просто не хотела… чтобы Алекс опять сюда явился и нас прервал.

– Почему вы плачете?

– Не знаю. – Она улыбнулась сквозь слезы. – Дайте мне еще что-нибудь послушать из вашего. Только ксилофон, или есть что-то еще?

– Есть деревянная дудка. Сейчас…

Он наспех приложил к уху ракушку, чтобы убедиться, что не ошибся. Да, это была мелодия, которую он придумал когда-то в трактире, и помнил, как веселилась публика. Ему хлопали, трактирщик пытался нанять его музыкантом на каждый вечер…

Ирис слушала. Ольвин смотрел, задержав дыхание, как розовеют ее губы. Как в такт песне поднимается и опадает грудь. Там, в завитке ракушки, пела, повизгивала, закатывалась дудка – дерзкая, разбитная, бегущая по краю фальши, никогда не скатываясь за грань. Жизнь, веселье, вкус женских губ, сладость, горечь – все смешалось…

Он встал. Пересек комнату. Теперь его и Ирис Май разделяло несколько шагов, а она слушала дудку, щеки раскраснелись…

– Отойдите!

Ольвин отшатнулся. Она смотрела на него яростно, щеки горели. Ракушка небрежно легла на стол к остальным.

– Это не музыка. Это цирк на потеху толпе.

Она мельком посмотрела на запертую дверь; в этом взгляде проявилось нечто, отчего у Ольвина сделалось кисло во рту. Он пятился до тех пор, пока не наткнулся спиной на стену.

– Но… это такой жанр…

Она молчала. Ольвин проклял собственную глупость.

– Такой жанр, – повторил он безнадежно. – Простите, это было бестактно с моей стороны.

В запертую дверь забарабанили:

– Госпожа Айрис?!

Ольвин прикрыл глаза. Сейчас она холодно попрощается и уйдет. Вот и все.

– Подождите немного, – повысив голос, отозвалась она.

– Но…

– Подождите! – повторила она властно.

Ольвин снова посмотрел на нее. Ирис Май думала о своем, разглядывала щелястый деревянный потолок и ракушки на столе. Затягивалась пауза.

– С духовыми у вас не получается, – сказала она задумчиво. – При том, что техника мастерская. Вы не пробовали струнные?

– У меня слишком короткие пальцы.

Она встала, пересекла комнату, остановилась напротив:

– Покажите.

Он растопырил пятерню.

– Обыкновенные пальцы. Вам пошла бы мандолина. Научитесь играть тремоло, это вполне в вашем характере…

Кажется, она иронизировала.

– Я пробовал, у меня не вышло, – сказал он с тяжелым сердцем.

– Пробовали? – Ее сиреневые глаза чуть потемнели. – Может быть, остались записи?

– Нет, – ответил он твердо.

Она сдвинула брови:

– Просто не хотите мне показывать, не так ли?

– Не хочу.

– Не доверяете?

Он молчал.

– Ну ладно. – Она поежилась, будто от холода. – Давайте тогда, наверное… упаковывать покупки, а то мой сопровождающий – он же с ума сойдет. Отоприте, пожалуйста, дверь…

Он шагнул к выходу и обернулся через плечо:

– Это длинная запись.

– Вы же продали мне все свои ракушки, – сказала она прохладно. – Я послушаю на досуге.

– А эту не продал.

– Вот как?

Он сжал зубы. Поддел лезвием ножа доску в углу, вынул из тайника ракушку, тусклую снаружи, с черным глянцевым устьем.

– Не продается. Даю послушать один раз.

Она насмешливо улыбнулась – и приняла ракушку из его рук.

* * *

Когда прозвучали первые такты, ей захотелось отнять ракушку от уха и высмеять его… Или дать оплеуху. Никто не смеет переигрывать «Времена года» Ирис Май!

Но она слушала дальше. И дальше. И еще. Он открывал для нее то, что она увидела когда-то и забыла. Увлекшись, уводил мелодию в сторону, возможно, в холмы, залитые цветами, но всякий раз бережно возвращал на место.

Где-то тарабанили в дверь, Алекс умолял отпереть, она орала, не отрывая ракушки от уха, чтобы ее ждали. Ждали. Ждали.

Времен года, как известно, пять. Зима, весна, лето, осень и тлен – время между осенью и зимой, когда старая жизнь закончена, а новая еще не наступила. Ирис слушала музыку тепла и сочувствия, надежды и радости, удовлетворения и покоя, музыку смутной тревоги – и музыку смерти с надеждой на воскрешение. Она слушала с закрытыми глазами. Слушала, кусая губы. Слушала, глядя на Ольвина – тот сидел напротив, бледный и неподвижный, как кусок мрамора.

* * *

Она отняла от уха ракушку. На коже остался красноватый отпечаток.

Ольвин в который раз проклял себя: не надо было позволять ей это услышать. Проще вспороть себе брюхо и выложить кишки на всеобщее обозрение.

– Ольвин, – сказала она, – я хотела бы сыграть с вами дуэтом.

– Что?!

Ему захотелось поймать эту минуту в резонатор, вырастить кристалл, вложить в ракушку и сохранить навсегда.

– Вы не просто музыкант. Вы… Я преклоняюсь.

Она встала, и он вскочил тоже. Она шагнула к нему:

– Где ваши инструменты? Резонатор, раствор, кристаллы? Давайте сыграем дуэт и запишем его… скажем, завтра? Я привезу свирель, а вы приготовьте все для записи. Да? Что с вами?!

– Я не могу, – сказал Ольвин.

Ему показалось, что с самой высокой вершины он летит в глубочайшую холодную яму.

– Простите, но… я больше не могу записывать музыку.

Она разглядывала его, тревожно, с сочувствием:

– У вас что-то случилось? Почему вы распродали лавку? Простите, что я не догадалась спросить сразу.

– Нет, ничего, – он через силу улыбнулся. – Резонатор… он разбился, а новый я уже не достану. Значит, пришло время что-то изменить в жизни… Извините, но я тоже не догадался спросить сразу: а как вы вообще оказались в Каменном Лесу?! К нам обычно никто не ездит…

Она замешкалась на долю секунды.

– Деликатный вопрос, но, вероятно, это не тайна: император захотел, чтобы я дала ему несколько уроков. Я приехала по приглашению лорда-регента.

* * *

У него застыло лицо. Прямо-таки за несколько секунд превратилось в деревянную маску. Ирис испугалась:

– Вам плохо?!

– Ничего, – сказал он сипло. – Значит, эти люди с вами – слуги лорда-регента?

Она кивнула, уже понимая, что в чем-то ошиблась, и мучительно пытаясь понять, поправима ли эта ошибка.

– Вам лучше уйти, – сказал он глухо. – Я сейчас упакую ракушки.

Он отпер дверь, отдернул занавеску. Двигаясь медленно, как в толще воды, поставил ящик на стол посреди комнаты: ящик был полон упаковочной стружки.

– Ольвин, – она все еще искала выход, – объясните. Вы настолько ненавидите лорда-регента?! Но я ведь не служу ему, я преподаю музыку ребенку!

– Вы… принадлежите другому миру, – он мучительно подбирал слова. – Здесь Каменный Лес. Вы приехали – и уедете…

Наверное, у нее тоже изменилось лицо, потому что он оценил ее реакцию и заговорил быстрее:

– Я вам очень благодарен, госпожа Ирис. За то, что вы слушали… и назвали меня музыкантом. И предложили сыграть дуэтом. Но… знаете, в наших краях у рыбаков есть байка об огромной медузе, способной принимать облик девушки и заманивать парней – в прибое у пустых берегов. Парни тянутся обнимать ее, а она кричит им в ухо одно только слово. Тогда они проживают сто лет мучений за одну секунду и умирают.

– Какая… жуткая и мерзкая легенда.

– Некоторые считают, что это правда. Но… понимаете, я не могу ненавидеть лорда-регента. Он для меня – невозможная в нашем мире вещь, вроде как… крик медузы. Поэтому я обманываю себя, я внушаю себе, что его нет… или он далеко. Если вы приехали по его приглашению – и вас тоже нет. Я вас не вижу. Я вас не слушал. Я вас не встречал.

Он говорил, а руки его двигались, упаковывая ракушки в ящик среди полотна и стружек. Алекс снова появился в дверях и был на этот раз настроен решительно:

– Госпожа Айрис, смеркается, мы должны ехать немедленно!

– Можно грузить, – она указала на ящик.

Кучер и стражник вдвоем вынесли тяжелый груз. Алекс ждал ее, она махнула рукой:

– Я буду через минуту! Дождитесь у экипажа!

– Я обязан сопровождать вас.

– Может, вы наденете на меня поводок?!

Она нервничала и не выбирала выражений. Алекс вышел – он тоже волновался и злился на нее.

Ольвин стоял среди пустой лавки. Пол был усыпан упаковочной стружкой, на столе валялся кошелек с деньгами – с момента, когда Алекс со звоном опустил его на столешницу, Ольвин к нему так и не притронулся.

– Возьмите эти деньги, – сказала Ирис. – Купите себе новый резонатор. Вы совершенно правы: музыки гораздо меньше, чем пустых ракушек.

Она вышла, отдернув портьеру, и поразилась, как изменился воздух: стало холодно. От моря наползал туман. Экипаж дожидался в ста шагах, кучер и стражник, едва различимые в дымке, грузили покупку в багажное отделение. Алекс раздраженно шагал по пустеющему рынку, Ирис почти не видела его, только слышала грохот башмаков по брусчатке.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru