Павел Мальков
Записки коменданта Кремля
К молодому читателю
Все меньше и меньше остается людей, которые были непосредственными свидетелями и участниками великих событий – Октябрьской революции и гражданской войны.
А интерес, внимание подрастающих поколений к этому теперь уже такому далекому и ставшему легендарным времени все возрастает и возрастает. Это и понятно. Нельзя успешно двигаться вперед, строить по-новому жизнь, если не знаешь, откуда это новое взялось, как оно зарождалось – что было в прошлом.
А каким оно было? Как совершалась революция? Что были за люди, которые ее подготовили, совершили, отстояли? Какие мысли и надежды они вкладывали в нее, в свое детище, в революцию?
Эти и многие другие вопросы, связанные с нашим революционным прошлым, каждый раз требуют обстоятельного ответа для все новых и новых поколений молодых людей, вступающих в сознательную жизнь.
Они хотят знать не только то, как в целом и в общем происходили великие, потрясшие вековые устои жизни события, – они хотят знать большее: как эти события выглядели на самом деле, в действительности, в тех тысячах и тысячах деталей и подробностей, которые далеко не всегда попадают в учебники по истории, но без которых, в сущности, истории нет.
И тут на помощь читателю приходят люди, сами совершившие Октябрьскую революцию и отстоявшие советскую власть, – старые коммунисты ленинской гвардии.
Книга, которая предлагается тебе, написана бывшим комендантом Московского Кремля, членом КПСС с 1904 года Павлом Дмитриевичем Мальковым в творческом содружестве с кандидатом исторических наук Андреем Яковлевичем Свердловым.
Как и всякие мемуары, воспоминания П. Д. Малькова не претендуют на исчерпывающую полноту изложения. Ценность воспоминаний не в этом. Ценность их в том, что они показывают события, пропущенные через непосредственное восприятие автора. Однако в этой книге личные воспоминания подкреплены и проверены целым рядом подлинных Документов прошлого, архивных материалов, газетных полос тех лет и тех дней.
Павел Дмитриевич Мальков знал и повидал много, очень много! Он участвовал и в подготовке Октябрьского восстания, и выполнял ответственные поручения во время самой революции, и боролся за укрепление молодой советской власти в Петрограде и Москве, участвовал в подавлении контрреволюционных заговоров и мятежей, налаживал и нес бдительную охрану резиденции Советского правительства. По роду своей службы П. Д. Мальков постоянно встречался с Лениным и его соратниками – Я. М. Свердловым, Ф. Э. Дзержинским, В. А. Аванесовым и многими другими замечательными революционерами.
Вот об этих встречах и событиях, в которых приходилось участвовать П. Д. Малькову, и рассказывается на страницах книги.
Эта книга читается с чувством совершенно необыкновенным, с такой личной заинтересованностью, словно не только автор воспоминаний, но и ты сам участник великих событий – до такой степени захватывают нас революционный пафос, благородство стремлений и железная воля великих рыцарей социальной справедливости, заново, научно перестраивавших мир.
И невольно кажется, что, когда писалась эта книга, создатели ее имели в виду то, о чем так хорошо сказал Владимир Маяковский:
Я хочу,
чтобы, с этою
книгой побыв,
из квартирного
мирка
шел опять
на плечах
пулеметной пальбы,
как штыком,
строкой
просверкав.
Чтоб из книги,
через радость глаз,
от свидетеля
счастливого, —
в мускулы
усталые
лилась
строящая
и бунтующая сила.
Часть I
Петроград, Смольный
Было это так…
Выполнив очередное задание Военно-революционного комитета, я вернулся в Смольный. В широких коридорах вчерашнего Института благородных девиц бурлил и клокотал, как и все последние дни, нескончаемый человеческий поток. Взад и вперед стремительно проходили и пробегали люди в простых пальто или пиджаках, в матросских бушлатах, в солдатских шинелях. Некогда чинная тишина величественного здания сменилась неумолчным гулом голосов, лязгом оружия, топотом ног, обутых в грубые ботинки, в солдатские башмаки, в яловые сапоги. Здесь, в Смольном, был штаб революции, здесь билось ее пламенное сердце, отсюда пульсирующими токами по всей необъятной стране расходились декреты, приказы, распоряжения молодой, только что родившейся Советской власти, первой в мире власти рабочих и крестьян. Здесь, в Смольном, неустанно, напряженно, страстно работал могучий мозг революции, здесь был Ленин!..
Едва я прошел мимо стоявших у входа в Смольный пулеметов, предъявив часовым свой пропуск, как меня охватила атмосфера обычной деловой суеты. Вот навстречу быстро прошел, бросив мне на ходу пару слов, наш балтиец Вахрамеев, всего день назад избранный председателем Военно-морского революционного комитета. Чуть не наскочил на меня с разбегу начальник вооружения Красной гвардии Путиловского завода Маклаков и, пожав мне крепко руку, промчался дальше. В одной из дверей мелькнули черная блестящая кожаная куртка, густая копна волос и пенсне на широкой темной тесьме члена Военно-революционного комитета Варлама Александровича Аванесова…
Я направился на третий этаж, где помещался Военно-революционный комитет.
– Товарищ – Мальков, минутку! – раздался за моей спиной знакомый голос. – Ты-то мне и нужен.
Я обернулся. Передо мной стоял председатель Военно-революционного комитета при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов Николай Ильич Подвойский.
Невольно вытянувшись (как-никак без малого шесть лет царской службы матросом на флоте не шутка!), я отчеканил:
– Есть Мальков, товарищ Подвойский!
Николай Ильич, профессиональный революционер-большевик, до революции был глубоко штатским человеком. Однако, поставленный партией сразу же после Февраля во главе Военной организации большевиков, он быстро приобрел облик заправского военного. Высокий, стройный, неизменно собранный, энергичный и по-военному подтянутый, Подвойский производил впечатление кадрового военачальника, настоящего строевика.
Пристально глядя мне прямо в глаза, как он всегда делал, Николай Ильич заявил:
– Вот и хорошо, товарищ Мальков, что встретились. Я как раз сейчас велел тебя разыскать. Решено назначить тебя комендантом Смольного. Принимай дела – и за работу!
Я опешил.
– Позвольте, Николай Ильич, ну какой из меня комендант? Я же простой матрос, дела этого я не знаю, не сумею. Тут ведь опыт нужен. Комендант Смольного! Шутка ли?!
Решительно, сверху вниз взмахнув рукой, как бы отрубая, отбрасывая мои возражения, Николай Ильич перебил:
– Сам знаю, что быть комендантом Смольного не шутка. И что опыта у тебя подходящего нет – тоже знаю. Только у кого же из нас есть этот самый опыт? Думаешь, я всю жизнь войсками командовал? Никогда не командовал, а теперь командую – надо! Раз тебя назначаем, значит, доверяем, вот и оправдывай доверие. А опыт придется на работе наживать. Главное – помни, что ты не простой матрос, а большевик и любое задание партии должен выполнить.
Не слушая дальнейших возражений, Николай Ильич потащил меня в Военно-революционный комитет, заседавший в эти дня почти беспрестанно, и тут же было принято решение о назначении меня комендантом Смольного. Так начался для меня день 29 октября 1917 года, так началась моя работа в Смольном.
* * *
Николай Ильич Подвойский был, конечно, прав, говоря об отсутствии у большевиков опыта государственной, административной, командной работы. Да и откуда было в октябре 1917 года, в первые дни и месяцы советской власти этому опыту взяться?
Свергнув власть помещиков и капиталистов и приступив к строительству первого в мире социалистического государства, рабочий класс и беднейшее крестьянство нашей Родины вручили власть в стране партии большевиков, партии, которая десятилетиями готовила народные массы к решающим боям, возглавила их в дни Октябрьского штурма и привела к победе.
Народными комиссарами, командующими вооруженными силами Республики, руководителями промышленности стали испытанные большевики, лучшие представители славной большевистской гвардии, ближайшие соратники и ученики Владимира Ильича Ленина. Руководителями различных ведомств и учреждений, банков и предприятий, командирами и комиссарами дивизий, полков и боевых кораблей стали вчерашние рабочие, солдаты и матросы – большевики. Ни у кого из них, даже ближайших сподвижников Ленина, не было и не могло быть опыта государственной работы. Но было другое – был опыт многолетней борьбы а самой гуще народных масс, опыт организаторов и вожаков трудящихся, агитаторов и пропагандистов. Вооруженные этим опытом, возглавляемые великим Лениным, большевики овладевали и овладели искусством государственного управления, постигали и постигли сложное дело руководства промышленностью, финансами, сельским хозяйством, вооруженными силами первой в мире Республики рабочих и крестьян.
Среди других рядовых большевиков, которых партия двинула после победоносного Октябрьского восстания на различные участки государственной, хозяйственной и военной работы, оказался и я, матрос первой статьи Балтийского флота, член большевистской партии с 1904 года Павел Мальков, ставший теперь, после Октябрьского переворота, комендантом Смольного.
Позади осталась работа в большевистских подпольных организациях, участие в революции 1905 года, царская тюрьма. Позади – годы флотской службы и революционной работы среди моряков Балтики, Февральская революция, Центробалт и, наконец, Октябрь!
В преддверии Октября
Во флот я попал в 1911 году, когда был призван на военную службу в царскую армию. Направили меня в Гельсингфорс, где была тогда стоянка одного из отрядов Балтийского флота, на крейсер «Диана». На этом корабле я и прослужил матросом вплоть до Октябрьской революции.
Вскоре после моего прихода на «Диану», в начале 1912 года, мы встали на ремонт в Кронштадте, где находилась ремонтная база. Кронштадт в то время был революционным центром Балтийского флота. Население его составляли моряки, рабочие судоремонтных заводов да многочисленный портовый люд. Среди кронштадтцев было немало большевиков, поддерживавших регулярную связь с Питером, с Петербургским комитетом большевиков.
Кронштадтцы, ездившие в Петербург, и питерские рабочие, приезжавшие в Кронштадт, нередко привозили большевистские листовки, а потом, когда начала выходить газета «Правда», и ее. Они знакомили нас с политическими событиями, помогали вести работу на кораблях.
Летом 1914 года грянула мировая война, Обстановка сразу резко изменилась. Боевые корабли в Кронштадте стали бывать редко, связь у матросов с берегом нарушилась, да и с командами других судов поддерживать связь стало куда труднее. Суда уходили на боевые задания мелкими группами, значительную часть времени находились в плавании, а когда и возвращались на основные базы – в Гельсингфорс, Або, Ревель, – матросов на берег почти не пускали.
Трудно было в таких условиях встречаться с товарищами, вести партийную работу. И все же к середине 1915 года на ряде кораблей возникли крепкие большевистские группы, налаживалась связь между ними.
Однако развернуть работу как следует не удалось. В декабре 1915 года большевистская организация Балтийского флота была обезглавлена. Царская охранка выследила и арестовала Ховрина, Сладкова, Филиппова, ряд других активных большевиков-балтийцев. Установившиеся было связи оборвались. Каждому из уцелевших большевиков пришлось вести работу у себя на корабле чуть не в одиночку, на свой страх и риск, без достаточной помощи, без столь нужной партийной литературы.
Между тем чем дальше тянулась война, тем больше росло недовольство среди моряков, тем сильнее становилось революционное брожение в матросской массе.
В 1915–1916 годах то на одном, то на другом корабле вспыхивали волнения. Матросы линейного корабля «Гангут» в октябре 1915 года подняли мятеж. Это выступление было жестоко подавлено. Команду «Гангута» расформировали, несколько сот моряков отправили в штрафные части, в пехоту, а человек пятнадцать – двадцать пошло на каторгу.
По приказу командующего флотом на подавление мятежа были посланы команды разных судов. Получил приказ выделить людей на эту операцию и командир «Дианы» капитан первого ранга Иванов 7-й.[1] Однако командир нашего корабля уклонился от исполнения этого приказа. Он доложил командующему флотом, что крейсер только что пришел из похода, команда устала, надо проводить генеральную уборку и выделить людей трудно. Так и сошло. Матросы «Дианы» в усмирении мятежа не участвовали.
В 1916 году чуть не вспыхнули волнения и у нас, на «Диане». Все началось с солонины. Однажды нам на обед дали борщ из гнилой солонины. Матросы возмутились. Команда дружно отказалась от обеда. По тем временам это был настоящий бунт. Трудно сказать, чем бы все это кончилось при другом командире. Но командир «Дианы» Модест Васильевич Иванов, хоть и был офицером высокого ранга, относился к матросам вполне по-человечески. Да и огласки боялся, не хотел скандала. По его приказу весь личный состав корабля выстроили на верхней палубе. Командир «Дианы» вышел к команде в парадной форме, при орденах.
– Мне, – заявил он торжественно, – в условиях военного времени дана неограниченная власть. В случае бунта могу даже взорвать судно. Но пользоваться своей властью сейчас не буду. Сами, надеюсь, одумаетесь.
– Зачинщиков я не ищу, – закончил Иванов 7-й, – беспорядки приказываю прекратить. Если не кончите, пеняйте на себя. Тогда обязательно найду, кто заварил эту кашу, и всех повешу на клотике. Вверх ногами! Так и знайте.
– Угроза командира кое на кого подействовала, настроение спало, да и кормить стали лучше.
Конфликт кончился мирно.
Хотя выступления на отдельных судах и были разрозненны, хотя они жестоко подавлялись, но ни полностью предотвратить их, ни скрыть от всего флота царское правительство и командование были уже не в силах. Революционный подъем среди матросской массы рос и ширился, перекатывался с корабля на корабль. Над Балтийским флотом гремели грозные раскаты нараставшей революционной бури.
…В конце февраля 1917 года по боевым кораблям, сосредоточившимся после окончания навигации в Гельсингфорсе, поползли слухи о революционных выступлениях питерских рабочих и солдат, о волнениях в Кронштадте, в Ревеле. Слухи становились все настойчивей, все упорней, передавались от матроса к матросу, с корабля на корабль. С каждым часом, с каждой минутой нарастало напряжение. Толчком к взрыву послужил приказ командующего флотом Балтийского моря адмирала Непенина, в котором сообщалось об отречении Николая II от престола и переходе власти в руки Временного комитета Государственной думы. Ненавистный адмирал заявлял, что в Ревеле, мол, начались беспорядки, но он, командующий, «со всем вверенным ему флотом откровенно примыкает к Временному правительству» и в Гельсингфорсе не допустит никакого нарушения порядка, никаких демонстраций и манифестаций.
Приказ Непенина зачитали на кораблях 3 марта, и в тот же вечер поднялся весь флот, стоявший в Гельсингфорсе.
Застрельщиками выступили матросы «Андрея Первозванного». Поздним вечером на клотике броненосца ярко засияла красные лампы. Восставший корабль просемафорил всей эскадре: «Расправляйтесь с неугодными офицерами. У нас офицеры арестованы». Вслед за «Андреем Первозванным» поднялись и другие; красные лампы загорелись на всех боевых кораблях.
У нас на «Диане» было тогда всего трое большевиков: Марченко, Манаенко и я. Мы сразу же захватили инициативу в свои руки, и Манаенко поднял красную лампу на нашем, корабле. Тут же мы разоружили всех офицеров и загнали их в кают-компанию, где и заперли. Ни один из офицеров не рискнул оказать сопротивление.
4 марта утром «Андрей Первозванный» поднял сигнал: «Выслать по два делегата от каждого судна на берег». Со всех судов двинулись на берег делегаты. Пошли и мы с «Дианы» (я был одним из делегатов). Это было первое собрание делегатов всех судов. На собрании был создан Совет депутатов. В тот же день на всех кораблях были избраны судовые комитеты. Делегаты с судов рассказывали на собрании о зверствах отдельных офицеров, ярых приверженцев самодержавия, об издевательствах, которые они чинили над матросами. Наиболее злостные из них по приговору команд были расстреляны. Приговор привели в исполнение прямо на льду, возле транспорта «Рига». С «Дианы» были расстреляны двое: старший офицер и старший штурман, сущие изверги. Остальные офицеры в тот же день, 4 марта, были освобождены на всех кораблях и вернулись к исполнению своих обязанностей.
Лютой ненавистью ненавидели матросы командующего флотом адмирала Непенина, прославившегося своей жестокостью, своим бесчеловечным обращением с матросами. Когда утром 4 марта Непенин отправился в сопровождении своего флаг-офицера лейтенанта Бенклевского в город, на берегу их встретила толпа матросов и портовых рабочих. Из толпы загремели выстрелы, и ненавистный адмирал рухнул на лед.
В Гельсингфорсе был установлен твердый революционный порядок. По всем улицам стояли матросские патрули. Не было ни грабежей, ни насилий, не было никаких хулиганских выходок, ни одного серьезного инцидента. Несмотря на то, что стояли еще лютые морозы, а моряки ходили в бушлатах, ботинках да бескозырках, никто не отказывался идти на дежурство, не пропускал своей очереди.
Греха таить нечего – среди матросов водились любители выпить. Но в эти дни их словно подменили.
Начальник местного жандармского управления генерал Фрайберг попытался было споить моряков, внести разложение в их среду. Числа 5–6 марта по его распоряжению в Гельсингфорс доставили несколько цистерн спирта. Жандармские агенты начали рыскать среди матросов и подбивать их на разгром вокзала, убеждая матросов захватить цистерны и поделить спирт. Никто, однако, на эту провокацию не поддался. Спирт конфисковали, а Фрайберга и его подручных арестовали.
Был у меня на «Диане» приятель Егор Королев, большой любитель выпить. Встречаю его как-то на палубе. Настроение, вижу, у него приподнятое, вид возбужденный.
– Чего это, – спрашиваю, – с тобой случилось? Вроде как бы ты сам не свой.
– Да понимаешь, какое дело… Ходил сейчас с ребятами на вокзал, спирт захватывать.
– А, ну тогда ясно. Хватанул, значит, там как следует.
Егор разъярился, даже побагровел:
– Ты что, очумел? Нешто сейчас время пить? Никто из ребят и капли в рот не взял. Все чин по чину. Вагоны со спиртом мы захватили и охрану выставили, чтоб всякой шантрапе неповадно было. Ну, думаю, раз Егорка от дарового спирта отказался, значит, понимает что к чему.
Февральская революция внесла в жизнь флота коренные перемены. Широкие матросские массы втягивались в гущу политической жизни. К политике потянулись все. Не было, кажется, ни одного балтийца, который остался бы в стороне от нее. На кораблях и на берегу постоянно шли собрания, митинги. Уже 5 марта был создан Совет депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта, переименованный в апреле в Гельсингфорсский Совет депутатов армии, флота и рабочих. Избирались комитеты и на судах. В середине апреля был образован Центральный Комитет Балтийского флота, или Центробалт, вставший во главе всех флотских комитетов Балтийского моря.
Первый состав Центробалта не избирался на съезде, просто наиболее крупные суда делегировали в комитет своих представителей. Известное количество мест было предоставлено Кронштадту, Ревелю и другим базам Балтийского флота. С «Дианы» в состав Центробалта делегировали меня, потом я избирался уже на съездах моряков Балтийского флота и оставался членом Центробалта вплоть до ноября 1917 года, до своего перехода на работу в Петроград.
С первых же дней революции большевики развернули по всему флоту самую энергичную, живую работу.
Почти на всех кораблях уже к середине марта оформились большевистские партийные организации и образовался Главный судовой коллектив РСДРП(б). Крепкую помощь нам оказала группа товарищей, приехавших в Гельсингфорс из Кронштадта: Ильин Женевский, Пелихов, Жемчужин. Вернулись арестованные в 1915 году матросы-большевики Ховрин, Марусев.
В конце марта мы создали Свеаборгский матросский коллектив РСДРП(б), а в начале апреля провели первое Гельсингфорсское общегородское собрание представителей большевистских партийных организаций от каждой организации было по одному, по два представителя. От большевиков «Дианы» нас было двое: я и еще один товарищ. Стояла уже весна. До берега мы добирались уже на шлюпках, а не по льду, как приходилось в первые дни революции.
Общегородское собрание представителей большевистских организаций избрало Гельсингфорсский комитет РСДРП(б). Каждую кандидатуру в состав комитета обсуждали самым придирчивым образом. Во время обсуждения кандидат должен был выйти из зала, где шло собрание, и возвратиться только тогда, когда все желающие высказывали о нем свое мнение. В комитет избрали Ховрина, Жемчужина, еще ряд товарищей. Выбрали и меня.
Незадолго до собрания, в последних числах марта, нам удалось наладить свою газету «Волна». 30 марта вышел уже первый помер.
Сначала «Волну» печатали в какой-то финской типографии, потом достали печатный станок и в помещении, где ранее находилось сыскное отделение, а после Февраля разместились Гельсингфорсский комитет большевиков и редакция «Волны», оборудовали свою небольшую типографию. Работали в газете Дмитриев, Жемчужин, Ильин-Женевский, другие товарищи, а также приехавшие из Петрограда работники, направленные к нам Центральным Комитетом большевиков.
«Волна» играла большую роль в завоевании матросской массы на сторону большевиков. Расходилась она по всем кораблям, по всему флоту. Отправляли мы ее и в Питер. Ехавшие в Петроград матросы прятали номера газеты в форменки, в штаны и доставляли их по назначению. Иначе провезти было нельзя: революция революцией, а в Белоострове, на границе Финляндии с Россией, стоял таможенный пост и большевистские газеты отбирал, хоть они и были легальными. Вот и приходилось прибегать к разным уловкам.
Средств для издания газеты поначалу не было, и мы решили создать железный фонд «Волны»: по кораблям пустили подписные листы и быстро собрали необходимую сумму. Деньги эти шли не только на газету, на них существовали и партийные работники, не служившие на кораблях, и представители ПК и ЦК, приезжавшие в Гельсингфорс. Часть денег посылали в ЦК. Сами мы – матросы, жили в это время скверно, с питанием было трудно, но на себя из собранных денег никогда не тратили ни копейки.
Постепенно наладилась регулярная связь с Петербургским и Центральным комитетами партии. В апреле в Гельсингфорс приехало несколько крупных партийных работников, направленных ЦК к нам на работу: Залежский, несколько позже Старк, другие товарищи. Особенно активно работал Залежский (партийная кличка у него была «Владимир»), он вскоре стал одним из руководителей Гельсингфорсского комитета большевиков. Постоянно бывали в Питере отдельные работники нашего комитета, не раз довелось бывать в Центральном Комитете и мне.
Впервые я был в ЦК в начале мая 1917 года. Мы приехали в Питер вдвоем с товарищем, тоже балтийцем, чтобы доложить Центральному Комитету о работе Гельсингфорсского комитета большевиков и получить указания.
Прямо с вокзала мы направились на Б. Дворянскую улицу, где в особняке бывшей царской фаворитки балерины Кшесинской, невдалеке от Петропавловской крепости, разместились после Февральской революции большевистские организации. Там помещались Военная организация большевиков, Петербургский и Центральный комитеты партии.
Добравшись до дворца Кшесинской и выяснив у толпившихся в просторном зале солдат, где находится Центральный Комитет, мы поднялись на второй этаж. Вот и ЦК. Вошли. Смотрим – большая комната, шумно, много народу – солдаты, рабочие. Стоят маленькими группами, оживленно разговаривают. Мы сперва и решить не могли: к кому же обратиться, с кем разговаривать? Видим, у стола стоит человек, густые черные волосы, бородка, пенсне. Говорит уверенно, энергично. К нему особенно внимательно прислушиваются.
Толкнул я в бок одного солдата, соседа, спрашиваю:
– Это кто же такой лохматый за столом? Солдат посмотрел на меня этак снисходительно и отвечает:
– Ты что, не знаешь, что ли? А туда же – матрос. Лохматый! Скажет тоже. Свердлов это. Яков Михайлович.
Между тем Яков Михайлович нас сразу заприметил. Кончил он беседу, выходит из-за стола – и к нам.
– Откуда, – спрашивает, – товарищи?
– От Гельсингфорсского комитета партии большевиков, – отвечаем.
– Ну вот и отлично, Рассказывайте, как у вас дела.
Стал он подробно нас расспрашивать о настроении на кораблях, в гарнизоне, в городе. Спрашивал, что делает комитет, как идет работа, кто входит в состав комитета. Интересовался людьми, расспрашивал, как работают Залежский и другие товарищи, направленные в Гельсингфорс Центральным Комитетом. Поинтересовался он и нами: давно ли в партии, во флоте, где работали до мобилизации. Слушал внимательно, пристально вглядываясь в собеседника, порой шутил, смеялся. Говорить с ним было легко. Вопросы он ставил четко, ясно. Советы и указания давал быстро, твердо, решительно. Кончили мы разговор, вышли от Якова Михайловича, мой товарищ и говорит: «Вот это человек! Боевой. Фамилия-то какая – Сверлов. Сверло, значит. Острое… Ну, да он и остер!»
С тех пор мы, балтийцы, приезжая в Питер, обычно бывали у Якова Михайловича Свердлова, от него чаще всего получали советы, указания.
Некоторое время спустя, в июне, там же, во дворце Кшесинской, в ЦК, я впервые встретил Владимира Ильича Ленина. Правда, говорить мне с ним тогда не довелось. Стоял я и беседовал о делах с кем-то из работников ЦК. Слышу, за моей спиной двое разговаривают. Вдруг одни, обращаясь к другому, называет его Владимиром Ильичем. Обернулся – Ленин! Оторопел я от неожиданности, смотрю во все глаза, а Ленин сказал что-то своему собеседнику, кивнул головой и вышел из комнаты…
* * *
Борьба за Балтийский флот развертывалась между тем вовсю. Матросы в своей массе слабо разбирались во всех тонкостях многочисленных платформ разных политических партий, многие причисляли себя к эсерам, на деле же сочувствовали большевистским лозунгам. Четкие и ясные требования большевиками о немедленном прекращении войны, о передаче земли крестьянам, введении 8-часового рабочего дня для рабочих отвечали самым сокровенным думам Матросов. Правда, в Гельсингфорсском Совете с первых дней революции большинство составляли меньшевики и эсеры, но и они вынуждены были прислушиваться к голосу матросов и нередко принимали наши большевистские резолюции.
Преобладание меньшевиков и эсеров в Совете объяснялось не только недостаточной политической зрелостью масс, но и тем, что среди меньшевиков и эсеров много было интеллигентов, людей образованных, хороших говорунов, умевших завоевать популярность. Всеми силами они стремилась захватить «высокие посты» в Совете, в Центробалте, работу же непосредственно в матросской массе вели плохо, неохотно. В организационном отношении меньшевики и эсеры были слабы. У них постоянно царил разброд, смешивались всякие течения и направления. Не было у эсеров и меньшевиков ни должной спаянности, ни дисциплины. Действовали они часто кто во что горазд.
В отличие от меньшевиков и эсеров большевики с первых дней революции представляли собой крепкую, сплоченную организацию, проникнутую духом единства, спаянную партийной дисциплиной. Меньше всего каждый из нас думал о себе, все болели за общее дело. На первом плане была у нас массовая работа. Большинство организации составляли простые матросы, кровно связанные с командами боевых кораблей, на которых служили. Народ нас знал, нам верил. Влияние большевиков быстро росло. У нас на «Диане», например, перед Февральской революцией было всего 3 большевика, а 20 апреля, когда мы провели первое собрание судового коллектива РСДРП(б), в нем участвовало уже до 120 матросов-большевиков. Приняли мы на этом собрании такую резолюцию: «Обратиться ко всем товарищам, еще не примкнувшим к какой-либо организации, к тем товарищам, которым дорога свобода, кто любит нашу многострадальную Русь, только что сбросившую с себя цепи рабства… кому дороги та кровь и те кости, на которых родилась и расцветает наша свобода, не медля ни минуты стать под знамена, на которых начертаны слова великого нашего учителя Карла Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Знаменитая нота министра Временного правительства Милюкова о продолжении войны «до решительной победы», опубликованная 19 апреля, через день стала известна в Гельсингфорсе и вызвала бурю возмущения. Под давлением народных масс меньшевистско-эсеровский Совет Гельсингфорса принял резолюцию, предложенную большевиками, и выступил с воззванием, где говорилось: «Временное правительство своей нотой изменило народу, настала пора убрать Временное правительство!» Гельсингфорсскнй Совет отправил срочную телеграмму Исполкому Петроградского Совета, в которой писал, что Гельсингфорсский Совет депутатов армии, флота и рабочих готов «всей своей мощью поддержать все революционные выступления Петроградского Совета, готов по первому указанию Петроградского Совета свергнуть Временное правительство».
Наша телеграмма не на шутку переполошила Временное правительство и его меньшевистско-эсеровских прихвостней из Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. В Гельсингфорс прикатила целая делегация от Петроградского Совета и начала уговаривать матросов. Временное правительство, мол, само ноту Милюкова не одобряет. Оно-де сделало уже ряд оговорок к этой ноте. Совет, дескать, не допустит, Совет не позволит, и всякое такое. Ну, матросы поверили и понемногу успокоились.
В мае в Гельсингфорс пожаловал сам военный и морской министр Керенский. Он намеревался объехать боевые корабли, выступить перед матросами. Одним из первых кораблей, куда направился Керенский, была «Республика». Ребята там были боевые, команда шла за большевиками. Когда появился Керенский, собрание потребовало от него ответа на ряд вопросов, которые были подготовлены заранее: «Скоро ли кончится война? Когда Временное правительство намерено заключить мир? Правда ли, что он, Керенский, голосовал в Государственной думе за продолжение войны?» Вопросов было много, и вес в таком духе. Как Керенский ни крутился, ответами его матросы, остались недовольны, и ему пришлось убраться несолоно хлебавши. Тогда он решил выступить в Гельсингфорсском народном доме. Большой зал Народного дома заполнили представители местной буржуазии, они восторженно приветствовали Керенского. Зато галерка была сплошь наша – одни матросы. Едва Керенский взошел на трибуну, с галерки раздались оглушительный свист и крики. Отдельные голоса «чистой» публики, требовавшей дать возможность Керенскому говорить, тонули в невообразимом шуме и грохоте. Так моряки сорвал» выступление новоявленного «вождя».
