bannerbannerbanner
Любовь к жизни

Мари Фредрикссон
Любовь к жизни

Полная версия

Многих возмутил поступок «Экспрессен» и Отто Шёберга. В «Медиажурнале»[12] это событие назвали одним из худших запрещённых приёмов в современной истории СМИ. Нас это настолько задело, что мы всё же принялись искать возможность привлечь «Экспрессен» к суду. Мы ведь ещё и детям хотели показать, что о нас нельзя писать всякое враньё просто потому, что кому-то это взбрело в голову.

Мы решили обратиться к Лейфу Силберски – известному адвокату, довольно опытному в вопросах СМИ. Оглядываясь назад, могу сказать: лучше бы он нас тогда отговорил. С юридической точки зрения нельзя осудить кого-то за аморальный поступок и непроявление сострадания к другим.

Мы всего лишь считали, что журналист не имеет права писать о смертельном диагнозе, если такового нет. Казалось, это достаточное основание для возбуждения дела, но, как выяснилось, – нет. Правда, Силберски, попытался найти хоть какую-нибудь статью в законе, чтобы помочь нам.

Он откопал старое дело, где кто-то заснял людей, занимавшихся любовью, а затем заменил их лица лицами знаменитостей. В этом прецедентном случае речь шла о выставлении человека в сомнительном свете. По его мнению, это был наш единственный шанс призвать «Экспрессен» к ответу.

В целом общение с Лейфом Силберски мы находили весьма примечательным.

На нашей первой встрече он сразу поведал нам о своей дочери. Ей вот-вот должно было исполниться сорок, и она была большой поклонницей Roxette. Поэтому он попросил какую-то вечернюю газету напечатать афишу, где женщину представляли как третью вокалистку группы. А мы с Пером должны были оставить автографы. Эта забавная выходка адвоката помогла нам пройти через один из самых тяжёлых периодов в нашей жизни.

Как будто всё это было какой-то игрой.

Итак, по мнению Лейфа Силберски, единственным шансом хоть как-то тягаться с «Экспрессен» было обвинить газету в том, что она выставила меня в неприглядном свете. На суде Микке должен был сказать следующее: увидев статью, он посчитал, будто я что-то от него скрываю. Ему предстояло сыграть роль оскорблённого супруга, подозревавшего жену в сокрытии правды о собственной болезни. И это, в свою очередь, показало бы меня человеком, которому не могли доверять работавшие со мной люди.

И вот мы у адвоката: Мари Димберг, Микке и я. И тут Микке сказал, что не сможет заявить то, о чём просит Силберски. Подобная ложь представлялась ему абсурдной, ведь наши отношения вовсе не такие. Да и глупо врать, если хочешь уличить газету именно во лжи.

Мы заплатили несколько сотен тысяч крон за попытку привлечь «Экспрессен» к суду, но в итоге решили не продолжать борьбу. Мы могли потратить не меньше пяти лет, в течение которых к этой ситуации пришлось бы возвращаться снова и снова.

История с «Экспрессен» обернулась крупными расходами и оставила неприятный осадок. Мы и сегодня считаем, что бывший главный редактор Отто Шёберг нанёс нашей семье огромный ущерб – и при этом ни разу даже не попросил у нас за это прощения. Мы были ужасно растеряны, находились в отчаянии и совершенно не нуждались в том, чтобы нашу семью использовали для увеличения продаж.

В ту пору мы не знали, выживу ли я. Я старалась не думать об этом, а Микке изо всех сил пытался сжиться с этой мыслью. Но факт остаётся фактом: чёртов рак не распространился по всему моему телу. Микроскопический лучик надежды – вот всё, благодаря чему мы продолжали жить. Быть может, именно поэтому мы так отреагировали на ложь «Экспрессен». Эта ложь показала меня в куда более удручающем состоянии, чем было на самом деле, и у окружающих пошатнулась вера в благоприятный исход.

От этого становилось очень больно.

Даже во время болезни я не забывала о творчестве. После операции прошло совсем немного времени, а мы с Микке уже выпустили альбом «The Change»[13]. Работа над ним началась ещё до того, как я заболела, и мы даже успели записать кавер-версию на песню «The Good Life»[14].

И теперь речь шла о том, чтобы вернуть свет и позитив в нашу полную трагедии жизнь.

Звукорежиссёр Леннарт Эстлунд, с которым мы сотрудничали, просто потрясающий. Мы вообще не говорили с ним о болезни, хотя Микке приходилось чуть ли не одновременно звонить врачу и следить за аккордами. Работа над альбомом стала для нас своего рода зоной свободы. Я и сегодня считаю, что эта пластинка – один из наших лучших совместных проектов. В текстах песен говорится о радости, которую испытываешь от того, что живёшь, – и это чистая правда. В непроглядной тьме нам удалось сделать светлый альбом. Один из самых депрессивных текстов – вот этот[15], но в нём очень точно описаны мои чувства:

 
Suddenly the change was here
Cold as ice and full of fear
There was nothing I could do
I saw slow motion pictures of me and you
 
 
Far away I heard you cry
My table roses slowly died
Suddenly the change was here
I took your hands, you dried my tears
The night turned into black and blue
Still we wondered why me and you
After all we’re still here
I held your hand, I felt no fear
 
 
Memories will fade away
Sun will shine on a new clear day
New red roses in my hand
Maybe some day we will understand
Maybe some day we will understand
 
 
Вдруг пришли перемены
Полные страха и ледяного холода
Я ничего не могла изменить
Мы с тобой превратились в кадры замедленной съёмки
 
 
Издалека раздавался твой плач
Розы на моём столе постепенно увядали
Вдруг пришли перемены
Я взяла твои руки в свои, а ты вытер мои слёзы
Ночь стала тёмной и печальной
Мы никак не могли понять: почему всё случилось именно с нами?
И всё же мы по-прежнему здесь
Я держала твою руку, я ничего не боялась
 
 
Со временем всё потихоньку забудется
Солнце засияет, настанет новый ясный день
В моей руке появятся новые алые розы
Быть может, мы однажды сможем это понять
Быть может, мы однажды сможем это понять
 

Даже сейчас мне кажется, что эти слова идеально отражают то, что я тогда чувствовала. Отчаяние, любовь, растерянность и вместе с тем огромную жажду надежды и стремление впустить в нашу жизнь хотя бы один лучик света.

Как бы плохо мне ни было, я всегда старалась сохранять своё творческоё «я».

Микке заботился обо мне круглые сутки – возил меня в больницу, напоминал о рекомендациях врачей.

Новость о моей болезни распространилась по всему миру. Поклонники прислали список, в котором были собраны имена тех, кто молился о моём здоровье. Это письмо – одно из самых ценных для меня, я даже поместила его в рамочку. Оно невероятно много для меня значило.

Находились также те, кто предлагал альтернативные методы лечения. «Отправьте 20 000 долларов на этот счёт и проглотите вот этот порошок». Примерно такие были советы.

С нами даже связался некий египетский врач из китайского университета. Микке позвонил онкологу Стефану Эйнхорну узнать, что он обо всём этом думает. По словам Стефана, тот человек как-то читал лекции в Каролинской больнице, но оказался обыкновенным аферистом.

Помню, Стефан Эйнхорн попытался нас утешить и поведал о своём отце, страдавшем от рака. Ему давали не больше года, но в итоге отец Стефана даже пережил доктора, который поставил ему страшный диагноз. Стефан говорил: никогда не знаешь, сколько у тебя осталось времени. И всё-таки подобное едва ли было утешением. Нам бы хотелось услышать, что можно выпить чудесную таблетку и излечиться. Это единственное, что было нужно.

Но Стефан хотя бы попытался заставить нас взглянуть на жизнь другими глазами. Он лишь хотел как лучше.

Мы обратились в Видарскую клинику – это антропософская больница, в которой лечат онкологию. Однако их методы напомнили нам терапию в хосписах. Пациенты в основном посвящали себя разного рода творчеству.

Тамошний врач оказался ужасным человеком. Он принялся меня отчитывать, будто я сама виновата в своей болезни. Если опухоль выросла в моём теле, то именно я несу за это ответственность. Каким-то образом я будто бы вызвала её сама. Я была сломлена. Я нуждалась в добрых людях, а он был суров и полон осуждения. Он утверждал, что я испортила свою иммунную систему, в том числе употребляя алкоголь. Ни за что не забуду его. Я никогда не испытывала такого отчаяния, как в тот день, когда слушала его монолог.

 

Так или иначе он выписал какой-то экстракт, который можно было получить только в местечке Йерна. За этим лекарством мы то и дело посылали такси, и каждый раз это обходилось нам в несколько тысяч крон, ведь поездка туда занимала три часа. Но в моём положении было не до капризов: делаешь то, что тебе велят.

Микке делал всё возможное – он буквально рыл носом землю. На его письменном столе лежала куча разных бумажек, которые никому не дозволялось трогать.

Он связался с онкологом из США и выслал ему мои рентгеновские снимки. Нас попросили приехать. Больница находилась в Хьюстоне, в штате Техас. Но тут я сказала твёрдое «нет». У меня просто не было сил – всё это было уже чересчур. Я просто хотела тишины и покоя, а не носиться туда-сюда.

Мы спросили совета у Стефана Эйнхорна. Он сказал: либо мы ищем альтернативное средство – а именно этим и занимается Микке, – либо сидим и ждём. И тот и другой вариант может оказаться правильным. По его мнению, в Швеции лечение онкологии находится на очень высоком уровне, так что мы вполне могли остаться дома.

Именно тогда мы приняли важное решение: мы целиком и полностью доверимся шведским специалистам. Чудесное решение. После него сразу стало как-то спокойнее.

Микке пытался подготовить меня к смерти. Он, например, никак не мог добиться ответа на вопрос, какие я хочу похороны: желая выстроить вокруг себя стену и защититься от внешнего мира, я отрицала саму вероятность подобного исхода.

Микке связался с клиникой Эрстагорден: мы вместе ходили туда на сеансы терапии и слушали, как справиться с потерей члена семьи. Мы долго беседовали, но я отказывалась принимать тот факт, что речь, по сути, идёт обо мне.

Микке также позвонил священнику из Эстра-Юнгбю, который проводил для меня церемонию конфирмации, а затем венчал нас с Микке и крестил наших детей. Священник был добрым и понимающим человеком. Он приехал сюда, к нам домой. В момент встречи с ним я по большей части лишь плакала и не понимала – или же не хотела понимать, – о чём все пытались со мной поговорить. Микке и так и эдак старался выудить информацию о том, как меня похоронить. Например, рассказывал, как он сам хотел бы быть похоронен, а потом будто невзначай спрашивал, что думаю я.

Как же ужасно всё это вспоминать!

С тех пор прошло больше тринадцати лет. А ведь знаете, только сейчас я могу произнести: «опухоль мозга»!

Я долго не могла сказать это. Несколько лет я находилась в состоянии шока и печали. Я не могла принять собственную болезнь, хотя постепенно и начинала её осознавать. Я не хотела это обсуждать. Будто бы ничего такого нет, пока я об этом не заявлю. Осознание возможности собственного конца приходило ко мне лишь на мгновения, ночью, когда я оставалась наедине со своими мыслями.

Но в глазах других мне хотелось выглядеть человеком, которого не касаются ни болезнь, ни смерть. Наверное, со стороны это походило на попытку скрыть очевидное – так сказать, «утаить слона в комнате»[16]. Я притворялась, будто дела идут отлично, но все понимали: на самом деле это далеко не так.

Сейчас я могу говорить о тех днях, и это чрезвычайно важно для меня. Печаль вырвалась наружу. Прежде она неподвижно сидела в нас. Сегодня мы с Микке, к счастью, способны открыто обсуждать мою болезнь. Но на то, чтобы её принять, ушло время. Мне потребовалось слишком много времени, чтобы просто осознать, что я больна. Поэтому я и хочу рассказать об этом в моей книге. Хочу, чтобы другие узнали, каково это. Быть может, кто-то найдёт здесь надежду или утешение.

Хельсингборг. Среда, 1 февраля 2014 года. Возвращение к истокам

УЖЕ ДОВОЛЬНО ПОЗДНО, и я сижу в ресторане отеля «Марина Плаза» города Хельсингборга и жду Мари и Микке, чтобы отпраздновать с ними первый концерт сольного турне – первого с момента начала болезни Мари.

Наша ночная закуска – бутерброды с креветками и холодное белое вино. Я не одна. Мари дожидаются также Тумас Юханссон и Стаффан Хольм из компании «Live Nation», Мари Димберг и Чель Андерссон – один из бывших руководителей «EMI», работавший там в 1980-х, когда Мари только-только завоевала популярность. А ещё здесь друзья Мари Пер Ларссон и Кристиан Берг.

Все в ожидании. Всем хочется обнять и поздравить Мари. У неё получилось! А сколько было сомнений и тревог перед премьерой. Да и сама Мари изрядно нервничала. Подумать только: одна на сцене! Нога не слушается, трудно держать равновесие. Справится ли она?

Да. Публика приняла её очень тепло. «Мы любим тебя, Мари!» – кричали поклонники, прибывшие из самых разных уголков мира.

«Мы любим тебя!»

Они сидят в другом конце ресторана, надеясь хотя бы мельком увидеть своего кумира. Они приехали из Дании, Голландии, Аргентины, Испании – одним словом, со всего света. Чуть раньше я спросила, почему они проделали весь этот путь лишь ради того, чтобы оказаться на премьере и услышать песни на языке, которого не понимают. Ответы примерно одинаковы. Голос Мари трогает до глубины души. Никто из них не говорит по-шведски, но все как один утверждают, что знают, о чём она поёт. О чувствах. По их словам, ни один человек в мире не способен передать чувства так, как она.

Фанаты знают наизусть почти весь классический репертуар Мари: «Tro», «Ännu doftar kärlek», «Om du såg mig nu», «Sjunde vågen», «Efter stormen» и «Sparvöga»[17].

Но им понравился и новый альбом «Nu!» Сегодня Мари исполнила и некоторые песни из него, включая «Kom vila hos mig» и «Sommarens sista vals», написанную ею самой.

И вот поклонники сидят за столиками, заказав напитки и время от времени бросая взгляд в ту сторону, откуда, по их мнению, должна появиться Мари.

Это турне до последнего оставалось под большим вопросом. Сама Мари говорит, что попросту решила пойти ва-банк. Доказать себе и миру, что сможет вернуться. Она сделала это ради себя. Ради любви к своим старым песням. Ради счастья исполнить новые. Ради встречи со своей шведской аудиторией, которой долгое время жертвовала, отдавая предпочтение Roxette.

Сначала Микке воспринял решение Мари весьма скептически. Он считал, что ей надо поберечь силы для подготовки к большому мировому турне Roxette, запланированному на конец октября. Но, увидев, насколько важным всё это казалось Мари, он поддержал её и выступил в роли клавишника. Остальные музыканты на сцене тоже были из тех, кто заслужил абсолютное доверие Мари. На ударных – Пелле Альсинг из Roxette. Гитарист – Кристофер Лундквист, который также выступал с Roxette и который, кроме того, продюсировал альбом «Nu!» вместе с Микке. Второй гитарист – племянник Мари Юкке Петтерссон. И, наконец, новый знакомый – басист Сурьо Бенич.

Мари постоянно говорит о том, как ей нравятся эти музыканты. Как они поддерживают её, подбадривают, верят в неё и утешают, если это необходимо.

Перед турне возникла и ещё одна непростая задача: выучить старые тексты. Из-за болезни подобное теперь давалось Мари очень нелегко. Она стала свидетельницей безграничного терпения собственного сына Оскара. Строфа за строфой, строчка за строчкой – ей приходилось работать буквально над каждым словом. В памяти крепко сидела только одна песня: «Ännu doftar kärlek».

– Она будет со мной до конца, – утверждает Мари. – Цветы и любовь; такое невозможно забыть!

О приближении Мари говорят гул, который поднялся среди её иностранных поклонников, и аплодисменты. Концерт кончился два часа назад, и вот она наконец появляется. В её глазах читается усталость, но на лице сияет широкая счастливая улыбка. Она идёт очень медленно, опираясь на Микке.

Что она чувствует? Облегчение? Радость?

– О да, несомненно! – отвечает она. – Потрясающе! Какая публика!

Столь позднее появление Мари на собственной вечеринке по случаю премьерного концерта связано с бесконечными объятиями и поцелуями, которыми всё это время одаривали её близкие и друзья, приехавшие из провинции Сконе. Все они были на концерте, а потом отправились за кулисы поздравить Мари. В родных краях она бывает нечасто. Иногда она отправляется в деревушку Эстра-Юнгбю, где провела детство и где сегодня проживает её старший брат Свен-Арне со своей супругой. Они живут рядом с тем домом, где выросла Мари. Время от времени она приезжает и в Рюдебэк к своей сестре Тине и её семье.

Мари присаживается, и на столе тут же оказываются бутерброды с креветками. Мы поднимаем бокалы за удачное начало турне. Впереди два месяца выступлений по всей стране. Мари ворчит о том, что некоторые вещи стоило бы сделать по-другому, немного улучшить.

Да, она чувствует облегчение и радость, но нельзя сказать, что довольна на все сто. И всё-таки это обычное дело для гастролей. Она готова обсуждать все ошибки, сколь несущественными они бы ни казались.

Но главное – она похожа на пылающий камин, зажжённый любовью людей из прошлого, которые сегодня собрались рядом с ней.

В её детстве это были самые близкие ей люди.

О детстве она рассказывает так же, как и обо всём остальном в жизни: оно полно ярких контрастов. Свет, тепло, любовь. Но вместе с тем и темнота, страх и трагедия.

«Я хотела увидеть всё – весь мир!» Рассказ Мари

Я ВЫРОСЛА В ЭСТРА-ЮНГБЮ, в северо-западной части Сконе. Это крошечное местечко рядом с шоссе, соединяющим Осторп и Эркельюнгу, в тридцати километрах от Хельсингборга.

Что в нём было примечательного? Немногое. О, я помню чудесного добродушного парня, который продавал хот-доги. У меня не было денег, но он всё равно меня угощал. Ещё было два продовольственных магазина, цветочный, табачная лавка и три кафе. Церковь. Стадион. Часто дули сильные ветры, и было очень холодно. Ветер буквально завывал над плоскими равнинами.

Вот так можно вкратце описать Эстра-Юнгбю.

Сегодня я понимаю: кирпичный дом, в котором мы жили, на самом деле очень маленький. Но когда мне было четыре года и мы только-только в него переехали, он казался большим и роскошным.

Наш переезд – одно из моих самых первых воспоминаний. Никогда этого не забуду. Какое потрясающее ощущение: въехать в собственный дом. В нём была ванная комната! Там, где мы жили до этого, в туалет приходилось ходить на улицу, а в доме была только холодная вода. Нас с сестрой Тиной так распирало от счастья, что мы тут же принялись скакать по родительской кровати. Всё выглядело новым и красивым.

Но вообще-то дом, как я уже сказала, не был таким уж большим. Родители, моя старшая сестра Тина и я спали в одной комнате. В другой расположились сёстры Анна-Лиса и Улла-Бритт. Брату Свену-Арне досталась отдельная комната. Всего в доме было три спальни.

В нашей большой семье у всех двойные имена. В то время так было принято. Я – Гун-Мари, Тина – Инга-Стина, остальные – Свен-Арне, Улла-Бритт и Анна-Лиса. Мою подружку звали Эва-Карин. Когда мы с Тиной подросли, то избавились от второго имени. Но в детстве ко мне все обращались как к Гун-Мари, даже в школе. Или же называли Гунсан, Майсан или просто Гун. Позже я сама решила, что хочу, чтобы меня звали Мари.

Свен-Арне родился в 1942-м, Анна-Лиса – в 1945-м, Улла-Бритт – в 1947-м. Все они намного старше нас с Тиной: мы появились на свет в 1955-м и 1958-м. Тина была поздним ребёнком и привыкла, что к ней относились как к самой младшей в семье. Когда родилась я, она радовалась: у неё самой появилась младшая сестрёнка. Но позже всё изменилось. Мы много времени проводили вместе и так сдружились, что до сих пор очень близки. Когда я училась в начальной школе, старшие братья и сёстры уехали из дома, так что мы с Тиной остались единственными детьми в доме.

До переезда в Эстра-Юнгбю мы жили в небольшом местечке в Эсшё. Там-то я и родилась в 1958-м. Наш отец Йоста владел хозяйством, но параллельно занимался ещё и фермой деда – немощного вдовца. А потом случились паводки и неурожайные годы. Йосте понадобился кредит. Для этого двое его родственников выступили поручителями. Становилось всё труднее. В итоге родня выплатила залог, и тут начались разногласия. Банкротство сильно ударило по нашей семье. Свен-Арне вспоминает, как забирали коров, а Улла-Бритт – как молоток ударял по столу каждый раз, когда продавалась какая-то часть дома.

 

Этого я совсем не помню.

Нам пришлось снять тесный домишко, в котором постоянно гуляли сквозняки и не было горячей воды. Там я провела первые годы жизни. Я часто мёрзла. Когда отец увидел, что мои пальцы настолько заледенели, что у меня не получается вырезать бумажных кукол, то твёрдо решил: нам нужно новое жильё.

Так мы оказались в Эстра-Юнгбю. Свен-Арне и Анна-Лиса уже выросли, начали работать и стали помогать семье.

Мы снова обрели надежду на светлое будущее. Отец устроился сельским почтальоном и иногда позволял мне развозить почту вместе с ним. Как же я это обожала! Мы пели в дороге, и я помню, что всегда стояла в машине. Я была такой любопытной, хотела увидеть всё – весь мир. Если я не пела, то болтала без умолку Меня даже прозвали болтушкой. А ещё в детстве я совсем не могла сидеть на месте. Всегда бегала играть на улицу и уже ранней весной коричневела на солнце, как имбирное печенье.

Я просто фонтанировала энергией. «Чем бы заняться? Что бы поделать?» – ныла я. Отец всегда отвечал одинаково:

– Пробегись вокруг дома.

– Сделано! Что теперь?

– Пробегись ещё разок.

Папа Йоста превосходно пел. В точности как Юсси Бьёрлинг[18]. Музыка была смыслом его жизни. Он умел играть на нескольких инструментах. Если бы обстоятельства сложились иначе, он мог бы стать оперным певцом. Но, думаю, он и не мечтал о том, чтобы взлететь так высоко.

Все девочки в нашей семье тоже пели. Пением не интересовались только мама Инес и мой брат Свен-Арне. Но Свен-Арне по большей части просто стеснялся.

Порой мы приставали к маме. Было забавно подтрунивать над ней:

– Давай, мама, спой что-нибудь, а мы послушаем.

– Там-тиридам, – отвечала она. – Вот, спела.

Но все мои сёстры пели. Для нашей семьи музыка значила необычайно много. Отцу всегда хотелось играть и петь, а мы, дети, подпевали. А ещё он нас научил танцевать старинный шведский народный танец хамбу и шотиш.

Мы часто бывали в церкви и пели в хоре. Тамошнего кантора звали Бенгт-Йоран Йоранссон. Он был невероятно талантлив, и мы ходили в его детский хор. Когда моя сестра Улла-Бритт в 1970 году выходила замуж за датчанина Йеспера, Бенгт-Йоран разучил со мной и Тиной оду «К радости» Бетховена. Говорят, у всех присутствовавших на свадьбе глаза были на мокром месте. Неудивительно.

Я была жаворонком и всегда просыпалась спозаранку. Будила сестру Тину, лёжа в постели и громко напевая какую-нибудь песню. Я называла это оперным пением. Громкие арии. Тину это ужасно бесило.

– Заткнись, я хочу спать! – кричала она.

Но я не могла остановиться. Мне всё время хотелось петь. И сейчас тоже хочется. Микке и дети уже привыкли к этому.

Заработки давались моим родителям нелегко. Иногда мы ели «молочный суп». Я и сейчас с трудом произношу эти слова – меня просто тошнит. Вы даже не представляете, как я его ненавидела. В подогретое молоко добавляют немного сахара и корицы и заедают всё это старым хлебом. Фрукты нам давали только на Рождество – в другое время на них просто не хватало средств. А если в доме появлялся банан, то нам доставалась лишь половинка. Сырные корки не выбрасывали, а тёрли и потом в получившуюся крошку макали бутерброд.

Это всё не только потому, что у нас было мало денег. В те времена люди в целом старались экономить – не то что в наши дни.

Дома родители шили детские вещи для одной из компаний, которая торговала одеждой. Мы садились в машину, ехали в Хельсингборг и отдавали всё, что сделали. Помню, отец просто сходил с ума от того, что я не сидела спокойно, а вечно пинала переднее сиденье. По пути он не выпускал изо рта сигарету, а нас с Тиной укачивало. Но было в этих поездках и нечто захватывающее. Иногда мы садились на паром и доезжали до Хельсингёра – там были дешевле продукты. И тогда нам покупали ещё и по рожку мороженого со сливками и джемом – потрясающий вкус!

Пошив детской одежды не приносил большого дохода. Мама устроилась на завод по производству варенья в Бьёрнекулле, где работала посменно. Мы с Тиной немного этого стеснялись – почти у всех друзей мамы были домохозяйками. А наша каждую вторую неделю работала по вечерам и только утром могла уделить нам немного времени. Следующую неделю нам и вовсе приходилось заботиться о себе самим. Иногда у нас не было хлеба, иногда – денег.

Мне было шесть, когда мама устроилась на работу. Помню, как я лежала под столом и тряслась от страха. Я пряталась, потому что мне постоянно мерещились какие-то звуки. Я испытывала стресс. Как это было ужасно: лежать там и бояться. Я не чувствовала себя в безопасности, а просто ждала, когда отец закончит развозить почту и вернётся домой. Но, приходя домой, он хотел только одного: спать.

Я никогда не любила одиночество. Думаю, корни этой нелюбви следует искать в моём детстве, когда я вынужденно сидела дома без взрослых. Такое не проходит бесследно. Сейчас, правда, мне иногда хочется побыть одной – лишь бы знать, что вечером кто-то придёт домой. Этого вполне достаточно. Но если бы из моей жизни исчез Микке, мне бы пришлось нелегко. Я ведь выросла в большой семье. Для нас одиночество казалось чем-то неестественным. В то время рядом постоянно находились люди.

Каждую вторую неделю мама оставалась дома по утрам и готовила завтрак. Она пекла чудесное печенье. Очень важно вспоминать и что-то приятное. Вот, например, день отцовской зарплаты: нам всегда доставалось что-то вкусненькое. Я обожала эти дни.

Мы не голодали, но донашивали одежду друг друга и мечтали о том, как будем «покупать вещи». Как-то мы заказали одежду по каталогу «Эллос», это было так здорово! А ещё на фабрике маме выдавали консервы, если на банке обнаруживали неверную этикетку или ещё какую-нибудь ошибку. И мы всё это съедали. На Рождество покупали половину свиной туши. А каждое воскресенье у нас был хороший ужин с куском мяса и десерт из крошек печенья, взбитых сливок и джема. Настоящий праздник!

11 декабря 1965 года, когда мне было семь, произошла трагедия, навсегда изменившая жизнь нашей семьи.

В те годы мы учились не только в будни, но и по субботам. У меня был маленький велосипед, на котором я поехала в школу. Было скользко и слякотно. Шёл дождь со снегом. Но у нас не было выбора: либо едешь на велосипеде, либо идёшь пешком, а путь был неблизкий. И вот я наконец оказалась на школьном дворе, и ко мне вдруг подошёл парень постарше.

– Слушай, говорят, у тебя сестра умерла!

Я была в шоке.

– Не говори так, это неправда!

– Правда. Все об этом болтают.

Я помчалась домой. Я падала, поднималась, снова крутила педали и опять падала. Было ужасно скользко, а я волновалась, и мне было очень страшно. Это воспоминание крепко засело в памяти: я постоянно падаю.

Я наконец добралась домой и увидела старшего брата Свена-Арне. Он был весь в слезах.

– Ты слышала, что произошло? – поинтересовался он.

Я пошла на кухню. Там все плакали. Только что на поезде приехала Улла-Бритт. Мы собрались вместе.

– Неужели Анна-Лиса умерла? – спросила я.

– Да, – ответила мама. – И она больше не придёт.

Анна-Лиса ехала в Клиппан, чтобы купить платье.

В канун Нового года она должна была обручиться со своим парнем Ингемаром, и ей хотелось быть особенно нарядной. С ней поехала её лучшая подруга Сив. Анна-Лиса сидела за рулём, Сив – рядом. На гололёде машину занесло, и она врезалась в молоковоз. Анна-Лиса погибла мгновенно. Сив выжила, но сильно пострадала. Водитель цистерны знал Анну-Лису. Он был просто раздавлен случившимся. Ужасная трагедия. Эстра-Юнгбю – крошечная деревушка, и это несчастье обсуждали абсолютно все.

За день до катастрофы отец чинил машину Анны-Лисы, чтобы та снова смогла сесть за руль. Потому-то он и начал винить в произошедшем себя и никак не мог оправиться от потрясения. Он был не в себе. Мне было всего семь, но я до сих пор помню, что в те дни только и слышала папин крик и плач. Иногда он кричал ещё и по ночам. Мы даже просыпались от этого. Жуткое время. Я была ещё ребёнком и просто не могла всего этого понять.

Помню похороны. Много внимания уделялось одежде. Нас с Тиной считали слишком маленькими, поэтому нас не одели в чёрное – мы пошли в тёмно-синих пиджаках. Есть фотография, где мы стоим в этих пиджаках и держим цветы. В день похорон шёл снег. Отец был в высокой шляпе, а лица женщин закрывали тёмные вуали. Мне казалось, что эти вуали просто ужасны.

– Зачем они вам? – спрашивала я и плакала. А ещё я помню, как мы смотрели в яму, куда опускали гроб.

Потом при церкви подавали кофе. Священник – чудесный человек по имени Карл Грик – попытался отвлечь нас, детей, и поговорить с нами о чём-то другом. Мы даже смеялись. Это было очень кстати, ведь нам было невообразимо страшно.

Потом всё было как во сне. Жутко холодная зима, это я помню. Мы с друзьями стояли на улице в нашей деревне, и всё вокруг казалось каким-то странным и ужасным. Тишина, холод и пустота.

Смерть Анны-Лисы потрясла всю нашу семью. В мгновение ока мои родители постарели лет на десять. Их волосы седели чуть ли не на глазах. Особенно папины. Он был разбит.

Горе нашего отца стало всепоглощающим. Мать ушла в себя. Со дня похорон я не видела, чтобы она плакала. Мои старшие сёстры и брат рассказывали, как она сокрушалась, что накануне трагедии отругала Анну-Лису. Мы с Тиной мылись, а Анна-Лиса дурачилась с нами и залила всю ванную. Тогда мама разозлилась, а теперь лишь повторяла: «Почему я не разрешила им наиграться? Это ведь была всего лишь вода, такая мелочь!»

Иногда она говорила что-то вроде: «Пусть дети делают, что хотят. Никто не знает, будет ли у них такая возможность завтра». Она считала, что ничего нельзя откладывать: мог настать момент, когда уже слишком поздно.

Ещё до этой трагедии у Йосты, моего отца, появились проблемы с алкоголем, но теперь он начал пить ещё больше. Он не мог спокойно смотреть на фотографии Анны-Лисы. Мама убрала все её изображения, чтобы хоть как-то помочь. Ничто не должно было напоминать ему о дочери.

Мне же, напротив, хотелось смотреть на снимки и не забывать сестру, но это запрещалось. Нельзя было даже произносить её имя. Ни фотографий, ни разговоров. Мы делали вид, будто её вообще никогда не существовало.

Но ведь детям надо всё обсуждать! Умерла моя любимая старшая сестра – и почему-то о ней нельзя было думать. Это же ненормально. Мы впервые смогли открыто говорить о смерти Анны-Лисы лишь спустя несколько лет после трагедии.

Сегодня мне нравится разглядывать фотографии сестры. Я ведь в детстве так мало её видела. Помню, как Улла-Бритт и Анна-Лиса собирались на субботние танцы, как они красились и наряжались. Казалось, это так круто. У них были накрахмаленные юбки из тюля, такие прикольные. Жаль, что у меня осталось так мало воспоминаний.

12«Медиажурнал» – выходившая до 2006 года документальная программа, целью которой являлось исследование роли СМИ в Швеции и мире. – Прим. пер.
13С англ. «Перемена». – Прим. пер.
14С англ. «Прекрасная жизнь». – Прим. пер.
15Приведён текст заглавной песни альбома – «The Change». – Прим. пер.
16«Утаить слона в комнате» – делать вид, что не замечаешь очевидное. – Прим. ред.
17Со швед. «Вера», «Любовь по-прежнему благоухает», «Если бы ты только видел меня сейчас», «Седьмая волна», «После бури», «Воробьиный глаз». – Прим. пер.
18Юсси Бьёрлинг – шведский оперный певец. – Прим. пер.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13 
Рейтинг@Mail.ru