bannerbannerbanner
Восхождение царицы

Маргарет Джордж
Восхождение царицы

Полная версия

Молодой Марк Антоний, лишившись своего командира, поступил под начало другого полководца – Юлия Цезаря.

Глава 8

Теперь в моей жизни произошла очередная резкая перемена: если еще недавно я мечтала только о том, чтоб подольше оставаться ребенком и не привлекать к себе внимания, то теперь оказалась на виду и появлялась на публике вместе с отцом. Поскольку у него не было жены, мне досталась роль царицы, и надо было выглядеть достойно, чтобы со временем стать ею на самом деле. Мои прежние учителя перешли к младшим детям, а ко мне приставили настоящих ученых из Мусейона и бывших послов, обучавших меня тонкостям дипломатии. Кроме того, я должна была присутствовать на всех заседаниях отцовского совета.

Я даже немного скучала по прежнему своему положению, дававшему куда больше личной свободы; человек никогда не ценит того, что имеет, а утраченное зачастую видит только с лучшей стороны. С «обществом Имхотепа» мне пришлось расстаться, и самые близкие друзья, Мардиан и Олимпий, несколько отдалились, как будто не знали, как им теперь со мной держаться. Никогда прежде не чувствовала я себя столь одинокой. Чем выше возносит человека судьба, тем полнее его одиночество.

Однако желала ли я изменить свое положение? Нет.

Обучение искусству управлять страной оказалось делом нелегким, подчас мучительным. Чтобы править не на словах, а на деле, царю необходимо быть в курсе всех событий и ежедневно принимать решения по великому множеству вопросов. Государственные дела весьма тщательно рассматривались и обсуждались на заседаниях совета. Отец возглавлял совет, а я садилась рядом и внимательно слушала.

Распорядиться об очистке каналов… увеличить сбор пошлин… направить зерно в области, пострадавшие от недорода… Да, государю необходимы широчайшие познания во многих областях, а также мудрость суждений и воля, дабы принимать решения. Царь, не обладающий этими качествами, лишь именуется царем, на деле же всецело зависит от своих советников и чиновников.

При этом выбор советников сам по себе является большим искусством. На высоких постах нужны люди самые одаренные, самые усердные, достойные великой страны. Однако чем более значительной личностью является тот или иной чиновник, тем труднее полагаться на его верность. Познав все слабости и недостатки монарха, он может не справиться с искушением и обратиться против царя.

А если окружить себя лишь преданными глупцами, это чревато бедой иного рода. Правителя поджидает множество ловушек, и любая из них только и ждет, когда владыка сделает опрометчивый шаг.

На протяжении первого года после отцовского возвращения две темы главенствовали на заседаниях царского совета: злокозненный Рабирий и государственный долг. Как оказалось, сверх первоначально оговоренной суммы в шесть тысяч талантов Габиний вытребовал еще десять, и совокупный долг отца перед Римом составил шестнадцать тысяч. Египет буквально шатался под таким бременем. Неудивительно, что со временем недовольство переросло в возмущение.

Правда, в ту пору подобные проблемы решались радикальными способами.

Сначала народ искренне радовался благополучному возвращению царя, но когда римляне предъявили счет за реставрацию, поднялся ропот, грозивший превратиться в бунт.

Отец попытался уговорить Рабирия скостить часть долга. Одни советники предлагали повысить налог на ввозимые товары, чтобы собрать деньги, другие считали необходимым просить о продлении срока выплаты.

Я не могла забыть о том, что страна состоит из отдельных людей, и, следовательно, правитель не должен забывать о частных интересах подданных. Конечно, царю не обойтись без строгости, однако люди становятся более услужливыми в ответ на доброту и милосердие.

– Мне кажется, деньги придется собрать в оговоренный срок, чтобы не платить процентов, – решилась я однажды подать голос. – Но может быть, прежде чем объявить о сборе новой подати, следует провозгласить всеобщую амнистию? Простить недоимки и мелкие преступления, явив людям царское великодушие.

Кто-то из советников собрался возразить, но отцу мои слова понравились.

– Что ж, неплохая мысль! – молвил он.

– Такое проявление широты и щедрости произвело бы на народ хорошее впечатление, – продолжала я, развивая идею.

– Да, но во сколько это «впечатление» обойдется казне? – парировал один из казначейских советников.

– Потери будут небольшие, ими можно пренебречь. Мы облегчим сбор нового налога, а что касается старых недоимок – я сомневаюсь, что их удалось бы собрать полностью.

– Я подумаю над этим, – сказал отец.

В итоге он сделал так, как я предложила.

Теперь отец мог чувствовать себя в безопасности: покровительство Рима, подкрепленное легионами Габиния, обеспечивало надежность его власти. В свои пятьдесят он мог наконец насладиться покоем и не отказывать себе в радостях жизни. Он по-прежнему поклонялся Дионису, не забывал о флейте, задавал ночные пиры с чтением стихов, а как-то раз пригласил весь двор поохотиться в западной пустыне, вознамерившись превзойти как древних фараонов, так и своих предков, первых Птолемеев.

Фараонов так часто изображали на львиной охоте, что отец вбил себе в голову, будто и он обязан добыть хищника. На стенах храмов уже красовалось множество фресок, на которых он сокрушал своих врагов, но это его не останавливало. Возможно, охотничьи подвиги древних царей имели примерно то же отношение к действительности, что и «победы» отца; но он в конце концов уверовал, будто все происходило на самом деле. Дабы царь смог добыть льва, в путь выступило целое войско: две сотни ловчих, псарей, загонщиков, поваров (пока льва найдут, царю с гостями и свитой негоже оставаться голодными). Фараонов принято изображать летящими на колесницах, но мы ехали на верблюдах, поскольку для пустыни эти животные подходят лучше. Львов загоняли все дальше в пустыню, и нам предстояло искать их там.

Некоторое время мы двигались вдоль морского побережья, но вскоре свернули и направились вглубь суши вдоль хребта, где, по заверению охотников, и прятались звери.

Я покачивалась на спине верблюда, наслаждаясь движением. От палящих лучей мою голову защищал изысканный головной убор. Львы меня не заботили: мне было все равно, найдем мы их или нет, а вот возможность полюбоваться диким безлюдным краем волновала и радовала. Вокруг расстилалась равнина, окрашенная всеми оттенками золотистого и бурого цветов. Время от времени нас еще настигал свежий ветер, налетавший со стороны моря, он шелестел песком, то вздыхая, то завывая. Ночью мы спали в роскошных узорных шатрах, на кроватях под пологами из тончайшего шелка, укрывавшими от песка и насекомых. На маленьких столиках, инкрустированных слоновой костью, мерцали светильники, а в ногах на циновках ночевали слуги. Великолепнейший царский шатер был достаточно велик для того, чтобы отец мог собирать там всех детей после вечерней трапезы.

Снаружи доносился свист ветра, а мы возлежали на подушках у ног царя. Мы играли в шашки или кости, Арсиноя порой брала в руки лиру – у нее были незаурядные способности к музыке. Вспоминая эти мгновения, я будто снова чувствую легкий и сухой воздух пустыни. Четыре маленьких Птолемея рядом, каждый из них амбициозен, каждый исполнен твердой решимости прийти к власти, когда нынешний благодушный царь отойдет в мир иной. Царь, что клюет носом над своей чашей.

Я внимательно наблюдала за Арсиноей. Мне исполнилось шестнадцать, а ей тринадцать, и с каждым годом она становилась все красивее. Ее алебастровая кожа светилась, как жемчуг, черты лица почти идеальны, глаза вобрали в себя цвет александрийского моря. Правда, характер у нее довольно вздорный, капризный, но красавицам прощается и не такое.

Старшему из моих братьев, в будущем предназначавшемуся мне в мужья, было около восьми лет. Что можно сказать об этом мальчике? Глядя на его темноволосую голову, склонившуюся над игральными костями, я думала, что и рада бы полюбить его, да он отличается скверным нравом, нечестен и эгоистичен – из тех, кто мошенничает в игре и изворачивается, когда его ловят за руку. Не исключено, что и сейчас он использовал подложные кости. К тому же царевич был трусом. Я видела, как он удирал от самых безобидных собачонок и даже от кошек.

Младшему Птолемею следовало бы родиться первым, чтобы я могла соединиться с ним. Решительный и бодрый, он был в избытке одарен теми качествами, которых недоставало его брату. Он и Арсиноя составили бы пару получше, чем старший Птолемей и я.

Но разве это не ужасно? Разве не страшно, что дети, лежа у ног отца и предаваясь невинным играм (на первый взгляд – счастливое семейство на отдыхе), размышляют о таких вещах? Увы, именно это и означало «быть Птолемеем»: в нашем роду все родственные и человеческие привязанности отступали перед властолюбием и амбициями. Разница между нами заключалась лишь в том, что одни ради власти пошли бы на любую подлость и злодеяние, тогда как для других существовали ограничения.

В тот памятный вечер Арсиноя возлежала, откинувшись на подушки, перебирала струны и что-то тихо напевала. Я не без удовольствия отметила, что голос у нее не так хорош, как игра. Светильники моргали, отец с мечтательным выражением лица подносил к губам очередную чашу с вином.

– Дай немного и мне, – неожиданно сказала я. – На твоем лице я вижу неземное блаженство; его источник и вправду должен быть ниспослан богами.

Слуга подал мне чашу, я пригубила вино, и оно действительно оказалось прекрасным – насыщенное, сладкое и золотистое.

– С Кипра, – пояснил царь. – Он издавна славен своими винами, что выдерживаются очень долго и не дают горечи. – Мрачная тень набежала на отцовское лицо. – Кипр. Наш утраченный Кипр!

Он потянулся к флейте, чтобы, как обычно, сыграть тоскливую мелодию, а потом удариться в слезы.

– Расскажи мне побольше о Кипре! – попросила я, вовсе не желая в очередной раз лицезреть жалостное представление. Именно эта отцовская черта не нравилась мне – не склонность к вину сама по себе, а пьяная слезливость. – Что произошло там между тобой и Катоном?

 

По дороге в Рим отец остановился на Кипре, где Катон производил опись бывшего имущества Птолемеев.

– Катон! Знаешь, как его называют в Риме? «Суровый пьяница». Как можно совместить одно с другим? – Отец рассмеялся дребезжащим пьяным смехом. – Римляне отобрали Кипр у моего брата! Просто забрали остров себе, и бедному брату пришлось выпить яд.

Слезы навернулись на его глаза.

– Но что же Катон? Какое он имеет к этому отношение?

– Они послали Катона, чтобы он произвел полную опись казны и тем самым завершил присоединение острова, сделав его частью провинции Киликия. Но страшно даже не это. Дело в том, что, когда я прибыл туда, Катон… Катон… Он принял меня, сидя на горшке!

Я ахнула. Мне было известно, что с отцом обращались не слишком почтительно, но о таком я и помыслить не могла. Как же низко должны пасть Птолемеи, если римский чиновник принимал царя, пусть и беглого, справляя нужду! Насколько широко известна эта история? Знают ли Габиний и Антоний?

– Запах был скверный, – добавил царь. – Очень скверный. Я думаю, Катон говорил правду – его желудок расстроен настолько, что слезть с горшка он просто не решался.

– Будь он проклят с его желудком! – внезапно воскликнула Арсиноя.

А нам казалось, что она не прислушивается.

– Да, – согласилась я, – Катон заслужил проклятие, и оно на него падет.

– У него есть враги, – промолвил отец. – Катон крайне консервативен. Он старается показать себя хранителем старого благородного римского духа, но время для таких настроений стремительно уходит. Цезарь смахнет его с доски, как я смахиваю эти шашки.

Отец неожиданно взмахнул рукой, сбив несколько костяшек на пол.

– Тот самый Юлий Цезарь, что перекупил наш долг у Рабирия? – уточнила я. – Когда он явится в Египет требовать денег?

– Никогда, – ответил отец, – если нам повезет. Он по уши завяз в Галлии, желая превратить ее в очередную римскую провинцию. Его считают величайшим полководцем со времен Александра, но наш покровитель Помпей с этим решительно не согласен. Нет, дитя, Цезарь явится сюда только в том случае, если сковырнет Помпея. А конец Помпея будет означать конец Египта. Так что будем молиться о том, чтобы Цезарь никогда сюда не пришел.

Он тихо икнул.

– Должно быть, Цезарь окружен врагами, – сказала Арсиноя. – С одной стороны Катон, с другой – Помпей.

– Так-то оно так, – кивнул отец. – Но он, похоже, сделан из железа, и ничто его не пугает. Цезарь полностью полагается на удачу и все время искушает ее. – Отец рассмеялся хриплым каркающим смехом. – Представьте себе: он сделал сестру Катона своей любовницей.

Мы все завизжали от смеха.

– Любовь – это оружие, – заметила Арсиноя, и я поняла, что у нее на уме: «С моей внешностью оружие у меня есть».

– Такое оружие мы, Птолемеи, никогда не пускали в ход, – заявил отец. – Это удивительно, если иметь в виду, что все другие виды оружия нами опробованы.

– Может быть, никто в нашем роду не был настолько привлекателен, чтобы внушить сильную страсть? – предположила я.

– Вздор! – отрезал отец.

Время шло, отец оставался у власти, поскольку римляне продолжали грызться между собой и им было не до Египта. Что касается нас, то, помимо обычных повседневных дел, нам приходилось участвовать в великом множестве публичных мероприятий.

Как-то раз александрийцы выразили желание посвятить нам новый парк с цветниками, аллеями, прудами и изваяниями, разбитый на окраине города. Как всегда в таких случаях, мы прибыли на церемонию в полном царском облачении и регалиях; мы казались живыми статуями среди каменных. Впрочем, мне уже минуло семнадцать и к любым ритуалам я привыкла.

Однако та церемония немного отличалась от других, и прежде всего надписью, высеченной в камне по велению отца: «Владыки и величайшие боги». Выходит, Птолемеи причислились к сонму богов, а не просто земных правителей?

Отец с горделивым видом созерцал открытие монумента и слушал поразительную речь.

– О возлюбленные боги и богини, мы повергаем себя к стопам вашим… – произносил нараспев городской чиновник.

Люди один за другим подходили и склоняли перед нами головы, а потом вставали на колени. При этом, как я видела, многие дрожали, словно боялись вдохнуть некий божественный туман, губительный для смертных. Кто может сказать, что здесь было притворством, а что – истинной увлеченностью происходящим?

Затем слово взял отец.

– Отныне и вовеки мои божественные чада именуются Филадельфами – «пребывающими в братской любви». Да свяжет эта любовь тех, в чьих жилах течет наша священная кровь.

Стоя плечом к плечу с моими родичами, я прекрасно понимала: такое невозможно. Но это желание отца трогало душу.

Потом мы собрались в отцовской личной столовой, дабы завершить церемонию трапезой. Арсиноя первой скинула свое золоченое одеяние. Как она заявила, платье было слишком тяжелое, чтобы таскать его на себе в домашнем кругу.

– Разве золото не по плечу богине? – попыталась поддразнить ее я, когда парадный наряд осел на полу кучей мятой парчи, а на Арсиное осталась лишь тонкая голубая туника, под цвет глаз.

Сестра в ответ пожала плечами. Либо она не видела разницы, либо и без золота считала себя богиней благодаря своей красоте.

Отец занял место во главе семейного стола. Он выглядел усталым, как будто и его тяготил вес торжественного одеяния. До сих пор мне никогда не доводилось видеть его таким, и я неожиданно поняла, что он сильно постарел.

Он взял со стола агатовую чашу и, пока виночерпий наливал ему вина, задумчиво смотрел на нее. Потом он произнес:

– Эта чаша сделана на родине наших предков, в Македонии. Я хочу, чтобы вы помнили: сейчас мы окружены золотом, но когда-то мы пили из каменных чаш.

Отец сделал маленький глоток. Потом еще один.

– Вам понравилась церемония? – спросил он.

Мы все послушно кивнули.

– Она удивила вас?

– Да. Непонятно, зачем ты присвоил нам эти новые титулы, – сказала я, поскольку остальные предпочитали молчать.

– Я хочу, чтобы вы оставались священными особами и друг для друга, и для посторонних, даже когда меня не будет.

Он сделал это из предусмотрительности или почувствовал, что надо торопиться?

– Как это тебя не будет? – спросил младший Птолемей, примостившийся на табурете; пусть с мягким сиденьем, обитый драгоценными камнями, но это был табурет.

– Папа умрет, и его не будет, – невозмутимо пояснил старший Птолемей, девятилетний реалист.

– О! – протянула Арсиноя, до сего момента с меланхолическим видом жевавшая луковое перо.

Да, ничего не скажешь, теплая семейка.

– Весьма предусмотрительно с твоей стороны заглядывать так далеко вперед, – промолвила я. – Но ведь это не самая срочная забота?

Вообще-то, я задала вопрос. Но отец предпочел не отвечать.

– Хороший правитель обязан принимать меры предосторожности. Сейчас я хочу рассказать вам о своем завещании. Один экземпляр я отправил в Рим, поскольку они проявляют такой… интерес к нашим делам и провозглашают себя хранителями нашего благоденствия. Не сделай я этого, римляне могли бы обидеться; прецедент уже имеется.

Он сделал несколько глотков – каждый следующий больше предыдущего.

– Одна копия останется здесь, у нас, – продолжил отец. – И это тоже мера предосторожности. Бывает, что завещания теряют, подделывают… мало ли что. Так или иначе, чтобы исключить разночтения, вы должны услышать мою волю из моих собственных уст.

Я заметила, что Арсиноя перестала жевать и выпрямилась.

– Конечно, вас не должно удивить то, что моей наследницей объявляется Клеопатра, – сказал отец, повернувшись ко мне с улыбкой. – Она старшая и уже обучалась делу правления.

Но его глаза говорили больше: «Она дитя моего сердца, и я отдаю ей предпочтение».

Я не глядела на Арсиною, но знала, что она обиделась.

– Соправителем станет мой старший сын Птолемей. В положенное время они поженятся согласно обычаю.

Оба мальчика захихикали, будто сочли все это глупым и странным. Что ж, возможно, наш обычай действительно таков, однако вопрос был серьезный и не допускал шуток.

– Отец, – подала голос я, – а не устарел ли обычай? Не пора ли его отменить?

Он печально покачал головой.

– Может быть, он устарел, но отказ от него создаст куда больше проблем. Стоит объявить об этом, и все искатели удачи царского рода устремятся на наши берега. И начнется история, как в старой сказке: претенденты на руку наследницы отираются возле дворца и совершают подвиги, предложенные отцом или богами. Я же не испытываю желания устраивать состязание женихов, мне и без того дел хватает.

– Меня всегда удивляло, как эти женихи решаются попытать счастья, – заметила Арсиноя. – Ведь отвергнутые всегда погибают.

– Ну, – рассмеялся отец, – дело, наверное, в том, что царевны наделены смертельной красотой.

После трапезы отец попросил меня остаться. Остальные разошлись. Хмурая Арсиноя подняла свое одеяние и небрежно потащила его за собой, словно желая продемонстрировать, как она презирает дары царя, коль скоро он не предложил ей самый главный.

– Так вот, дитя мое, – сказал отец, заняв место рядом со мной. Мы сидели на скамье с мягкими подушками, откуда открывался прекрасный вид на гавань. – Я должен тебе сказать кое-то еще.

– Что? – спросила я, уже догадываясь.

– Думаю, было бы разумно объявить тебя соправительницей.

– Но на всех церемониях я и так выступаю…

– Я хочу сделать это официально. То есть провозгласить тебя царицей.

– Царицей… сейчас?

Это казалось чудом – обрести высшую власть без необходимости мешать радость с горем утраты.

– Для меня это огромная честь, – промолвила я, совладав с нахлынувшими чувствами.

– Значит, в скором времени последует еще одна церемония, – сказал отец.

Он закашлялся. Кашель усилился до приступа удушья, и тут до меня дошло, что его приготовления вовсе не преждевременны.

– Отец, пожалуйста, не заставляй меня выходить замуж за моего брата! – попросила я, понимая, что это необходимо сделать сейчас. – Он плакса и ябеда, а когда вырастет, станет еще хуже.

Но царя было не переубедить даже мне. Он покачал головой.

– Нет уж. Радуйся тому, что я вопреки общепринятому порядку не назначил его наследником через твою голову. До сих пор первенство в правлении никогда не принадлежало женщинам.

– Ты не решился бы так поступить! – заявила я, но сказала это с любовью.

Я положила голову на плечо отца и подумала, как редки в нашем семейном кругу подобные доверительные прикосновения. Мы, Птолемеи, сторонились друг друга и обходились без простой человеческой ласки. Он вздохнул, потом решился погладить меня по голове.

– Да, скорее всего, я не решился бы. У тебя слишком сильная воля, тебя нельзя отпихнуть в сторону. И это хорошо.

– Мне не нравится твой советник Потин, – выразила я давнюю неприязнь. – Может быть, тебе стоит заменить его.

– Вот-вот! – рассмеялся он. – Один человек с сильной волей уже пробует на прочность другого.

По части воли он мне не уступал, что не удивительно – это от него я унаследовала собственное упрямство.

– Мне не нравится Потин, – повторила я. – Ему нельзя доверять. По-моему, хуже ничего быть не может.

– А я как раз собираюсь поставить его во главе совета регентов.

– Мне не нужен совет регентов. Я взрослая женщина.

– Тебе семнадцать, а твоему будущему соправителю, дорогому маленькому Птолемею, всего девять. Умри я сегодня ночью, ему без совета регентов не обойтись.

– Ты так делаешь мне назло!

– Ты утомляешь меня. – Отец вздохнул. – Довольствуйся тем, что тебе предложено. И смирись с Потином! – Он помолчал. – Вообще-то, я собираюсь прожить до того времени, когда Птолемею потребуется не совет регентов, а сиделка, по его старческой немощи.

Отец снова закашлялся, и я взяла его за руку.

В скором времени я впервые стояла рядом с отцом в царственном облачении и слышала судьбоносные слова. Царица Клеопатра, Владычица Обеих Земель. Я чувствовала, что приняла тяжкое бремя, однако тут же обнаружила в себе неведомые доселе силы и готовность справиться со всем. Какие бы испытания ни ожидали меня, эта милостиво дарованная таинственная сила пребудет со мною и поможет противостоять трудностям. Ничто из того, что я читала или слышала прежде, не содержало и намека на подобное преображение, воспринятое мною как нежданный, но щедрый дар.

В старых преданиях говорится, что получивший дар не должен слишком задумываться о его природе, не то боги воспримут это как знак неблагодарности и недоверия. Поэтому я приняла их милость от всей души.

Тридцатый год царствования Птолемея Авлета стал первым годом царствования Клеопатры…

 

Итак, волею богов я взошла на трон.

Глава 9

В конце зимы следующего года, когда штормовые ветра перестали хлестать море и о подножие маяка уже не разбивались чудовищной высоты волны, я много времени проводила за чтением стихов – и древнеегипетских, и греческих. Я говорила себе, что читаю поэтические тексты для совершенствования в египетском языке; но, строго говоря, дело обстояло не так. Я читала стихи, потому что речь там шла о любви, а мне было почти восемнадцать лет.

«Поцелуи возлюбленной моей на другой стороне реки, поток течет между нами, крокодил таится на песчаной отмели. Но я ступаю в воды, вхожу в поток. Храбрость моя велика пред водами, волны не зыбки, но тверды, как твердая земля. Любовь придает мне силы. Ах! Она дала мне заклятие, чары, смиряющие воды».

Обычно я читала по ночам, отпустив слуг, и компанию мне составляла лишь масляная лампа; тогда стихи воспринимались совсем не так, как в те часы, когда я изучала их с наставником. На уроках основное внимание уделялось формальным моментам, точности перевода, глагольным формам и прочему в этом роде. А наедине со стихами я воспринимала заключенную в них волнующую магию.

«О! Будь я ее рабом, следующим за ней по пятам, и тогда я бы радовался совершенству и красе всех членов ее».

Я погладила рукой свою ногу, пытаясь оценить ее красоту, и стала натирать кожу ароматическим маслом.

«Любовь к тебе наполняет все мое существо, как вино смешивается с водой, благоухание со смолою, сок с мякотью. И ты спешишь увидеть возлюбленную твою, как скакун устремляется на поле битвы».

Я поежилась. Такие чувства казались божественными, точнее, близкими к божественному безумию.

Я отложила свиток. Там было еще несколько стихотворений, но я решила оставить их на следующую ночь.

Однако я не находила покоя. Поэзия слишком взволновала меня, и вместо того, чтобы готовиться ко сну, я мерила шагами спальню. Ночь на море выдалась беспокойной, и до моего слуха доносились протяжные скорбные стоны волн, набегавших на камни и откатывавшихся назад. Раз за разом. Снова и снова.

А потом в отдалении зазвучали флейты и голоса. Шум, как мне казалось, доносился с востока, со стороны моря. Но звуки приближались, и их уже никак нельзя было спутать с плеском волн или с чем-то еще. Музыка и голоса – но откуда? Теперь они звучали так, словно музыканты играли под землей, под фундаментом дворца. Звуки усиливались, достигли наивысшей громкости и стали слабеть, удаляться. Наконец они смолкли, истаяв вдали. Прислушиваясь к последним слабым отзвукам, я легла и незаметно заснула.

На следующее утро меня разбудили очень рано. Царь умер. Он умер ночью, и я мигом поняла, что за музыку мне довелось слышать. Сам бог Дионис со свитой явился во дворец, чтобы под звуки флейт увести за собой своего преданного слугу.

Я проснулась. Отец мертв! Только вчера я видела его, он пребывал в добром расположении духа, и если даже здоровье его было хрупким, больным он себя не чувствовал. Право же, не чувствовал. Но он умер. Отец умер, а я не простилась с ним по-настоящему: мы лишь пожелали друг другу спокойной ночи. Какой коварный обман! Разве можно навсегда расстаться с любимым человеком, отбывающим в самое дальнее путешествие, и не сказать ему каких-то особенных слов?

Я захотела его увидеть. Он лежал на постели с закрытыми глазами и казался спящим. Его конец не был мучительным: он отбыл в иной мир радостно, призванный любезным его сердцу Дионисом.

– Его надлежит подготовить к захоронению, – сказала я.

Ему предстояло упокоиться посреди могил наших царственных предков, неподалеку от усыпальницы Александра. Но организация похорон будет непростым делом.

– Все необходимые распоряжения уже отданы, – прозвучал за моей спиной отчетливый ответ.

Это голос Потина.

– Отдавать распоряжения должна я, – указала я. – Я царица.

– Да, но не самодержавная, а соправительница Птолемея Тринадцатого, при божественной особе коего мне оказана честь состоять опекуном. – Он произнес это с нажимом, подчеркивая каждое слово. – Кроме того, царице не пристало заниматься мелочами.

– Царица, которая не снисходит до повседневной рутины, очень скоро оказывается беспомощной во всем, что касается важных дел, – ответила я, бросив на него суровый взгляд.

Как и следовало ожидать, отца еще не убрали для погребения, а мы с Потином уже скрестили мечи.

– Но раз ты взял это на себя, займись организацией похорон и подготовкой к моей коронации.

– Твоей и Птолемея Тринадцатого.

Это становилось утомительным.

– Да. – Здесь я уступила ему. – Пожалуйста, соблаговоли устроить все как можно скорее. Мы обратимся к народу со ступеней храма Сераписа, а потом нас коронуют по обычаю Птолемеев. Но затем я желала бы короноваться еще и в Мемфисе, по древнему ритуалу фараонов. Позаботься об этом.

Теперь ему, по крайней мере, было чем заняться.

Рослая фигура Потина удалилась, я обернулась к отцу. Смерть сильно изменила его, он как будто уменьшился, и сердце мое исполнилось горькой печали. Я жалела его, испытавшего столько невзгод и приложившего столько сил ради того, чтобы вернуть трон.

«Ты трудился и страдал не напрасно, отец, – мысленно поклялась я. – Твои жертвы не пропадут даром. Египет не станет римской провинцией».

Спустя месяц мы с Птолемеем ехали на позолоченной церемониальной колеснице во главе коронационной процессии по улицам Александрии, заполненным толпами любопытствующих граждан. Был прохладный ветреный день. Мне исполнилось восемнадцать, а ему – всего десять, так что даже при моем не очень-то высоком росте брат едва доставал мне макушкой до подбородка. Однако он привставал на цыпочки и воздевал руки, чтобы его видели люди, приветствовавшие процессию громкими криками.

На второй колеснице следовали Арсиноя и Птолемей Младший, а за ними катила свита, включавшая, разумеется, полный состав совета регентов – несносного Потина, наставника Птолемея по имени Феодот и военачальника Ахиллу. Потин, отличавшийся, как многие евнухи, непропорционально длинными ногами, возвышался над обоими своими товарищами. Выглядели советники самодовольно: судя по всему, будущее рисовалось им безоблачным. За ними маршировала придворная македонская гвардия.

Выступив на территории дворца, мы обогнули гавань, у храма Нептуна проехали через Форум, свернули на запад и миновали Сому.

«Александр, гордишься ли ты мною?» – хотелось спросить мне по приближении к усыпальнице.

И я мысленно услышала его ответ: «Пока нет, ибо ты еще не совершила деяний, коими можно было бы гордиться».

За Сомой у Гимнасиона нас поджидало еще больше зевак, а чуть дальше толпа народу, главным образом из числа ученых и взыскующих знания, собралась на ступенях Мусейона. Приверженцы различных философских школ различались по величине и форме бород.

Наконец впереди показался холм, увенчанный грандиозным храмом Сераписа. Единственный в Александрии природный, а не насыпной холм представлял собой самое подобающее место для почитания бога нашего города. Это святилище знали во всем цивилизованном мире: огромное сооружение, от одного вида которого захватывало дух. Его впечатляющий контур вырисовывался на фоне неба с движущимися облаками на заднем плане. Внутри беломраморного строения находилось изваяние бога, выполненное из слоновой кости; пусть не столь грандиозное, как статуя Зевса Олимпийского, но тоже весьма впечатляющее произведение искусства.

Мы двинулись вверх по склону холма, в священные владения божества, а толпа народа осталась внизу. Люди наблюдали, как мы сошли с колесниц и стали медленно и торжественно подниматься по храмовым ступеням навстречу поджидавшим нас жрецам, облаченным в пурпур.

Жрецы накинули нам на плечи ритуальные мантии и провели внутрь – в прохладный, темный, отдающий гулким эхом мраморный зал. Когда мы медленно подошли к статуе Сераписа, перед ним вспыхнул священный огонь.

– Хорошее предзнаменование, – возгласил один из жрецов. – Бог приветствует вас.

Они принесли серебряный сосуд с двумя ручками и налили немного воды в золотую чашу. Нам надлежало омочить в ней пальцы, а потом коснуться ими своего языка.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35 
Рейтинг@Mail.ru