Маргарита Макарова
Узлы на простыне
Глава 4
Марина ходила по лагерю, прикрывая лицо платком. Но ее все равно узнавали.
– Царица наша, ты посмотри, не твой ли я царевич Димитрий? – казачий смех громогласно зазвучал ей в лицо.
– Да как ты смеешь! Я царица! Вы мне дважды присягали!
– Да что ты ей лицо показываешь, ты ей другое покажи! Разве ж она своего мужа по лицу узнала!
Новый взрыв смеха раздался уже ей вслед.
– Ты развяжи, развяжи порты-то, покажи, может она и тебя признает!
На костре жарился целый поросенок.
Импровизированная улица из притащенных сюда волоком крестьянских изб была полна кусков мяса, отрезанных, но не сваренных и не сжаренных. Они гнили прямо тут, под ногами, среди обглоданных костей и экскрементов. Награблено было столько, что обитатели Тушинского лагеря не успевали съедать все это. Куски печени, органы животных валялись и тут и там на дороге, создавая своеобразный запах. Вонь от разложившегося мяса, остатков еды и простых помоев смешивалась с запахами человеческого дерьма, наваленного повсюду, без соблюдения отведенных мест и их закрытости. Это уже был не просто запах Москвы. «Москвой запахло», – сказал Афанасий Власьев, когда все только начиналось, и они приближались к городу, где ждал ее Дмитрий.
В Тушинском лагере стоял запах ада. Ароматы кишащего червями мяса, сгнивших остатков, запах от только что зажаренных кусков, подгоревших и опаленных, смешивались с запахом выбросов человеческого тела, вернее, множества человеческих тел, блевотиной перебравших медовухи и беспрерывно бражничающих казаков и поляков, жрущих и пьющих мужских особей.
Молодая женщина передернула плечами. Как смели они ее, настоящую польскую аристократку, которой сами же дважды присягали, которую сами признали царицей, как они, эти черные холопы смели оскорблять! Да как вообще у них язык, их грязный вонючий язык мог дотрагиваться до ее чистого имени!
«Кого Бог осветит, тот будет несомненно и по праву сиять, – Марина шла в свою избу, стараясь не слышать воплей несущихся ей вслед. – Не потому солнце не ясно, что его иногда закрывают черный тучи».
– Вельможная панночка! Московская царица! Не сядет, не посидит, не выпьет, – это уже издевались свои. – Загордилась совсем.
Марина вздрогнула. Послышался скрип хлипкой двери. Воспоминания сменились реалом. Надежды и ожидания – пустотой и подготовкой к смерти. Что было лучше? Двадцать пять лет жизни закончились одиночеством и ненавистью. Казалось, даже стены тут, потемневшие стены этого монастыря, излучают ненависть к иностранке, к чужеродному языку и привычкам.
Ивановский монастырь стал ее последним убежищем. Нет. Не так. Пристанищем для ее тела. Привычек почти не осталось. Почти…
Она сидела на скамье, чуть прикрытой соломой. Серое домотканое полотно свисало на каменный серый пол. Она забралась на скамью с ногами, подобрав их под себя по-турецки. Деревянный, необтесанный стол был придвинут к скамье. Она опустила на руки голову. Спутанными клочьями свисали волосы без платка, без шапки. Ей было все равно.
Не было сил шевельнуться и посмотреть, почему скрипнула дверь. Может, сегодня настанет и ее очередь. Марина вздохнула. Поскорее бы все кончилось. На мгновение слезы скопились под веками и вытекли на щеки, щекоча спустились по носу и капнули теплой влагой на серую деревяшку стола. Она промокнула нос рукавом и подняла голову.
В комнату вошла монахиня. Черная, выцветшая, почти коричневая хламида, черный клобук. В руках у нее был ломоть черного хлеба. Глиняная кружка. Вода.
Высокое окно все было завалено снегом. Но снег не спасал. Ветер завывал как дикий зверь, дуя в щели и проносясь по комнате, наталкиваясь на длинные щели в двери и радостно выдувая запах горелых лучин.
– Можно мне бумаги?
Монахиня остановилась на полушаге. Звук голоса был непривычен в этой комнате. Она медленно обернулась.
– Можно мне бумаги? Можно мне бумаги? – почему-то повторила свою просьбу Марина. – Я хочу исповедаться.
Монахиня молча отвернулась и пошла к выходу.
– Бумаги дайте мне. Вы же христиане. Вы не можете допустить, чтобы я умерла без исповеди. Я хочу очистить душу.
– Собаке – собачья смерть. А когда ты за собой толпы нехристей вела? Ты не хотела очистить душу? Или души у тебя не было тогда?
– Да Бог с вами. Как вы можете так говорить!
Лицо монахини было сморщенным пергаментом. На нем тоже можно было бы писать, мелькнуло в заторможенном горем мозгу Мнишек. Если разгладить.
– Кто устроил тут побоище? Мой муж погиб! Мой сын погиб! Это все ты, нечестивая ведьма! Ты навела своих неверных псов на землю нашу! И одежда у тебя похотливая. Мразь ты!
– Мой сын тоже погиб. Мой муж тоже погиб, – прошептала Марина. Слезы покатились по щекам, уже ничто не могло их сдержать. – Мой ребенок… Ванечка…
– Сдохнешь, как собака. Закопаем тебя в помоях!
– Я ничего не сделала, я ничего не сделала вам, я ехала… отец привез меня…
– Нечисть! Ты источник смуты, ты источник зла! Из-за тебя все!
– А сын мой? Ванечка что сделал?
Дверь хлопнула. Послышался звук запираемой задвижки. Металл скрежетнул и снова все стихло.
Марина закрыла глаза, слезы бежали по грязным щекам. Страшная картина снова заполонила мозг. Маленький мальчик. Сыночек ее, сердце ее, кровинушка ее. Четыре года только и порастила она его, побаловала его, миленького. Они несут его с непокрытой головой. Несут его в метель, снег бьет его по лицу, по глазам. «Куда вы несете меня?» Да, он спрашивал их, наверняка он спрашивал их – куда вы несете меня? Он был смышленый мальчик. Они успокаивали его, пока не принесли, как овечку, на заклание к виселице.
Марина глотнула воздуха. Дышать было невозможно. Она сама чувствовала эту веревку, веревку, что стянула шею ее малыша.
Они повесили несчастного мальчика, как вора, на толстой веревке, сплетенной из мочал. А дитятко был мал и легок. Марина стала раскачиваться на скамье, прижимая руки к груди, как будто она до сих пор прижимала к себе маленькое тельце сына. Веревка была толстой претолстой. И узел нельзя было хорошенько затянуть. Шея была тонкая, детская, белая, нежная. Они оставили его, они оставили его полуживого умирать на виселице. Умирать дальше от холода, в ужасе и страданиях.
– Ааааааааааааа!! – заорала она, не в силах выдержать мелькание страшных картин мучений маленького сына. – Закончите мою пытку!!!!!!! Убейте меня!!
Да что это я, оборвала себя польская панночка. Мой сын умер. Мой муж умер. Что может еще причинить мне боль? Ничего.
Глава 5
Александр подъехал к даче, любимому когда-то в детстве месту летних тусовок. Нужно было еще раз осмотреть все, что осталось тут от предков. Они с сестрой хотели продать за зиму этот участок, которым уже давно никто не занимался. Въехав в узкий проулок, он остановился у сетчатого соседского забора. Горка мокрых дров и полусгнившие козла перегораживали путь, сужая линию, и не давая проехать его машине. Он чертыхнулся. Вылезать раньше времени в октябрьскую грязь, мочить и пачкать ботинки и джинсы ему было неприятно. Медленно, осторожно, почти касаясь дребезжащего забора, машина проехала между ветхими ограждениями двух соседей. И тут его ожидало новое препятствие. Куча свежесброшенного золотистого песка возвышалась безапелляционно, не оставляя права на сомнения в том, что там, за нею возможен другой, тайный вход в иное измерение.
– Что творится! – вслух сказал Александр. – Сестра могла бы хотя бы раз в год сюда приезжать!
За песком была калитка на их участок. Когда-то была. Теперь это был свободный, необилечиваемый никем, расчищенный от любых и всяческих ограждений вход в его детство. Александр вздохнул и с сожалением вступил в чуть примятую осенними дождями и увяданием траву запущенного и заросшего куска болота, который когда-то благоухал розовыми кустами и ароматной земляникой на чисто прополотых грядках.
Копать тут было некому, следить за всем этим хозяйством – незачем. Незамысловатый, построенный дядькой домик покосился, часть стены упала, дверь скособочилась набок. Замок валялся рядом, как выразительное кинематографическое средство для обозначения запущенности и брошенности, ненужности и элиминации.
Александр сплюнул и открыл дверь, резко рванув ее на себя. Тут же, не предупреждая и не медля, на него вывалилась вторая рамочная дверь, обитая когда-то сеткой, и служащая, во времена расцвета и благоденствия этого дачного места, защитой от комаров и мух.
– Падаль, – опять громко выругался парень. – Ну что, Настюха не могла сама сюда приехать. Какого черта мне тут искать надо?
Высокий, широкий в плечах, он с трудом протиснулся в искореженный и скособоченный проем. Великан осмотрел два ржавых керогаза, все еще распространявших запах нефтепродукта по терраске. Выцветшая клеенка все так же лежала куском детства на столе, каким-то чудом стоящим на трех ножках. То, что когда-то было четвертой, валялось рядом, сгнившее и подмоченное. Колченогие стулья. Часть пола провалилась. Александр ногой пихнул дверь в комнату. Кровать, рваные и сгнившие одеяла, шкаф, каких тысячи давно лежат на городских свалках. Тряпки, рваные и грязные, потерявшие цвет и форму. Крыша текла. В нижнем углу – сквозная дыра, пропустившая травку в этот потерянный во времени дом.
Сколько можно будет получить за этот участок? Не важно, лучше живые деньги, чем счета из правления и угрозы отключить электричество. Он щелкнул выключателем. Вот хрень. Отключили-таки.
Мутное окно не пропускало уже серого цвета осени. Часть стекла была выбита. Труба от буржуйки выходила прямо в окно, теряясь обломившимся концом в парах дождя.
– Не печку же ей привезти. Что вообще она хочет? Тут нет ничего, чтобы стоило взять, или даже потрогать.
Александр сплюнул на ржавую буржуйку. Вышел снова на террасу. Открыл ящики комода. Груды мышиного помета дрогнули во внутренностях емкости, черной насыпью покрывая ее содержимое.
– Обжились. Мышиного дерьма что ль ей на память о детстве взять? Здесь даже игрушек наших не осталось.
Он нагнулся и надавил на ножку стула. Она треснула, и в его руках оказалась обшарпанная, чуть изогнутая, палка. Запустив эту палку в недра ящика, он помешал там мышиные смеси. Кусочки старых газет, бумажки, вата, куски тряпок были измельчены и создавали непередаваемый запах, который вряд ли подлежал выветриванию, проветриванию, или какому-то другому уничтожению. Этот запах, подумал Александр, исчезнет только вместе с этим местом, не иначе.
На дне ящика показалась посуда. Не посуда, вернее, а ложки – вилки, несколько ножиков и открывашек. Погнутые ручки их прилипали к пальцам. Ну и гадость. Так, все это не жалко продавать вместе с этим полусгнившем сараюшкой и участком земли. На самом дне ящика лежала полустертая ложка. Ее вес заметно отличался от алюминиевой посуды. Она была тяжелой. Это явно было серебро. Обсосанное со всех сторон. Это сколько же надо лопатить серебром, чтобы от ложки осталась половина. Виктор положил ее в карман крутки.
Он вышел, наконец, из дома. Накрапывал дождик. Двухэтажный дом новых соседей не вызывал у него положительных эмоций. Мягонько живут, подумал он про себя. Почему у меня ничего нет, а они уже второй дом построили? Он быстрыми шагами пересек свой участок, продираясь сквозь высокую траву, которая уже не считалась с отведенными ей местами обитания, а росла, и теперь уже отмирала осенним сушняком повсюду, без культурных конкурентов и воюющих на стороне счастливчиков тяпок, лопат, граблей и газонокосилок.
В глубине сада стоял крохотный сарай. Часть его уже упала, оставив оконную раму висеть на единственной опоре и сделав из нее декорацию к необыкновенной пьесе, разыгрывающейся прямо тут, среди дождей и зарослей. Крыша нелепыми остатками прогнившего рубероида прикрыла все, что было и рухнуло справа от все еще стоявшей части. Виктор направился туда. Дверь уже не держалась на петлях. Она тоже повисла на одном гвозде, который заменял ей крепежные конструкции. В кривую щель хлестал дождь.
Он рывком оторвал дверь. Хранить тут уже было нечего. Раз решено расстаться с землей, то что могло быть в этом сарае ценного? Он заглянул внутрь. Все пространство было забито старым хламом. Железная кровать стояла у противоположной стены. Металл блеснул некрашеной поверхностью и поманил эксклюзивностью. Нет, на фига нам металлическая кровать. Ни мне, ни Насте она не нужна. Ржавая сетка от нее стояла отдельно и расставляла своим видом все точки над «и». Громоздкий шкаф, облупившийся, с покосившимися дверями и треснувшим лаком стоял прямо тут, у дверного отверстия, мешая пенетрации в эту нору. С крыши текло. Весь угол был завален чем-то мокрым, расплывшимся и не поддающимся определению его прежнего вида и назначения.
Справа, сквозь мутную пелену на него глянуло его лицо. На разъехавшихся ножках, в коричневой раме резного дерева светлело зеркало. Черные трещины пронизали паутиной его отражающее покрытие. Выглядело оно мутновато, и, при всем желании, в нем практически невозможно было разглядеть свое лицо в деталях. Так, общий образ. Но рама и тумба под ним выглядели роскошно.
– Как раритетно, – вслух проговорил великан. – Со скидкой на тот образ жизни, какой вел этот антиквариат последнее время. Но вид вполне подходящий.
Резная тумба-комод, ящички с красивыми ручками, резные бока и ножки, резные блямбочки и трюмбочки по бокам, – возможно, все это требовало нового покрытия лаком.
– Отличная штука, – сказал Виктор. – Нужно взять. Если Настька не возьмет, я себе оставлю.
Он аккуратно взялся за бока комода и попытался достать его из сарая. Развернувшись, он немного нагнулся, чтобы видеть, куда наступить. Проем двери не предполагал сохранности ступенек и крыльца. Тут же, под ногами, валялись кирпичи, которые когда-то были столбиками, удерживающими всю конструкцию над землей. Едва перешагнув через россыпь кирпичей, он потерял ношу. Столик рассыпался в его руках, как неумело связанные дрова.
– Вот черт, – Виктор добавил словцо покрепче. – Ничего тут не уцелело. Сплошное гнилье.
Он пнул ногой столешницу. Она перевернулась и, отделившись от ножек, показала нелакированную поверхность изнанки.
– Ладно. Зеркало хоть возьму.
Четыре резных ножки трогательно лежали на жухлой траве, превратившись в обычные дрова.
– Нет, так нельзя. Ну может, отреставрировать, склеить. Я не знаю.
Александр нагнулся и собрал ножки в кучку, потом подобрал столешницу и осторожно приподнял ее. Верх оторвался и занял прежнее положение в траве. В руках у него остались лишь дно и ящики комода.
– А это что такое?
К оборотной стороне столешницы был прикреплен лист бумаги. Вид у него был очень старый. Большие пальцы великана осторожно дотронулись до внезапно возникшего нового артефакта. Бывший боксер побоялся в этот раз взять древность в руки, а лишь прикоснулся кончиками пальцев, слегка ощупывая, и опасаясь, что это нечто тоже рассыплется и исчезнет. Бумага была плотной и желтой. Двумя параллельными планками лист крепился к оборотной поверхности стола.
– Ничего себе. Комод с секретом.
Аккуратно вытянув бумагу, он перевернул ее другой стороной. Перед ним была карта. Все это было явно сделано и нарисовано не вчера. Да и что тут было написано – прочитать было невозможно. Это был какой-то древний текст. Как в старых рукописных книгах. Старославянские буквы причудливо переплетались и шифровали все, что должны были объяснять. Александр вряд ли смог бы прочитать это сам. Да и карта была незнакома. Черная линия, то ли дороги, то ли реки, извивалась и петляла вдоль чуть обозначенных деревушек. Но взгляд мгновенно притягивал только один знак на этой карте. Именно от него Александр не мог отвести глаз. Толстый черный крест, нарисованный совсем рядом с черной линией, был обведен в круг.
– Клад!
Не оглянувшись на рассыпавшийся комод и уставившееся в небо зеркало, он энергично зашагал сквозь заросли бурьяна.
Глава 6
Дима достал ключи. Настя, конечно, была дома, он видел свет в окне кухни. Но звонить в дверь, ждать, когда она откроет, будить, возможно, спящего маленького Игорька и потом слушать упреки жены, ему не хотелось. Он просто повернул ключ в замке и вошел.
Игорешка плакал. Странно, что за дверью он этого не услышал. Настя не вышла ему навстречу. Шум воды был слышен из ванной.
– Она что ж, его одного оставила? И не слышит, что орет.
Он пробурчал это себе под нос, сбросил ботинки и в одних носках пошел в комнату к малышу. Игорь сидел прямо на полу перед разбросанными кубиками. Похоже, он плакал просто так, от того, что остался один, что никто не мелькал рядом, не играл с ним.
– Ты чего, мужик, плачешь? На вот тебе, – Дима присел перед ним и затряс сверкающей машиной.
– Амалам, – опустил на минуту свои кулачки от глаз малыш. Он застыл, разглядывая мелькание огоньков.
– Ну вот, другое дело, а мама где?
Воспользовавшись звуковой паузой, Дмитрий вернулся в коридор и заглянул туда, где все лилась и лилась вода.
Настя сидела на краю ванны и, казалось, ничего не слышала.
– Настен, ты чего? С ума сошла? Игорюшу бросила. Он там оборался.
Настя подняла глаза и посмотрела на появившегося в дверях мужа. Она качнула головой и узел на затылке распался. Темные волосы рассыпались по плечам. Белые пряди высветленных блондинистых волос вдруг стали похожими на седину. Лицо было заревано. Глаза красные.
– Ты что, совсем сдурела? Блин, ты б еще заперлась тут от ребенка. Чего он орет-то? Может жрать хочет, как я?
Настя дернулась, края шелкового голубого халата распахнулись, обнажая худые, острые колени.
– Сонька вернулась, – чуть слышно сказала она.
– Чего? Кто? Какая… – Дима замолчал.
– Твоя Сонька. Что, опять к ней побежишь? Иль за малышом присмотришь?
– Да что ты болтаешь! Совсем чокнулась тут от ревности. Я, как собака, сразу домой бегу.
– Собака? А мне муж нужен! Который меня любит!
– Повтори, что ты сейчас сказала.
– Когда?
– Вот, что ты перед этим сказала?
– Беги, беги, Сонька твоя вернулась.
– Как вернулась? Да ты-то откуда знаешь? – Дмитрий схватил Настю за руку.
– Пусти, мне больно.
– Ты можешь ответить по-человечески, или…
– Да позвонила она сюда…
– Как позвонила? Сама позвонила?
– Господь бог позвонил! Совсем что ль тронулся? Да, да! Говорю же, позвонила сюда и тебя спрашивала!
– А ты что сказала? Ты что ей сказала?
– Что ты женат, что у тебя сын. Что сынишке уже полтора годика! Что ты нас любишь! Чтобы она сюда больше не звонила!
– Ты врешь!
– Какая разница! Все врут! Но это ничего не меняет, потому что никто никого не слушает! А в чем я соврала? Что у тебя сын? Или в том, что ты нас любишь?
Громкий плач малыша уже давно сопровождал их разговор. Но никто из них даже не подумал пойти в комнату. Голоса уже превысили звуковой барьер обычного разговора, и все это напоминало обычную ссору.
Дмитрий развернулся и пошел к двери.
– Да ничего я ей не сказала! Она трубку бросила, как только услышала мой голос!
Настя вышла из ванны.
– Куда собрался?
Ноги скользнули в ботинки. Дмитрий взялся за ручку двери.
– Куда собрался? – халат не хотел запахиваться.
– Я сейчас приду, – рука дернулась от прикосновения жены.
Дверь хлопнула, но вновь открывшийся замок повторил этот звук. Он не стал оборачиваться. Он чувствовал, как Настя смотрит ему вслед.
Они жили на первом этаже блочной девятиэтажки. Родители уступили им свою старую квартиру, а сами уехали в Строгино. Оттуда им было удобнее и быстрее ездить в фирму. К тому же, по выходным часто приезжал дядька, брат отца, производитель всеобщей закуски к пиву, чтобы обсудить счета и планы по производству чипсов.
Оказавшись на улице, Дмитрий достал пачку сигарет. Курить не хотелось. От недавнего крика и волнения пересохло в горле. Ладони, наоборот, стали влажными. Стоять перед подъездом было нелепо. Настя могла выскочить на улицу, мало ли что ей придет в голову. Ранний осенний вечер быстро превратил день в ночь. Дмитрий медленно пошел по улице к дому Сондры. Она жила тут же, рядом, через дом. Угол ее девятиэтажки можно было видеть, стоя рядом с его подъездом. Люди шли с работы, нагруженные сумками, авоськами, заботами. Машины уверенно проносились мимо в угрожающей близости к устало возвращающимся домой.
Две минуты ходьбы – вот и окно Сондры. В квартире горел свет. Во всех комнатах сразу. Дмитрий сел на лавочку у соседнего подъезда. Теперь он закурил. Как так получилось, что он три года даже не смотрел на это окно. Не вспоминал. Конечно, он ездил обычно на машине, но все равно. Он даже в мыслях никогда не испытывал желания остановиться и посмотреть на окна Сони, Соньки, своего волчонка, нежного зверька, Акеллы, с которым у него было все в первый раз.
Мысли возвращались к тому вечеру, когда она ушла из его жизни. Ушла не совсем и не сразу. Нет, он приезжал к ней в больницу. С Настей. Ее подружкой. Вместе. Несколько раз. Несколько месяцев. Пока Настя не призналась ему в любви. И все отступило, как прошлое, не оставившее документальных свидетельств. Дмитрий снова поднял голову – в окне мелькнула фигура. Нужно подняться, поговорить.
Он вспомнил, как тогда еще издали увидел белую куртку Сони, мелькнувшую впереди. Как раз под фонарем какой-то парень затаскивал ее в машину. Машина резко рванула с места. Засомневавшись на мгновение, Дмитрий завернул к остановке. Сондры не было. Тут происходило что-то необычное.
– Он ее сбил! Догони его! – какой-то мужик давал ему четкие указания.
– Кто?
– Девушку в белой куртке. Он сбил ее. Я милицию вызвал.
Дмитрий больше не стал спрашивать. С места рванул, нажав на газ до отказа, и с угрожающим звуком развернул машину. Это Сондра, – только пульсировало у него в голове. Это была Сондра. Он мчался, даже не думая куда и как поворачивать. Мысль, что он едет не туда, не тот поворот выбрал, не догонит и не найдет, не вкручивалась в его мозг. Он летел и летел, поглощая пространство. Догнал он его быстро. Почти сразу. Несмотря на задержку и остановки. Белая куртка высвечивалась впереди. Плечо свисало с сидения, прислонившись к стеклу. Он стукнул сзади своим внедорожником, и тот сделал движение влево, к встречной полосе, пытаясь уйти от него. Внезапно все изменилось. Он резко ударил по тормозам. Дверца преследуемой машины распахнулась и прямо ему под колеса полетела девушка. Сондра. Тот, кто только что ускользал, пытаясь увезти объект своего нападения подальше с места происшествия, теперь просто выбросил свою жертву в открытую дверцу. Дмитрий выскочил из машины и кинулся к нелепо сжавшемуся на мокром асфальте телу. Левое колесо его машины нависало над Сондрой, почти соприкасаясь с ней. В том, что это была Сондра, он не сомневался. Черные смоляные волосы упругими, блестящими прядями накрыли лицо. Кровь уже пропитала белизну куртки.
– Сонька, что с тобой? Сонька, скажи, ты живая, Сонька…
Дмитрий присел перед девушкой на корточки, дотронулся до руки, открыл ее лицо, приподнял за плечи. Закрытые глаза были залиты кровью. Он отпрянул, отпустив ту, с которой только что надеялся поехать в кино. Безжизненное тело упало снова на асфальт, не издав не звука. Просто мягко плюхнулось в успевшую уже натечь кровь.
Эта страшная картина кровавого лица любимой девушки в темноте, в желтом свете фонаря, так отчетливо наплывала из прошлого, что Дима встал. Какой-то странный звук, то ли стон, то ли усмешка сорвался с губ. Он дотронулся до подбородка, потом опустил руки и вытер мокрые ладони о джинсы.
– Ну хватит уже, – сказал он сам себе.
– Что, Дмитрий, воскресла твоя Галатея?
Дмитрий вздрогнул. Он и не заметил, что сидел рядом с грязным алкашом. Тот нагло улыбался, щуря свои бесцветные, посоловевшие глаза. В руке у него была пластиковая бутылка пива. Седая, серая щетина обметала лицо, делая его похожим на снежного человека. Только сейчас парень почувствовал запах, исходящий от соседа по лавочке.
– Тебе что за дело. О чем ты?
– Плохо тебя мама воспитала. Со старшими на «ты» не говорят!
– Мама запрещала мне разговаривать с неизвестными, поэтому уравнения приходилось решать молча, – шаг вперед, к Сонькиному подъезду не давался, и чем дольше он находился тут, тем невозможнее он казался.
– Что, стресс? Так вот они и жили, спали врозь, а дети были, – продолжал свое старик. – Что не растерялся, хвалю, надо же было жениться, не сидеть же тебе в девках у трупа три года. Пусть всё как у всех. Да? Природа – мать. На вот, глотни пива, а то у тебя сердце такой радости не выдержит. И придется тебе на руку бежать ссать.
– На руку ссать? А зачем ссут на руку?
– Все замечательно, – невпопад шевельнулся старик и придвинулся к Дмитрию поближе. – Жизнь бьет ключом, иногда по голове. А пузырьки пива бьют в башку!
Дмитрий обернулся на трепача.
– Ценная информация – записываю.
– Открываю вторую бутылку пива. Будешь? На, первому дам хлебнуть. Бери, а то нещадно вылью себе в пасть, – дед дотронулся до рукава парня.
– Нещадно по отношению к бутылке? – нервные пальцы рассыпали новую сигарету на ботинки.
– Да нет же, ты не улавливаешь, по отношению к собственному организмусу. Эх, молодежь! Хорошо иметь умный желудок, разумную печень и мыслящую поджелудочную железу. А мои органы не мыслят, а только пытаются выжить.
Дмитрий уже не слушал, он сделал свой шаг и теперь поднимался по ступенькам подъезда Сондры.
– Ну вот и молодец, – пробормотал ему вслед старик.
Звонок в дверь почему-то не стал для меня неожиданностью. Петр рванулся к двери первым. Тут в коридоре лежали мешки со старыми вещами, с тем, что когда-то носила бабушка. Стопка старых детективов, перевязанная веревкой, которые мне и раньше всегда хотелось выбросить, тоже приютилась у выхода, печально покосившись от удара Петькиного ботинка. Я медленно ковыляла в коридор, когда увидела в раскрытую дверь его, моего Димку. Светлые волосы чуть волнились, пеплом спускаясь на глаза, голубизну которых не мог заглушить темный коридор. Он какой-то другой, – подумалось мне, но мысль потерялась, все еще не хотелось сосредотачиваться на анализе и разглядывании того, что существовало в реале, в сегодняшнем дне, в том моменте, который выхватил меня так внезапно.
– Митька! – воскликнула я.
«Хирург» отступил, давая парню войти.
– А Митька у нас кто? – пробормотал он. – Я что-то не помню в списке посещавших никаких Митек.
Я даже рассмеялась, настолько мне показалось это незначительным и мелочным. Смущенно провела рукой по своим волосам, едва едва начавшим напоминать о себе короткими всходами.
– А где бабушка? – меня поразил его первый вопрос, и молния параллели горестно саданула память. Бабушка и я – мы обе были брошенными и забытыми трупами, о которых никто не вспомнил в течение трех лет.
– Я слышала голос Насти у тебя дома. Это что? – сама не пойму, как задала этот вопрос. Но не смогла не спросить его первым. Не важно, что не приходил, но что делает Настя у него дома?
– Бабуля тут своим трупом всю квартиру провоняла, детка. Вы тут, видать, совсем отморозки, на людей плюете, как на асфальт. Хоть бы изредка апельсины носили, хоть бы шкурки от них, или зернышки. Может, вони было бы меньше.
Митька посмотрел на меня исподлобья. Нервно потеребил кончик носа. На пальце кольца не было. Хотя отметила я это механически.
Предчувствие чего-то ужасного и необратимого почему-то сжало мне сердце. Накануне я бросила трубку, когда поняла, что моя лучшая подруга, берет телефонную трубку и отвечает на звонки у Митьки дома. Но я не стала даже думать об этом, просто сразу прекратила думать вообще. Мозг не хотел. И вот теперь Митя молча теребил свой нос.
– Мы с Настей поженились, понимаешь. Мы ходили к тебе в больницу, она сказала, что любит меня.
– Хороший предлог, – прокомментировал «хирург». – А чего же перестали в больницу ходить? Иль она любить перестала?
– У нас сын – Игорек.
Наверное, я побледнела, потому что Димка сделал шаг ко мне и обнял. Трость моя упала, и я забыла обо всем, почувствовав его руки. Его глаза испуганно заглядывали прямо внутрь меня. Губы, такие мягкие, нежные, жадные, что-то продолжающие шептать, они были рядом, вот они, и я прижалась к ним. Прижалась и проникла в них как в источник своей жизни, чтобы хлебнуть немного счастья и воздуха, глотнуть жизни, вернуть ее, утонуть в ней.
И только теперь до меня дошло то, что сказал Митя. Я поняла, наконец, смысл его слов и значение того, что домашний телефон озвучивал голос моей подруги.
Поцелуй рассказал мне все. Это был чужой поцелуй. Это были чужие губы, чужой язык. Все изменилось. Все было по-другому, все было не так. Это был не мой Дмитрий. Мой Дмитрий никогда так не целовался. Это был какой-то торопыга, который каждым движением своего языка старался отделаться от меня, а не отдаться мне. Все эти механистические упражнения даже близко не напоминали те упоительные, балдежные и томительные мгновения, которые я провела, целуясь с тем Дмитрием, моим. Куда же он делся?
– Ты с ней целовался?
– С кем? – оторвался от меня он.
– С кем, с Настей.
– Во дает, – «хирург» не отрываясь смотрел мое шоу.
– Мы поженились.
– Ты что, с ней целовался?
– У нас сын, полтора года.
Теперь до меня дошло и это. Чужой, и не только чужой, но и чья-то собственность. Не только не мой, но и несвободный. Слова, повисшие в моем сознании ничего не значащими абстракциями, не имеющими никакого реального смысла, приобрели осязательную важность и конкретность.
– У него уже внуки ползают, пока ты копыта собирала свои по сусекам, – Петька буйствовал. – Очнись, девка.
– Ты с ней целовался… – снова повторила я, но уже тихо, без вопросительного знака, я сказала это, как приговор, как приговор самой себе. – Ты с ней целовался, – еще раз повторила я, как преступник, который все еще не верит зачитанному судьей вердикту, не верит, что решение вынесено, и ничего изменить нельзя.
– Но ведь три года прошло.
– Что? – моя трость валялась у меня под ногами, проблематично было поднять ее. Почему мне так захотелось поднять ее? Митя все еще обнимал меня.
– Три года прошло.
– Откуда я знаю, сколько и чего тут прошло! – я пыталась отстраниться от него, уперлась руками ему в грудь, но он все не отпускал меня. Я начала дрожать. Его живот прикасался к моему животу. Все плыло у меня перед глазами. Желание волнами поднималось и мягким теплом струилось по спинному мозгу. Внизу все переворачивалось, пульсировало. Я не могла справиться с силой ощущений, не могла даже противиться им, не могла набросить петлю контроля на вновь захлестывающую меня с головой волну страсти. Веки тяжелели, глаза закрывались, колени подгибались. – А у меня? – заплетающимся языком проговорила я.
– Что у тебя? – Митя чувствовал, что я висну на его руках, и все сильнее и сильнее прижимал меня к себе. Похоже, что он тоже перестал соображать, потому что стал медленно целовать меня в шею, в плечи, в щеки, все, что было доступно, открыто, или прикрыто моей майкой. Он провел рукой по моему ежику волос и улыбнулся.
