Марианна Алферова
Лига мартинариев
9
Едва Кентис свернул в переулок со Звездной, как возле него притормозила черная машина. Дверца распахнулась. Наружу высунулась тощая брюнетка с ярко накрашенным ртом. На шее у нее болтались стеклянные бусы и ожерелье из белых пластмассовых то ли игрушечных, то ли крысиных черепов.
– Мы тебя ждем, Кентис, садись! – она приглашающе махнула рукой внутрь салона.
Кентис пьяно поморщился, ругнулся банально и уселся на заднее сиденье. Кроме шофера и тощей брюнетки в машине сидела еще рыжая, явно крашеная, полная и флегматичная деваха. Она расположилась спереди, но постоянно косилась назад, будто ожидала от Кентиса очередной выходки.
– Что угодно, девочки? Желаем порезвиться? – в своей обычной манере принялся паясничать Кентис. – Учтите, я за любовь деньги не плачу.
– Что ж ты выеживаешься, мерзавец? – оборвала его брюнетка. – Разве Великий Ординатор не объяснил, что ты должен делать?
– Дамочки, я не понял, что вам от меня надо. Разве мы не будем заниматься сексом? Не хотите обе разом – могу по очереди, я парень старательный.
– Заткнись, – цыкнула на него брюнетка. – И прекрати разыгрывать из себя дурака.
– Я не дурак, я – подонок, – хмыкнул Кентис.
– Не имеет значения, – брюнетка вытащила из кармана серебряный цилиндрик, похожий на тюбик губной помады, и, бесцеремонно завладев другой рукой Кентиса, прижала носик тюбика к его ладони. Кентис закусил губу, чтобы не закричать, пока жгучая волна боли растекалась по ладони.
– У тебя испытательный срок, – сказала брюнетка. – И будь умницей.
– Как вас звать, девочки? – спросил Кентис, переводя дыхание, когда боль спала.
– Карна и Желя. Нравятся имена? – усмехнулась брюнетка.
– Девочки, чем я вам не угодил? Я так старался.
– Ты решил обмануть Великого Ординатора, – прошипела брюнетка. – Взрывчатка в водосточной трубе! И это все, на что ты способен?!
Кентис захихикал:
– По-моему, очень оригинально. Репортеры и менты в трансе. Чего стоит заголовок в «Солянке»: «Изуродована новая урна!» и далее риторический вопрос «Кому это нужно?» Я, признаться, долго смеялся, – и он вновь захохотал, только в этот раз его смех больше походил на плач.
– Ты что, вообразил, что Великий Ординатор купится на дешевый спектакль? Хорошо, твое дело. Паясничай дальше. Платить будут другие.
– Эй, погоди! – закричал Кентис, и в голосе его мелькнула истинная тревога. – Вы не так поняли! Я согласен! И Старик согласен! Все согласны! Двумя руками! Как же может быть иначе!
– Может, я тебе и поверю, – сказала Карна, усмехаясь. – Но нужны доказательства.
– Будут! – Кентис прижал руки к груди. – Самые лучшие. Самые пресамые…
Машина притормозила на углу, и Кентиса бесцеремонно вытолкнули на мостовую. Он стоял на коленях и смотрел вслед удаляющимся габаритным огням машины. Хмель разом с него слетел.
– Вот стервы. Как они только узнали?
10
Кентис отвык ездить в автобусе. Когда этот уродливый монстр, скорее похожий на древнее ископаемое, чем на общественный транспорт, угрожающе скрипя и чихая, подъехал к остановке, Кентис отступил назад, будто испугался. Двери уже нехотя, с трудом поползли назад, сжимая пространство, и только тогда Кентис нырнул внутрь. Одно место возле изорванной в клочья гармошки оставалось свободным, и в этом был явный знак, указание свыше. Кентис в любой мелочи мог увидеть знамение – так ему становилось легче действовать и даже дышать. Он спешно забился в этот уголок, засунул матерчатую сумку подальше под сиденье, прижался лбом к холодному стеклу и замер, съежившись и опять же ожидая нового знака – он должен быть непременно, этот знак. Если знака не будет, Кентис заберет сумку и выйдет. Он так решил. Хорошо, когда что-нибудь решишь, не надо думать ни о последствиях, ни об угрозах…
– Ишь уселся, и морду отвернул! – раздался над ухом скрипучий старушечий голос. – А я тут с сумками стой подле него. Ноги не держат!
Кентис повернул голову и принялся разглядывать нависшую над ним грузную старуху в линялом ситцевом платье и в выгоревшей до рыжины панаме. Панамка эта сидела на самой макушке и была ее обладательнице необыкновенно мала.
«У внучки сперла панамку», – подумал Кентис и улыбнулся.
– Чего лыбишься! – заскрипела старуха. – Никакого уважения к старости!
– Все они, молодые, такие, – поддакнула из-за плеча товарки тощая особа в черном платке и черном платье до пят неопределенного возраста. – Наглые и все воры.
– Воры, воры, – закивала бабка в панамке.
«Вот он, знак», – мысленно улыбнулся Кентис и встал.
– Прошу вас, мадам, – он поклонился с галантностью истинного рыцаря.
Матерчатая сумка осталась под сиденьем.
– Издевается, умник сраный, – фыркнула бабка, плюхаясь на освободившееся место. – Еще посмейся, так я тебе так двину, что из автобуса вылетишь.
Он шагнул к выходу.
– Я удаляюсь, мадам. Сам. Добровольно. Дабы не смущать вас своим присутствием.
Только теперь он понял, что это был вовсе никакой не знак, а глупая ловушка. Его непременно запомнят. Эта, в черном платке, и еще одна женщина лет сорока, внимательно наблюдавшая за происходящим. Если, конечно, они уцелеют. Но ведь могут и не уцелеть. Могут…
Двери еще не успели открыться, а Кентис уже спешно шагнул в образовавшуюся щель. Он побежал. Потом опомнился, перешел на шаг, но не выдержал и опять побежал. Сердце, расколовшись на тысячи частиц, билось теперь в каждой клеточке его тела. Там, в автобусе, ему было весело и легко. Потому что там еще все можно было остановить. Он спрыгнул с подножки, и все сделалось необратимо. Кентис то начинал дрожать, то смеялся, то выкрикивал что-то вслух, и тут же до крови кусал губы. В голове у него вертелся настоящий торнадо.
– Они будут довольны. В этот раз они останутся довольны, – бормотал он вслух.
Но эти слова не утешали а, напротив, наводили ужас. Краткое «они» внезапно приобрело двойной зловещий смысл. «Они» – это Карна и Желя. «Они» – это те, кто остался в автобусе возле матерчатой сумки.
Он мчался дальше, не разбирая дороги, ныряя в ближайшие переулки, проходные дворы, и останавливался лишь для того, чтобы отдышаться. И опять бежал. Мысль о том, что можно сесть в другой автобус, вызывала у него тошноту.
Он остановился внезапно, будто натолкнулся на стену.
Алиби! Необходимо алиби! А что является самым удобным алиби? Новое преступление! Он захихикал, находя мысль и удачной, и забавной. И огляделся. Сам не ведая как, он очутился на окраине. И прямо из-за серой в потеках стены блочной девятиэтажки выглядывал старенький домик с крошечным садиком.
«Улица Софьи Ковалевской», – прочел он на самодельной деревянной табличке, прибитой к крылечку.
Не было никакого сомнения – перед ним был дом Евы Нартовой – ее адрес он узнал еще сегодня утром.
Это был знак – тут не оставалось никакого сомнения.
11
В детстве мне казалось, что служить высшему – самое прекрасное занятие на свете. Эти детские предрассудки, наверное, живы во мне до сих пор. Иначе, скажите на милость, за каким чертом я пошла работать в это мерзостное «Око», чтобы каждый день общаться с плачущими старушками, умственно отсталыми пьянчугами или с такими существами как Вад. Иногда мне казалось, чтобы моя никчемная жизнь обретала высший смысл, а иногда – чтобы становилась еще более мерзкой.
– А у тебя очень мило, – сказал Кентис, просовывая голову в раскрытое окно гостиной.
И, не дожидаясь приглашения, перепрыгнул через подоконник и оказался в комнате. Как ни странно, его приход меня обрадовал. Мне даже показалось, что всё утро я ожидала именно его появления.
– Ева, да ты просто красавица, – заявил Кентис, оглядывая меня внимательно. Если не сказать, нахально. – Всегда считал, что мартинариями становятся одни дурнушки. Неужели можно с такой грудью вступить в Лигу?
В ответ на грубоватый комплимент я по-дурацки хихикнула.
– Ты живешь на улице Софи Ковалевской, и это символично, – объявил Кентис.
– Чем же?
– А ты не помнишь то громкое дело пять лет назад? Два сантехника поспорили, кто был математиком – Софья Ковалевская или Софья Перовская, и один другого убил. Так вот после того дела была создана петиция, чтобы улицу Софьи Ковалевской переименовать в улицу Лобачевского.
– Ты это сейчас выдумал.
– Это чистейшая правда. Спроси у Старика. Или погугли.
– Кажется, ты меня преследуешь?
– Ну что ты! Просто мы вчера не договорили, – улыбнулся Кентис. – Ты удалилась так внезапно.
– Мне не понравилась твоя глупая демонстрация со Стариком, – я постаралась сделать выговор как можно более кокетливым тоном.
– А, Старик! Почему-то все считают, что я его не люблю. Но люди ошибаются. Глубоко ошибаются. Я его обожаю! Наверное, никто на свете так не любит отца, как я.
– Ты над ним издеваешься.
– Нет, ни в коем случае. Я ему изо всех сил помогаю, просто из кожи вон лезу. Неужели ты этого не замечаешь?
Оранжевая занавеска с желтым узором, подхваченная порывом ветра, вскинулась вверх. Показалось, что язык пламени ворвался в комнату. От неожиданности я вздрогнула, и Кентис заметил мой испуг.
– Почему никто не подумал, как я при этом страдаю, – вздохнул Кентис. – Я причиняю ему боль и страдаю вдвойне. Это невыносимо – мучить того, кого любишь. Не хочешь попробовать? Могу дать урок.
– О чем ты?
– Сейчас поймешь!
Штора вновь плеснула вверх, и отсвет красного пробежал по упавшим на пол газетным листам. Один сквозняком швырнуло к ногам Кентиса. Тот молниеносно нагнулся и щелкнул зажигалкой. Прозрачный в солнечном луче, язычок огня нехотя облизал край страницы и, сглотнув черную обугленную корочку, разросся на весь лист. Сизая струйка дыма растеклась по комнате. Алое пламя, уже настоящее, побежало вверх по шторе.
Я сорвала с дивана плед, решив бороться с огнем. Но Кентис обнял меня, прижимая мои руки к телу.
– Ты что, с ума сошел?! Пусти! – я сделала бесполезную попытку вырваться.
– Горит пока слабовато, – отвечал Кентис. – Подождем, сейчас огонь начнет резвиться, – он еще сильнее стиснул руки, так что я и вздохнуть не могла. – Прекрасно! Обожаю смотреть на огонь. Это меня возбуждает! А тебя?
И он жадно захватил губами мой рот. Я захныкала, как ребенок, которого обижают старшие – от жалости к себе и от чувства бессилия. Огонь, весело перепрыгивая, добрался наконец до трюмо, набросился на мои флаконы и флакончики, и вдруг фыркнул весело, поперхнувшись какой-то смесью в бутылочке. Волна нестерпимого жара ударила в лицо. И тут же я почувствовала, что отрываюсь от пола и лечу. Секунду мне представлялось, что мое «я» покинуло бренную оболочку и устремилось к заоблачным высотам, в объятия Высшего. Но после того как я ткнулась лицом в землю на клумбе, набрав полный рот песку, до меня дошло, что мое неуклюжее тело всё еще прикреплено к не менее неуклюжей душе.
– Посмотри, какое чудесное живое пламя! – услышала я голос Кентиса над собою.
Я перевернулась и села, бессмысленно глядя на окно гостиной, где вовсю полыхал огонь. Жасмин возле дома начал жухнуть на глазах, белые лепестки цветов рыжели и сворачивались. Тут на свое крыльцо выскочил Пашка, несколько секунд он, раскрыв рот, смотрел на пожар, потом, взвизгнув по-бабьи, бросился назад, в дом.
– Если он вызовет пожарных, его конуру спасут, – заметил Кентис. – Ну а твоя пропала – это точно.
Он смотрел на меня, прищурившись и жадно приоткрыв рот. Он ждал чего-то. Но чего? Может быть, вспышки отчаянья? Криков ужаса и боли? Его лицо и рубашка были перепачканы сажей, а на руке, пониже локтя, вспухал волдырь. Но своя боль как будто его не занимала.
Две красные машины, воя сиренами, выкатились к дому. Из них неторопливо стали выпрыгивать люди в черных куртках с желтыми полосами. Струя воды ударила в окно гостиной. Тут только дошло до меня: всё погибло. Абсолютно всё: семейные фотографии и первая Сашкина записка, подложенная мне в портфель в девятом классе, мамины волосы, заклеенные в конверт, и кофейный сервиз, доставшийся от бабушки, сборники стихов, собираемые десять лет, среди которых есть (то есть были) редчайшие, и новый телевизор, старинная кукла с почти настоящим, почти живым лицом, и новые тапочки с помпонами, школьные фотографии, где мы с Сашкой стоим (стояли) рядом, и дешевая перламутровая брошка…
Больше всего было жаль Сашкину записку. Пока она хранилась в ящике трюмо, у меня оставался кусочек прошлого, крошечный обрывок бумаги до сих пор берег теплоту его чувства. Мне показалось, что там, в доме, сгорело живое существо.
– Убийца! – завопила я и вцепилась Кентису в волосы.
Он перехватил мои руки и крепко сжал запястья. Губы его передернула улыбка.
– Успокойся, не надо так бурно. Иначе произойдет рассеивание энергии. Охладись.
И он с размаху толкнул меня в лужу меж клумбами. А сам перепрыгнул через щеточку кустов и шутовски махнул рукой на прощание.
Через полчаса пламени нигде не осталось. Мне позволили войти в дом, и я бессмысленно оглядывала черные обугленные стены гостиной и обгорелые останки неказистой, но дорогой мне мебели. Незнакомая тетка в домашнем халате забежала в дом прежде меня. Но пожарный, деловито сдвинув на затылок шлем, ухватил ее за локоть и препроводил назад к двери.
– Кто это? – спросила я в недоумении.
– Мародерша. Такие всегда являются первыми. С вами все в порядке? Может, вызвать «скорую»?
Я отшатнулась – мне показалось, что сейчас он, как Кентис, хищно оскалится.
– Нет? Тогда консультанта из «Ока милосердия» – у нас с ними контракт.
– О нет, только не из «Ока», – простонала я.
– А тот парень, что был с вами, где он? – пожарный попался на редкость дотошный.
– Ушел. – Я огляделась в надежде, что Кентис вернется.
Сейчас он принесет мне успокоительную таблетку и стакан воды, или что-нибудь в этом роде. Странно, но я не испытывала к нему ненависти. Была уверена, что зло он творил не из подлости, а из-за неведения и слепоты, и не было никого рядом, кто бы раскрыл ему его собственное сердце. Но озиралась я напрасно: Кентиса нигде не было видно. Зато весьма хорошо был заметен Пашка – он возвышался посреди тротуара над грудой беспорядочно набросанных вещей. Поразительно, как это он успел за недолгие минуты пожара вытащить столько скарба из своей конуры? От пожитков он и шага не смел ступить, опасаясь, что мародеры растащат вещи. Едва я подошла, как он тут же набросился на меня с упреками:
– Я всегда знал, что твоя безалаберность приведет к чему-нибудь подобному!
– Ты бы лучше пожалел меня, чем злиться!
– Пожалел? – Павел скрипнул зубами. – Жалеть тебя за твою же глупость?! Достаточно того, что отец вечно с тобой нянчился. Только учти, я – это не он.
– К сожалению. Кстати, у тебя случайно нет булочек со сливками?
– Ты же знаешь – я их терпеть не могу!
– Да, да. Помню. Ты любишь селедку в винном соусе.
– Я ее ненавижу! – прошипел Пашка сквозь зубы.
Я пожала плечами и посмотрела на часы.
– Пойду-ка я в кафе Ораса. Оно уже открылось.
– А дом?! – изумился Пашка. – Окна в гостиной разбиты. Всё в воде! Ты это так и оставишь?
– Так заделай окошки – ты же мужчина! – И я положила ему на ладонь ключи от моей двери – дверь стальная, она уцелела.
Заниматься домом я сейчас не могла: видеть весь этот разор, посреди уютного гнездышка, подбирать останки, будто трупы, любимых вещей… Нет, нет, нет! Только не сейчас. Сейчас я немедленно отправлюсь в кафе на Звездную.
– Хоть этот проклятый «Танец» перестанет крутиться каждый вечер, – крикнул вдогонку Пашка. – Люди со вкусом такую дрянь не слушают!
Да, он умел цапнуть за живое. А в детстве мне казалось, что я очень его люблю. Конфеты сама не ела – для него прятала в заветную коробочку. А он, обругав «Танец смерти», Сашку оскорбил. Намеренно. Как он смел? В отличие от него, Сашка умел любить. Знаете, что было в той записке? Я помню ее наизусть.
«Дорогая Евочка, я тебя очень люблю. «Очень» возвожу каждодневно в n-ю степень», – вот так-то.
И вдруг я поняла простую вещь: он ушел от меня, потому что любил. В этот миг перед моими глазами на миг возникла мраморная лестница, уходящая вверх завитком спирали, как у раковины «наутилус». Я стояла двумя ногами в глубокой луже перед этой лестницей. И вдруг отважилась и шагнула на нижнюю ступеньку. И сразу мир переменился. Чуть-чуть, но переменился.
12
К счастью (я это выражение почему – то использую часто), сумочка с деньгами лежала в спальне и, хотя сумочка пострадала, кошелек (о, чудо!) уцелел. Так что я смогла откушать четыре булочки со сливками в кафе Ораса. Если несчастья будут случаться с такой регулярностью, через пару месяцев я так растолстею, что придется сменить гардероб. Я и так не могу пожаловаться на худобу, но пока меня называют просто пухленькой. К тому же мои сто семьдесят сантиметров меня выручают. Хотя гардероб и так придется менять – те вещи, что не сгорели, пропитались насквозь дымом.
Официант остановился возле моего столика, наклонился и прошептал с видом заговорщика:
– Орас ждет вас в кабинете. Бумаги готовы.
Часто мигая, я смотрела на парня в белой куртке, и не могла понять, о чем он бормочет. Что за бумаги? На кой они мне черт? Ах, да! Наконец я сообразила, что речь идет о деньгах для лечения Вада. Кажется, ему повезло. Может, попросить Ораса оплатить ремонт моего несчастного домика? Или мне как работнику «Ока» сделают скидку? Нет, наверняка мне ничего такого не положено.
Я поднялась наверх. На лестнице стоял мальчик лет трех, светловолосый и толстощекий, коренастый, как Андрей. Шелковая мальчикова рубашка была перепачкана красным соком. И немудрено: в ладошке мальчуган держал огромную надкушенную сливу.
– Привет! – я протянула маленькому толстяку руку.
Несколько секунд он разглядывал меня, потом протянул сливу, коротко выкрикнул: «На!», и бросился бежать. Я пошла за ним и очутилась в гостиной, обставленной мебелью под старину. Огромная хрустальная люстра вполне могла подойти для какого-нибудь конференц – зала. На диване возлежала хозяйка. Есть женщины и женщины. И отличаются они как собаки разных пород. К примеру, госпожа Орас вполне могла сойти за «королевского пуделя», ну а я по экстерьеру – чистопородная дворняга солидных размеров, уверенная вполне, что моя бабушка не грешила с «водолазом». Раскрыв рот, разглядывала я розовую кофточку нежнейшего оттенка, шелковые белые брючки и золотую сетку на черных блестящих волосах госпожи Орас. Она заметила, как я вошла, но не подняла головы и продолжала разглядывать толстый каталог, на глянцевых страницах которого то и дело процарапывала ноготками отметки. Мальчик подбежал к ней и ткнулся головой мне в колени.
– Отвяжись, Олежек, – без тени благодушия пробормотала мать, не отрывая глаз от журнала, – ты весь грязный, меня испачкаешь.
Мальчик схватил из вазочки еще одну сливу и вновь куда – то умчался.
– Андрей Орас велел мне зайти… – Я оглядывалась по сторонам: роскошь апартаментов казалась чрезмерной.
– Не та лестница, – отвечала хозяйка, по-прежнему не поднимая головы. – Его кабинет направо.
Мне показалось, что местоимение «его» она произнесла неприязненно, почти брезгливо.
Олежек поджидал меня на лестнице и опять сунул мне в руку сливу. Я хотела обнять его, но он вырвался и убежал, счастливо бормоча.
Кабинет Ораса выгодно отличался от апартаментов его жены: просторен, светел, строго обставлен. И хотя солнечные лучи падали прямо на стол, массивная лампа с зеленым абажуром все равно была включена. О пристрастии Ораса к яркому освещению писали даже в газетах.
– Ну, наконец-то! – приветливо махнул мне рукой Орас, едва я вошла. – Ты что, не могла подняться сюда, пока не съела весь запас булочек?
– Только четыре, – пробормотала я смущенно.
– Никогда не поверю! Минимум восемь, – смеясь, он протянул мне бумагу с замысловатой виньеткой наверху и огромной, с блюдце, печатью внизу. В бумаге значилось, что деньги для лечения Вадима Суханова перечислены на счет частной клиники. Сумма впечатляла.
– Вадим будет на седьмом небе от счастья. Вы святой человек, Андрей Данатович.
– Святой? Какая чушь! Вот моя жена – та просто не может пройти мимо благотворительных объявлений. Я не успеваю подписывать счета.
Я кивнула и попыталась скрыть недоверчивую улыбку.
– А это просто маленький подарок обиженному судьбой человеку от большого удачника, – весело продолжал Орас. – Я только что приобрел «Мечту». Ева, вообрази – «Мечта»!
Я не могла вообразить, потому что никогда там не бывала, знала только – самый крутой ресторан в нашем городе, исключительно для местной знати. Самое простенькое блюдо стоило не меньше пятидесяти баксов. И мест в зале было что-то около тридцати. Впрочем, Орас и сам понял, что я там не бывала, и принялся мне описывать:
– Все стены покрыты деревянными панелями с резьбой, люстры бронзовые, приборы ставят серебряные. Но не в приборах дело. Главное – атмосфера. Там непременно русский стол, – он принялся пересказывать меню. – Из закусок – ветчина, красная рыба. На первое подают селяночку, а к ней – крошечные розовые расстегайчики, потом непременно поросенок с хреном…
Орас говорил о еде вдохновенно, так другие говорят о живописи или о музыке. Но при этом, слушая его, я ни на минуту не усомнилась, что нарезанная тоньше бумаги розовая ветчина вполне соизмерима с бесценным живописным полотном.
– Но вот что мне не нравится, – продолжал Орас всё тем же доверительным тоном, будто я была не посторонним человеком, а его компаньоном, – в «Мечте» нет зарплатны, но принято давать очень большие чаевые – не меньше пяти долларов.
– Ого! Я бы пошла туда работать, – усмехнулась я.
– Тебя не возьмут. Официанты в «Мечте» вышколены гораздо лучше, чем в моем кафе, а у шеф-повара есть бумага, что он работал прежде в Париже и Стокгольме. Разумеется, бумага липовая. Но повар он отменный.
– А разве можно без зарплаты? – удивилась я.
– Минимум по зарплате есть, но это же не деньги. Прежние хозяева во всем следовали старинным русским традициями, в том числе брали себе процент с чаевых. Но это не спасло их от разорения, и «Мечта» очутилась у меня в руках.
– Поздравляю! – воскликнула я, и радость моя была искренней. – А у меня сгорел дом. Тоже можете поздравить.
– Поздравляю, – Орас смутился. – То есть, конечно, сочувствую. А я-то думал – откуда это запах дыма. И такая здоровенная дыра на очень милой кофточке.
Надо же, я только сейчас заметила, как пострадал мой наряд в борьбе с огнем.
– Что же делать? А у вас не найдется, во что мне переодеться?
– Сейчас спрошу у жены.
– Нет, именно у вас, – упрямо повторила я. – Куртка или рубашка.
Кажется, его немного обескуражила моя беспардонность. Он даже на мгновение запнулся, что с ним случалось нечасто. Но мне ужасно захотелось иметь личную вещь Ораса. Что-то вроде сувенира. Желание было столь неодолимым, что казалось, оно идет не от меня.
– Есть ветровка, – уступил он. – Но она будет тебе великовата.
– Ничего, велико – не мало. Как-нибудь помещусь.
Он вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с серебристой, почти новой курткой. Я тут же залезла в нее, затянула молнию до горла и закатала рукава.
– Ну вот, и мне кое-что перепало, не только Ваду, – засмеялась я, не сразу заметив двусмысленность своей фразы.
– Кстати. А что у тебя с этим Вадом? – спросил он невинным тоном.
– О чем это вы?
Не было сомнений – он задал вопрос намеренно. Неужели ревновал?
– Ничего, – ответила я противным фальшивым тоном, – в этом нашем кривом «Оке» мне подсунули его карточку. Вот и бегаю, хлопочу по служебным делам.
– Странно. Вад рассказывал иначе.
У меня задрожали губы. Я что – то бормотала, на ощупь отыскивала дверь и не могла найти. Дверь пропала. Мне хотелось быстрее исчезнуть, только бы Орас не смотрел на меня. Скрыться, спрятаться под одеяло, под подушку, засунуть голову в чулан, в клозет, только вон отсюда. Мысль, что коротышка Вад, сопя от самодовольства, рассказывает подробности нашего свидания, жгла раскаленной сковородкой.
– Где же дверь?! – закричала я, выходя из себя.
Орас поднялся и медленно подошел ко мне. При этом глаза его просто впились мне в лицо. Так смотрел Кентис во время пожара. Так когда – то на уроках в школе смотрел на меня Сашка. Вернее – почти так. В Сашкином взгляде была любовь, а здесь… Мне показалось, что взгляд Ораса пытается нащупать то место в моей душе, которое сильнее всего кровоточит. Я отвернулась и принялась рассматривать матовый плафон на потолке.
«Если он дотронется до меня, я его убью».
Но Орас остановился, не доходя двух шагов, распахнул незаметную меж облицовочных панелей дверь и, галантно поклонившись, сказал:
– Прошу.
Я бросилась в дверь как в колодец и сбила с ног Олежку, который дожидался меня у порога с очередной сливой в руках. Слива вылетела из маленькой ладошки и покатилась. Я же, с присущей мне ловкостью, въехала в нее каблуком. И, потеряв равновесие, растянулась. Тут же вскочила, подхватила Олежку на руки и, пробежав с ним весь коридор, поставила его у дверей гостиной.
– Слушай, парень, прекрати раздавать всем сливы. Если дело так дальше пойдет, тебе прямая дорога в «Око милосердия». А это не самая сладкая жизнь, говорю тебе честно.
