Максимилиан Волошин
Пророки и мстители

«Это было в начале 1788 года. Мы были на ужине у одного из наших коллег по Академии Due de Nivernais, важного вельможи и весьма умного человека. Общество было очень многочисленно и весьма разнообразно. Тут были аристократы, придворные, академики, ученые… Ужин был роскошен, как обыкновенно. За десертом мальвазия придала всеобщему веселью еще тот характер свободной распущенности, при которой не всегда сохраняется подобающий тон. Был именно тот момент, когда все кажется дозволенным, что может вызвать смех.

Шамфор прочел одну из своих вольных и безбожных сказок, и знатные дамы слушали его и не закрывались веерами.

Потом начался целый поток насмешек над религией. Один цитировал из «Девственницы» Вольтера, другой припоминал эти «философские» стихи Дидро:

 
И на кишках последнего попа
Удавим последнего короля,
 

которые встретились общими рукоплесканиями.

Третий подымается с полным стаканом вина: «Да, господа, я так же уверен в том, что Бога нет, как и в том, что Гомер просто старый дурак».

И действительно, он был уверен в том и в другом. И тогда стали говорить о Боге и о Гомере, и собеседники хорошо отделали и того и другого.

Разговор становится более серьезным, и все в восторге говорят о той революции, которую произвел Вольтер и которая одна уже дает ему права на бессмертную славу.

«Он дал тон всему веку и заставил читать себя в передней так же, как и в гостиной».

Один из собутыльников рассказал нам, надрываясь от смеха, что его парикмахер сказал ему, пудря его голову: «Видите ли, сударь, какой я ни есть несчастный цирюльник, религии у меня не больше, чем у всякого другого».

Все единогласно утверждают, что революция не замедлит совершиться, что необходимо, чтобы суеверие и фанатизм уступили, наконец, место философии, и начинают подсчитывать приблизительно возможное время ее наступления и кто из собравшегося здесь общества еще сможет увидеть царство разума.

Самые старые жалуются, что им не дожить до этого; молодые радуются более чем возможной надежде увидеть его, и все поздравляют академию, которая подготовила «великое дело» и была центром, главой, главным двигателем освобождения мысли.

Только один из гостей совершенно не принимал участия в общем веселье и даже втихомолку уронил несколько сарказмов по поводу нашего наивного энтузиазма. Это был Казотт, человек весьма любезный и оригинальный, но, к сожалению, слишком увлеченный грезами иллюминатов. Он просит слова и глубоко серьезным голосом говорит:

– Господа! Вы будете удовлетворены. Вы увидите все эту Великую, эту Прекрасную Революцию, которой вы так ожидаете. Вы ведь знаете – я немного пророк; и я повторяю вам: вы все увидите ее.

Ему отвечают обычным припевом:

– Для этого не надо быть большим пророком.

– Пусть так. Но, может быть, надо быть даже немного больше, чем пророком, для того чтобы сказать вам то, что мне надо сказать. Знаете ли вы, какие непосредственные следствия будет иметь эта Революция для каждого из нас, собравшихся здесь?

– Что же? посмотрим, – сказал Кондорсе со своим надменным видом и презрительным смехом: – Философу всегда бывает приятно встретиться с пророком.

– Вы, mon sieur Кондорсе, – вы умрете на полу темницы; вы умрете от яда, чтобы избежать руки палача, от яда, который вы будете всегда носить с собой, – в те счастливые времена.

Сперва полное недоумение, но потом все вспоминают, что милый Казотт способен грезить наяву, и все добродушно смеются:

– Monsieur Казотт, сказка, которую вы здесь нам рассказываете, далеко не так забавна, как ваш «Влюбленный дьявол». Но какой дьявол вплел в вашу историю эту темницу, яд, палачей? Что же общего имеет это с философией и царством разума?

– Это совершится именно так, как я говорю вам. И с вами так поступят. Во имя философии, человечества, свободы и именно при царстве Разума. И это будет действительно царство Разума, потому что Разуму будут тогда посвящены храмы и во всей Франции тогда даже и не будет иных храмов, кроме храмов Разума.

– Только я клянусь, – сказал Шамфор со своей саркастической улыбкой, – что вы-то уж не будете одним из жрецов в этих храмах.

– О, я надеюсь. Но вы, monsieur Шамфор, который был бы вполне достоин быть из первосвященников, вы разрежете себе жилы двадцатью двумя ударами бритвы и тем не менее умрете только много месяцев спустя.

Все снова переглядываются и смеются.

– Вы, monsieur Вик д'Азир, вы сами не вскроете себе жил; но после шести кровопусканий в один день и после припадка подагры вы умрете в ту же ночь. Вы, monsieur Николаи, вы умрете на эшафоте; вы, monsieur Бальи, – на эшафоте; вы, monsieur Мальзерб, – на эшафоте…

– Ну, слава Богу, – говорит Руше, – кажется, monsieur Казотт рассержен только на академию. Он устраивает страшную резню, а я – хвала небу!..

– Вы! Вы умрете также на эшафоте.

– О! да он решил всех нас перебить, – кричат со всех сторон.

– Не я судил так…

– Ну, в таком случае мы будем под игом турок или татар…

– Нисколько… Я вам сказал – вами будет править одна Философия, один Разум. Те, кто с вами будет поступать так, – все они будут философами, и в устах их будут звучать те же слова, те же фразы, что вы говорите здесь, они будут повторять ваши афоризмы и цитировать, как и вы, стихи из Дидро и из «Pucelle».

Присутствовавшие шептали друг другу на ухо:

– Разве вы не видите, что это сумасшедший? (Так как он все время сохранял полную серьезность.)

– Разве вы не видите, что он смеется? Ведь вы знаете, что он всегда вводит фантастический элемент в свои шутки.

– О! да, – подхватил Шамфор, – но фантастика его не очень-то весела. Он только и думает, что о виселицах. И когда все это произойдет?

– Шести лет не пройдет, как все, о чем я говорю вам, будет совершено.

– Вот это действительно чудеса, – сказал Лагарп. – А меня вы совсем оставили в стороне?

– С вами случится чудо, почти настолько же невероятное, как и все остальные. Вы станете христианином и мистиком. Крики изумления.

– О! – говорит Шамфор, – теперь я спокоен. Если всем нам суждено погибнуть только тогда, когда Лагарп обратится в христианство, то мы бессмертны.

– Вот поэтому-то, – говорит герцогиня де Граммон, – мы, женщины, мы гораздо более счастливы, потому что с нами не считаются в революциях. Когда я говорю: не считаются, это вовсе не значит, что мы не принимаем никакого участия, но нас не трогают, наш пол…

– Ваш пол, mesdames, на этот раз он не защитит вас, и вы хорошо сделаете, если не будете ни во что вмешиваться. С вами будут обращаться как с мужчинами, не делая никакой разницы.

– Что вы нам рассказываете, monsieur Казотт? Вы пророчите нам о конце мира?

– Этого я не знаю. Но что я знаю очень хорошо, это то, что вы, герцогиня, вы будете возведены на эшафот. Вы и много других дам вместе с вами. Вас будут везти в телеге с руками, связанными за спиной.

– О! я надеюсь, что в этом случае эта телега будет обтянута черным трауром.

– О! нет. И самые знатные дамы так же, как и вы, будут в телеге и с руками, связанными за спиной.

– Еще более знатные дамы! Что же, принцессы крови?

– И более…

Здесь заметное волнение пробежало по зале, и лицо хозяина дома нахмурилось. Все начали находить, что шутка зашла слишком далеко.

Madame де Граммон, чтобы разогнать неприятное впечатление, не настаивала на последнем вопросе и сказала шутливым тоном:

– Но вы мне оставляете, по крайней мере, исповедника?

– О! нет, вы будете лишены этого. И вы, и другие. Последний из казнимых, которому будет оказана эта милость, это… Он замолчал на мгновенье.

– Ну, кто же этот счастливый смертный, который будет иметь эту прерогативу?

– Эта прерогатива будет последней из всех, которые у него были, и это будет король Франции.

Хозяин дома встал с места, и все гости вместе с ним. Он направился к Казотту и сказал внушительно:

– Мой милый monsieur Казотт, прекратим эти мрачные шутки; вы завели их слишком далеко и компрометируете ими и общество, в котором вы находитесь, и вас самих.

Казотт, ничего не отвечая, хотел уйти, когда m-me де Граммон, которая все время хотела обратить все в шутку, подошла к нему:

– Вы, г-н Пророк, предсказали всем нам наше будущее, но что же вы ничего не сказали о самом себе!

Несколько минут он стоял молча с опущенными глазами.

– Читали вы про осаду Иерусалима у Иосифа Флавия?

– Разумеется. Кто же этого не читал? Но говорите, пожалуйста, так, как будто мы этого не читали.

– Так вот видите, во время этой осады один человек в течение семи дней ходил по стенам города на виду осажденных и осаждающих и восклицал: «Горе Иерусалиму! Горе мне!» И в это время он был поражен громадным камнем, пущенным из осадной машины.

Сказав это, Казотт поклонился и вышел».

* * *

Казотт предчувствовал свою собственную казнь. Когда после взятия Тюильри, 10 августа, были найдены его письма к королю, он был арестован вместе со своей дочерью Елизаветой, служившей ему секретарем, и заключен в тюрьму Аббеи, где произошли несколько дней спустя сентябрьские убийства. Он был один из немногих, которых пощадил страшный революционный трибунал Майара. Когда друзья Казотта поздравляли его, то он ответил: «Я буду казнен через несколько дней».

Он был снова арестован и 24 сентября приговорен к смерти. Председатель революционного трибунала почтил его напутственной речью, что не было в обычае революционных судов:

«Сердце твое не было достаточно широко, чтобы почувствовать святое веяние свободы, но ты доказал, что ради своих убеждений ты можешь пожертвовать жизнью.

Твои равные выслушали тебя, твои равные осудили тебя. Суд их так же чист, как и совесть. Это мгновение не должно устрашить человека, подобного тебе. Родина плачет даже над гибелью тех, кто хотел растерзать ее…

 

Ты был человек, христианин, философ, посвященный, умей же умереть, как мужчина и как христианин, – это все, что родина еще может ждать от тебя».

* * *

Несравненно менее сознательны были предчувствия маленькой мистической секты, образовавшейся во второй половине XVIII века и носящей название «Иоаннитов».