Маргарита Пальшина
Живая вода. Книга эссе

Вино выпивается, кафе закрываются, и мы бредём куда-то над каналами дальше. Три часа ночи. Яркий свет последней открытой забегаловки по пути. Внутри одни местные. Громко смеются, поют и танцуют.

Мы занимаем столик в углу, где потише, и я стараюсь расспросить Марко о наводнениях в Венеции и проекте «Моисей», который должен спасти город от приливов Адриатики.

– Да, проект запущен. Но, по прогнозам, через девяносто лет Венеция всё-таки уйдёт под воду. Город оседает, дно оседает. Венеция построена на сваях из лиственницы, почти не поддающейся гниению, но вода точит даже камень.

Я с грустью думаю о том, что Венецию нужно закрыть для туристов: блондинки на шоппинг пусть ездят в Милан, а исследователи и искатели приключений – в Рим. В Венецию стоит пускать только людей искусства: никто, кроме них, не способен понять, оценить и запечатлеть её. Мы же все – миллионы тонн плоти – втаптываем город глубже и глубже в воду.

Венеция и есть Атлантида. Как долго я её искала! Но не там. На Мальте, на Кипре, на Санторини, в Тунисе…

Что чувствуют венецианцы, зная, что рано или поздно лишатся всего, что любили? Каково им живётся в условиях надвигающегося апокалипсиса?

– Судя по тому, как громко они веселятся, – говорит Марко, – научились проживать каждый день как последний.

Ещё по бокалу вина, и он провожает меня до остановки вапоретто.

– Мы встретимся завтра?

– Нет. Прости, но завтра мой последний день в Венеции, и я не хочу делить её ни с кем.

Машет рукой мне вслед. Ответить не успеваю: вапоретто ныряет под мост.

****

Ёжась от холодного ветра на палубе, я смотрела, как в чёрной воде канала ночные огни писали импрессионистские картины Венеции. Мечтала, что тоже буду писать: рассказ «Ловец отражений». О том, что память добавляет реальности золота. Возможно, в прошлом вы не были счастливы, как сейчас в воспоминаниях о нём, это зеркало памяти придало ему тёплые оттенки. Предположим, главный герой – художник, а героиня прекрасна телом, как Мария Формоза. Он из тех, кто ни о чём не жалеет. А она – бесшабашно юна. Он не любит живых, пишет статуи. Но чёткость и совершенство её линий заставляют писать портреты. Возвращаться к ней снова и снова. По какой-то причине они расстаются. И встречаются через много-много лет в городе, что наполовину ушёл под воду. Мария уже не так хороша, как раньше, и проигрывает воспоминаниям художника. Удастся ли им раскрыть секрет золотой амальгамы и избавиться от иллюзий? Получится ли победить время?

Я знаю, что скажет Мария художнику:

– Тебе пойдёт седина. Мне бы хотелось подождать год-другой рядом и увидеть тебя седым.

Но что он ответит? На резкость линий, которые время размоет, как камень точит вода?

****

В Музее Леонардо да Винчи кручу и поворачиваю рычаги вечных двигателей. Невероятное количество идей и энергии на их воплощение! От «человека амфибии» нам достался костюм аквалангиста с ластами. Лопасти летательного аппарата – точь-в-точь от современного вертолёта. Знаменитая «зеркальная комната» – уменьшенная копия Венеции. Внутри неё, наверно, сходят с ума: перестаёшь понимать, где сама, а где отражение. Чувствуешь себя Алисой в зазеркалье. Леонардо писал: зеркало – учитель художников. Самое большое из них – вода. И разбить его невозможно.

Кажется, я поняла смысл времени: оно, как вода, везде и вокруг нас. Если гении черпали озарения в будущем, то почему нам нельзя вернуться в прошлое? Что если необратимость времени – миф? И всё, что нам нужно, – это научиться плавать. Даже в ледяной воде.

****

Во Дворце Гримани выставляли картины Босха. Но не решилась зайти. Я была счастлива, и падать в мрачное безумие средневековья мне не хотелось. К тому же, именно здесь произошла ссора Казановы с графом, которая обернулась для Джованни пожизненным изгнанием из Венеции. Я же надеялась вернуться и, если повезёт, то не раз.

С набережной неподалёку от пристани Санта-Закария туристы делают прощальные кадры с видом на остров Сан-Джорджо Маджоре, бросают центы в воду и плачут. В Венеции, наверно, все плачут.

Гондолы напоминают связанных нервных коней: толкают друг друга и рвут поводья. Чайка садится на скованные цепью сваи. Я всегда контролировала своих любовников: что у них там, в карманах. Цепи, верёвки, наручники изымались на таможне. И только тебе удалось протащить на борт контрабанду. Флакон французских духов или дорогие кубинские сигары. Стоит открыть флакон или закурить, и запах пропитает стены насквозь. От него не избавиться. Как и от воспоминаний. Чем дальше от тебя человек, тем ближе в мыслях. Волна вдыхает свободу на глубине и выдыхает любовь на берег. Ты прав, мой милый: чтобы к тебе возвращались, нужно уметь отпускать.

Навстречу по набережной идёт парочка в плащах и масках. Первые вестники Карнавала. А мне пора уезжать. Смотрю им в след: они держатся за руки.

Иногда мне кажется, что волна, бьющая в берег, сродни услышанной молитве.

Венеция

февраль 2011

О чём молчит Везувий

В последний день зимы выйти из аэропорта Неаполя навстречу весеннему ветру…

Вдохнуть в себя далёкое пока ещё море…

Затянуться первой – по-весеннему горькой сигаретой.

У входа – солдат с автоматом наперевес и таким видом, что невольно прижимаешься к пепельнице: не дай бог окурок уронить на мостовую – пристрелит. С кем воюет Неаполь?

– Очередной наплыв эмигрантов, – отвечает женщина на автобусной остановке.

Нам вместе ехать до Сорренто. Она там живёт. Два года как. Обездоленные дети Донецка разбрелись по всей земле.

– Такой город был! Всё уничтожили. А вы нам не помогли. В Европе коричневую чуму остановили, а нас бросили…

Раньше бежали на север, теперь на юг. Кто куда. Кто-то неплохо устроился, кто-то моет полы. У всех в голосе слёзы при упоминании родного города. Потерянного для них навсегда. Страшно, когда некуда возвращаться. То есть куда – теперь точка обратного отсчёта в прошлое, белое пятно на перекроенной карте Украины. Не к чему возвращаться.

– В первую очередь разбомбили больницы. От нашего дома остался один подвал. Там мы молились, чтобы сразу, чтобы не мучаться, медикаментов нет никаких, даже обезболивающего, – рассказывал мужчина в мурманском поезде за год до того.

Мы вышли покурить в тамбур, и он вдруг присел на корточки, спрятав голову между коленями. Моя неисправная зажигалка. Свистящий звук. Как от пули.

– Привычка, – объяснил он.

Взял с меня обещание, что напишу о его семье. Тогда я ещё верила, что можно вот так, со слов, записать чью-то исповедь, и она станет всеобщей памятью. Папа встречал на перроне с грустной улыбкой: «Что, опять не спала всю ночь?». Последнее место, где может заснуть писатель, – это поезд на север, хотелось ответить мне.

Думала написать рассказ на разные голоса из нескольких живых историй, повторяющих и дополняющих друг друга. Заглавие, конечно, «Поезд на север», ибо север тогда казался мне последним пристанищем человека.

Я не выполнила обещания. Не смогу. Потому что поезда мчатся в разные концы света. А ещё летят самолёты. Тоже по кругу, вокруг земли.

****

Сорренто – город из моих снов. Высоко над морем. Апельсиновый рай над бездной, окружённый горами. Воздух пахнет началом начал. Так пахнет новый год, новая жизнь. Цитрусовый аромат особенно ярок после дождя, озон – как чистое стекло бокала, где плещется свежевыжатый апельсиновый сок. Рекламная картинка, открытка.

Приехала, как всегда, в грозу. Как всегда, заблудилась. С чем-то это связано. Точно так же, как существует связь между тем, что апельсиновые и лимонные сады разрастаются у подножий вулканов. Так и мои блуждания в лабиринтах смысла… Моя классная руководительница преподавала геометрию и люто меня ненавидела. С тех пор с пространственным мышлением и ориентацией на местности у меня всё плохо, а конфликт между физиками и лириками разрешён ещё в школе: в пользу последних. Я не чувствую сторон света. Всё, что могу: в ясную ночь указать на север, ранним утром – на восток, на закате – на запад. И никакие карты не спасают от того, чтобы не поплакать на чьей-то чужой лестнице с мыслью, что придётся ночевать на улице в грозу.

Никто в городе не знал, где искать улицу Святого Бернандино. Петляешь, петляешь, кажется, что по кругу, потому что отовсюду виден Везувий, как напоминание: memento mori. Дыши! Вышла на пустынную набережную. Высоко-высоко над морем. Летишь в пропасть, и никакие перила не удержат. Громадный альбатрос на перилах долго смотрел на Везувий, потом поднял голову, будто собирался молиться, и издал страшный клич на разные голоса всех пернатых. Почудилось: заговаривает вулкан. После грозы начнётся извержение.

Только не впадать в отчаяние. Надо найти себе временный дом. Язык доведёт…

Помог таксист: «Там находится офис полиции». И добавил с улыбкой: «У нас тихий город, поэтому никто и не знает где».

Уже в постели подумалось: «Какой долгий день!». В путешествии жизнь растягивается, потому что выбиваешься из привычной колеи, вечно влипаешь в приключения и вынуждена думать о самых простых вещах: где поесть, как найти ночлег, укрыться от дождя. Так, наверное, живут кочевники. И паломники, или странствующие монахи. Божьи птицы.

****

Утром окно распахнулось в стену.

Стена зелёная, увитая плющом. Живая, скребётся, копошится: ящерки, мелкие грызуны, птички. Над окном кто-то ухает. Ночью, сквозь сон решила, что ухают наши ушастые совы. Они на зимовку в Италию прилетают, как и я.

Но солнце уже высоко, синее-синее небо над головой, а сова заливается, будто в безвременье.

Когда открываешь новые пространства, меняешь сторону света, вдруг сознаёшь, скольких имён ты не знаешь. Как на самом деле зовут сову? А вон то дерево, пиния или ливанский кедр? Каждая страна начинает ассоциироваться с деревьями или цветами. Греция для меня, например, олеандры, Сицилия – гибискусы, Мальта и Тунис – оливковые деревья. Названия, которые я увидела там впервые.

– Ты всегда меня удивляешь.

– Значит, я – твоя вечная юность. Говорят, человек начинает стареть, когда перестаёт удивляться.

…читать стихи у раскрытого окна. Свежесть утра – новые смыслы.

…изобрести двадцать первый способ прикурить без зажигалки в номере отеля для некурящих. На этот раз – от фена. Современная Робинзонада. Не бежать же из-за какой-то зажигалки с утра в супермаркет.

…протянуть руку, сорвать апельсин с ближайшей ветки и съесть. Апельсиновые деревья в Сорренто – даже не берёзы, а тополя. Апельсины валяются под ногами – бери не хочу. С голоду точно не помрёшь, но зачешешься. И тут до меня дошло: ирония Джона Фанте имеет двойное дно. Мой любимый герой, писатель Артуро Бандини, приезжает покорять Лос-Анджелес. Безденежье. Писательская судьба. Голодает. Питается одними апельсинами – они у него тоже там за окном растут. А кто Бандини по происхождению? Уроженец юга Италии. На его родине апельсины – сорная трава. Мда… город песков Нового Света испытывает его на прочность не просто жестоко, а изощрённо жестоко. Гениальная пытка судьбы. Человек бы такого не выдумал, хоть по образу и подобию сотворён. У нас столько времени нет на сочинительство. А у Бога – вечность.

Подумалось, что жестокость не свойственна только по-настоящему ленивым. Чтобы ненавидеть или мстить, нужна сила воли. А я, лёжа на диване с книжкой в руках, просто вычёркиваю или стираю названия, имена. Моя маленькая вселенная полна чёрных списков и белых пятен.

«Простить – значит забыть» [1], – писал Борхес.

Из тех, кого я забыла, можно составить… нет, не город, но деревенька на берегу озера вполне заселится. Пусть живут дружно и счастливо!

****

Поезд до Неаполя останавливается в Помпее. Солнечный полустанок. Горный ветерок.

Направо – музей Геркуланума. Передёрнуло. Памятник природному крематорию. Поразили картины в книге музея: непристойное порно небесной чистоты. Они так жили, безо всяких запретов, восхищались человеческой плотью, испытывали радость бытия – и ничего не боялись.

Впервые в жизни захотелось украсть. До страсти, до головокружения. Юный и бедный Артюр Рембо воровал книги, чтобы стать поэтом…

«И в музей, и на Везувий вы не успеете, выберете что-то одно», – посоветовал гид.

Я выбрала.

Извилистые дорожки лавы по склонам Везувия – застывшая во времени смерть. Кажется, наблюдаешь пути в небесный город. С вершины смотришь на неаполитанский залив: как на ладони всё побережье, вгрызающееся в море – и внезапно отступающее перед вечностью. Ибо сила её в непрерывном движении. Вода точит камень.

Туристы ставят посохи у прилавка кафе и залпом осушают бокал воды или красного вина. Празднуют восхождение. Победу над горой. Говорят: «Покорили вершину». Вешают замки на перила, точно защёлкивают на запястьях пленного вулкана наручники.

Альпинисты бы им рассказали, к чему на настоящих горных тропах приводят такие романтические штампы. С горой можно только слиться. Покориться ей – и унаследовать частицу её силы.

На вершине Везувия мне подарили браслет из кусочков кораллов и лавы.

Слились в нём море и горы! [2]

****

Странное совпадение: успела на Везувий, но не успевала в Геркуланум; прошла пешком всё побережье Капо Ди Сорренто, где гулял Максим Горький, написала стихотворение, может быть, в том же кафе, где он писал «Сказки об Италии», но так и не нашла виллу с именной табличкой, где он жил.

И будто кто-то шепнул на ухо: «Мемориальные таблички – ложь. Потому что пишутся в прошедшем времени: жил, работал. А поэты, писатели воскресают в своих текстах. Бесконечное настоящее. Вечное время».

В Капо Ди Сорренто меня отправил хозяин лимонного сада. Пробовала лимончелло. Разговорились. Оказалось, у него есть друг, влюблённый в Россию. Каждый год в феврале он приезжает в столицу погулять по Красной площади вокруг Кремля под падающим снегом. Утверждает, что ничего красивее в жизни не видел. Хотела сказать: «Езжайте лучше в Петербург, имперская, европейская столица. А Москва – «золотая дремотная Азия», но передумала. Солнце встаёт на востоке.

Друг, читающий и Горького, и Достоевского, и Толстого…

С грустью поняла, что удаётся найти общий язык за пределами России только с читающими русскую классику. Родной язык определяет всё: мысли, чувства, действия, мироощущение, сознание, бытие. И потому английский как международный эсперанто мне кажется вытертым до дыр, итальянский – бравурной музыкой, французский – языком не любви, но гурманов, мурлыканьем довольной кошки. А русский шипит, как грешник на сковороде, и огненные капли летят во все стороны, обжигая души. Так же жарко горит и жжёт в переводах? Вопрос…

«Поэт – средство существования языка», пишет Бродский в речи для Нобелевской премии. Не важно, сколько на нём говорит человек, важно – сколько и как написано книг.

Человек состоит из библиотеки прочитанных и написанных книг. А язык – отправная точка во времени и пространстве.

«Позиция, – тут же поправили бы меня в редакции зарубежного литературного журнала, где когда-то работала. И спросили бы: «Почему до сих пор не устраиваем майдан на Болотной площади?». Книги как средство просвещения должны отстаивать демократические идеалы.

А мне кажется, книги никому ничего не должны. Они – «шелест времени». И единственная задача писателя сохранить своё время, а оно – в деталях: шуршание шин по асфальту, солнечный ветер, поцелуй в сомкнутые веки… Живу в башне из чёрного дерева и даже не знаю точно, кто у нас сейчас президент. Потому что Россия для меня – есенинские берёзки, восковые свечи и московские узкие улочки. И книги. О том, что на какой бы войне человек ни родился, единственное, чего он по-настоящему хочет – это работать, строить дома, сажать деревья, любить и растить детей.

Согласна, неразрешимый спор. Как и о личном выборе: Толстой – Достоевский, Пушкин – Лермонтов, Гоголь – Горький,..

Понятно, который мой.

«Шинель» – бесконечная цепь постыдных унижений, а Русью-Тройкой правит нерусский. Русский человек – созерцатель, он на печи лежит, думает, а не суетится, скупая чужие мёртвые души.

Личный выбор строится на эмоциональном восприятии мира, а не логическом, концептуальном. Выбираешь сердцем, не разумом.

Идеал же – вообще сказка.

Но даже сказочники знают: «Нет сказок лучше, чем сама жизнь» [3]. Жизнь, а не смерть. Созидающий Эрос, который строит города, пишет книги или плодит детей. И это – красная песня, потому что красный – живая кровь и огонь домашнего очага.

Красный – всегда рассвет, рождение солнца.

****

А ещё красный цвет – это красота.

Я могла бы рассказать о путешествии на сказочный остров Капри или в город миллионеров Позитано. О причудливых скалах над морем и красоте, которую хочется обнимать глазами…

Но не стоит. Профессиональные фотографы не ценят пейзажные открытки, потому что их красота всем очевидна – и тем испорчена. Первозданность – сестра открытия. Заново созданная красота – мать бесконечных открытий. А мир создан словом.

Название Vallone de Moline переводится как «Долина мельниц». И я создаю её заново – на своём языке. На скандинавском севере, откуда я родом, существует легенда о мельнице Сампо.

Сампо выковал кузнец Ильмаринен, герой эпоса «Калевала», вместо свадебного выкупа за дочь хозяйки Похьялы, или Севера. Мельница намолола всем счастья, но люди не смогли поделить его между собой, каждый хотел волшебный подарок только себе. В результате борьбы мельница утонула. С тех пор Онежское озеро считают морем изобилия. Мельница на дне много веков мелет и мелет общее счастье.

Долина мельниц раньше вела к морю, в современном Сорренто она разделена площадью и мостами, и в неё уже не спуститься. Помните растиражированные в интернет открытки с затерянным в горах средневековым замком, увитым плющом? Это мельница девятнадцатого века – в пропасти под мостом. Прямо под ногами у тех, кто по-прежнему верит в сказки.

На мосту расположился лучший ресторан города. Я вспомнила о нём, когда утром в кошельке обнаружилась пустота…

Черноглазый жрец долины мельниц. Боги взяли ровно столько, сколько смогла пожертвовать.

Тем же вечером я открыла для себя три вещи:

Нет ничего вкуснее библейского ужина: хлеб и вино.

Деньги не подушка безопасности, а поток энергии. То, что было отнято, с лихвой возвратилось: пришло письмо от заказчика с новым контрактом.

Счастливым и благодарным судьбе можно и должно быть в любой ситуации.

Так что теперь для меня Долина мельниц – храм богов плодородия. Даже слова «площадь» по-итальянски и название «Сампо» латинскими буквами пишутся одинаково: Campo.

Интересно, кому всё-таки принадлежит легенда: создателю или всем, кто в неё поверит?

…В день отъезда подул влажный ветер, в город возвращалась гроза. Я забрала солнечную весну Сорренто в Москву. Ранним мартом у нас плюс двенадцать.

Вернусь ли ещё раз?

Нет.

Новой жизни – новые правила. Слишком она коротка, чтобы возвращаться даже туда, где была бесконечно счастлива и свободна. Следующей весной меня ждёт другая страна и другое солнце. Новое.

Потому что заграница для меня – картонные декорации к сериалу под названием «Странник», а фестивальное кино со смыслом надо снимать на родине.

февраль-март 2017

(Сорренто, Италия)

[1] Легенда о Каине и Авеле.

[2] Артюр Рембо «Что обрели? Вечность! Слились в ней море и солнце!»

[3] Эпиграфом ко всему циклу «Сказки об Италии» М. Горький поставил слова Андерсена: «Нет сказок лучше тех, которые создаёт сама жизнь».

Мальтийский мистраль

Мальта – мой личный Комбре⁶, рано или поздно меня прибивает к её берегам: волны всегда возвращаются, другими и всё теми же.

Первая любовь у всех самая яркая, в последующие сердце уже кем-то наполнено (даже если кажется, что прошлое в прошлом), и его невозможно залить так – во все трещинки и потайные уголки, до края, до донышка, до вечного возвращения.

И сейчас, спустя тринадцать лет разлуки, прерываемых короткими встречами, мы вглядываемся друг в друга. У неё дома стали выше, на улицах больше магазинов и мусора, пропали жёлтенькие волшебные автобусы с гудками. У меня тоже всё выросло: и мечты, и разочарования. Только глаза у Мальты не меняются, не выцветают. Средиземное море самое красивое на Земле, нигде более я не видела такого цвета воды, она в буквальном смысле кристальная: сапфировая, изумрудная, бирюзовая…

По ночам на набережных зажигаются фонари: Мальта надевает очки в золотой оправе, и из глаз-моря тоже начинает струиться золотой свет, к которому можно прикоснуться ладонью, зачерпнуть в бутылочку, закупорить и увезти с собой, чтобы светил изнутри, согревал московскими зимами.

****

Голубой Грот (Blue Grotto) – место, где мы когда-то отпраздновали мой последний день рождения, начинавшийся с двойки, с бутылкой шампанского на скалах. Тогда было ветрено и очень холодно. Но шампанское и поздравления с другого конца света согревали. Мальтийская трава, собранная в тот день на скалах, до сих пор растёт у нас дома на подоконнике в цветочном горшке – жиреет и колосится. Конечно, ветра-то в комнате нет. Ремарк почему-то вспомнился: «Запри в комнате ветер, и он превратится в спёртый воздух».

Заплываю далеко-далеко, ложусь на спину. Небо над головой – бездна без дна. Как и море подо мной. Ощущение необъятной пустоты – как начала начал.

«Я словно пытаюсь достичь горизонта, зная, что это невозможно, но я уже в пути, не повернуть обратно. А пока человек в пути, у него есть надежда».

В мои ранние приезды здесь дул мистраль, пронизывающий насквозь и людей, и стены, а мальтийцы рассказывали, что на восточном побережье дома строят под углом к морю. Часто потом мне казалось, что я слышу-чувствую этот ветер в других городах и странах, за километры от острова, сначала тихим и далёким, потом нестерпимо громким, близким, резко тоскливым, обжигающе ледяным… и значит, пора было возвращаться.

Сегодня над островом висит жаркое марево пустынь Туниса, а в китайских прокондиционированных насквозь автобусах чувствуешь себя, как в холодильнике, зуб на зуб не попадает.

****

В Сан-Джулиане странно тихо. Сегодняшние студенты, стайками слетающиеся в Пачевиль со всего острова, как гномы, уходят под землю – танцуют в закрытых ночных клубах. А мы танцевали прямо на улочках и набережных, под звёздным куполом неба. Я тогда открыла для себя, что ковш (Большая медведица) на другом боку Земли перевёрнут. Звёзд на острове теперь не видно – полная иллюминация или световой шум, как везде в мире.

Вспомнилось, как с подругой впервые попали в «злачный» Пачевиль. «Do U want sex on the beach?» – напали на нас в первом же клубе. Мы сбежали. В другом – та же история. Ночные бабочки, блин! И где они beach отыскали, одни камни вокруг?

Мимо, помню, продефилировала девица в кожаных «стрингах», вот кому точно нужен был секс на пляже. А мы – обычные студентки: шорты, майка, даже не накрашены. Решили, пойдём в тихий бар, просочимся к стойке, незаметно хлопнем по паре «чисков» (мальтийское пиво Cisk). Бар был маленьким, денег на негров-промоутеров, понятное дело, нет. Надпись на куске картона при входе гласила: «Welcome drink – cocktail „Sex on the Beach“».

Сидим в том же баре, пью «Sex on the Beach», улыбаюсь, вспоминая. Сегодня это бар футбольных болельщиков, а я даже в Москве не шарахаюсь от нападающих, просто игнорирую, научилась уже проходить мимо людей, как призрак сквозь стены. Сначала страх превращается в брезгливость, затем в пренебрежение, а с годами и мизантропия разрастается, как моя мальтийская трава на окне.

Напротив – рыжая женщина, похожая на стареющую луну с кратерами, но с татуировкой бабочки на животе – некрасивое тело тату украшать не станут. Экономия средств: в молодости делаешь маленькую капустницу на животе, а с годами она вырастает в махаона вместе с твоим животом и даже крыльями начинает махать в такт жировым складкам. Я смотрю на стайки студентов, бабочка рыжей – на меня. Мы – звенья цепочки вечности, частицы ночей жимолости и глины Борхеса⁷.

Может, поэтому в Джагантию мы так и не поехали. Повзрослевшие дети связь времён ощущают солнечным сплетением, и необязательно бродить по руинам мегалитов, которые, по легенде, строили некогда заселявшие остров великаны.

«Я изменился, камни нет», – семейная шутка.

Интересный факт вычитала о мальтийских камнях в расписании автобусов:

«Фермеры ставили разные по размеру и форме камни друг на друга, чтобы дождевая вода, затекая в проёмы, шлифовала их прямо в ограде садов-огородов. В XV веке, когда Мальтой стал управлять рыцарский орден, в строительстве такой метод заменили готовые Венецианские камни. И только сегодня всё вернулось на круги своя».

Странно, Мальту считают самым солнечным островом на планете, 365 дней в году – солнце. Откуда взяться дождю? Климат меняется, сегодня она – жёлто-белые камни, а когда-то была кедровыми рощами.

****

Мдина – древняя столица Мальты. Сонный город молчания. По-кошачьи осторожно ступаешь по изогнутым улочкам, и не понимаешь – чувствуешь каждой клеткой: тишина всемогуща. Сила – в молчании, слова её отбирают. Тихий мир, он всегда улыбается, как древнее божество.

****

Валетта – современная столица Мальты. Здесь Новый год в сентябре, так называют Фесту – местный праздник в честь святых покровителей мальтийских городов. У каждого города – свой святой. Салюты и пушечные залпы над крепостными стенами знаменуют переход из лета в осень, словно подводят черту уже почти прошлому году. Искрящиеся цветы в небе на протяжении всего августа и сентября. Красиво, в осенних цветах всегда больше красок.

Для меня Валетта – город мидий. В одном кафе нам принесли по целому ведёрку. С сомнением глядя на мой живот (ёмкость явно была меньше ведёрка), официант спросил: Точно, big portion? Еле осилила. Подарили открытку кафе в знак уважения. Жаль, махаона или даже капустницы у меня нет, некому будет крыльями махать в старости.

На открытке за вторым столиком кафе я и сижу заранее нарисованная, будто ждали. Ещё одна маленькая вечность. А мидии пахнут морем.

****

Синее-синее море… Остов корабля.

Только возвращаясь ночью на пароме с острова Гозо, вдруг поняла, что Azur Window в Двейре – моя Триумфальная арка.

Место, где Андрей Кончаловский снимал прохождение корабля Одиссея между Сциллой и Харибдой. Согласно местной легенде, если посмотришь сквозь окно скалы в море, то сбудется самое заветное. Тринадцать лет смотрела, как фанатик, и вживую, и на фотографиях. Всегда это место напоминало церковь безлюдьем межсезонья, органным голосом ветра, уединением – лучше для молитвы и не придумаешь. А теперь вокруг Вавилон: голоса-голоса-голоса на разных языках, смех, крик, плач, щелчки фотоаппаратов… что поделаешь, высокий сезон. И вдруг – шальная мысль: а если проплыть под аркой?

«Осторожнее, у Бога своеобразное чувство юмора», – только и крикнул ты мне вслед. Не буду говорить, сколько синяков и ссадин получила на острых камнях. Не заметила. Волны и нереальный спуск в воду. Страшно стало, когда увидела стаю медуз на расстоянии где-то в полкилометра от берега: жёлтые, огромные, шевелят щупальцами – повсюду. Недаром купальщики туда не заплывают, да и аквалангисты плывут не в арку, а вокруг по камням полазают и обратно. О медузах знаю только, что одни ядовитые до ожога – больно, но переживёшь, а яд других может и парализовать. Солнечные слепящие блики в волнах, каким строем плывут медузы и насколько широк их круг не видно, главное не задеть, а то даже спасатели не успеют вытащить…

Обошлось.

Над головой – каменная арка, громада свода давит сверху – ощущение ничтожности до почти полного исчезновения (или растворения в море, природе?). В воде чувствуется сильное напряжение, водоворот, мощная воронка, затягивающая в себя. Рук и ног не хватает бороться. Рокот морского дыхания и триумф оглушают. Я сделала это! Azur Window – сакральная церковь природы. Здесь не молишься, а силами меряешься кто кого по обрядам язычников. Если победишь – место наделит своей силой. Подумалось, что человек – самое безрассудное существо на планете, единственный, кто способен умереть ради абстракции – мечты, идеи, да даже любовь – иллюзия, если не служит продолжению рода. Но я, наконец, поняла безрассудство подвига, поняла тех, кто покоряет Эверест. Если посвящаешь себя, свою жизнь чему-либо (писатель ты, аквалангист, архитектор … – не важно), то в трудные моменты, когда одна, можешь закрыть глаза, вспомнить свой свод/глубину/вершину и сказать себе: тогда не отступила, и сейчас рука не дрогнет. Если делаешь что-то всерьёз, придётся покорять вершины и нырять на самое дно, даже если все камни потом будут брошены в твою жизнь.

Уже на пароме, вслушиваясь в шёпот звёзд, – в темноте ночи открытого моря их слышно – поняла, что у меня теперь два дня рождения. И вспомнила, что так ничего и не загадала. Незачем. Никто не избран. Тебе уже дана жизнь, взять от неё всё – твоя задача.

Родилась семейная шутка:

– Дорогой Бог, если ты мне после всего этого не дашь…

– … то что ты сделаешь?!

– Я обижусь…

****

Последний день провели в Голубой Лагуне на острове Комино.

Если где-то на Земле существует Рай, то здесь. Молчаливые лица скал над лазурью воды – тихой и тёплой, как в термальном источнике. Пещеры и гроты, кедровый аромат ветра. Белый, как сахар, песок на дне, делающий воду прозрачно призрачной, словно она уже почти воздух.

Место созерцания.

На Комино проживает всего одна семья фермеров. В Замке над морем. Хотела бы я здесь жить! Писать красивые добрые сказки о горных феях, русалках, затерянных сокровищах мальтийских рыцарей. Интересно, на сколько бы меня хватило? Безоблачная жизнь в раю убивает вдохновение, и художники возвращаются на дождливые материки. Навстречу страстям. Наверное, так было предопределено: чтобы создавать полнокровные творения, нужно жить страстно.

****

Расставаться с морем ещё грустнее, чем с человеком.

Smoking area в аэропорту: обычное кафе со столиками, можно курить и пить виски из Duty Free, как на набережных. Только одно отличие: решётка. Смотришь на волю, как с венецианского Моста Вздохов, переходя который узники бросали последний взгляд на лагуну. Мальта для меня – живое воплощение слова «свобода».

Всё прекрасное конечно по определению, иначе стало бы обыденным.

А мистраль подул лишь во время прощального ужина в кафе перед отъездом в аэропорт. Разбил бокал красного вина. На счастье.

Мальта

сентябрь 2013