Максим Замшев
Вольнодумцы
Часть вторая
* * *
Майе Кривицкой снились Телеграм-каналы. Она начиталась их настолько, что во сне они сперва перемешались, а потом начали горячиться, спорить друг с другом, отплёвываться кувыркающимися буквами. Никуда не деться от них. Длинные, иногда с нецензурщиной, фразы, по ним никак нельзя было определить: это проплаченный Кремлём клеврет или просто честный человек, изливающий свою боль.
Уже перед самым пробуждением, в нервном, неплотном видении, ей явился Артём почему-то в нелепой футболке с портретом Пушкина во всю грудь. Никогда он не казался настолько старше её.
Это так поразило, что она некоторое время, уже окончательно проснувшись, тщилась смириться с этой внезапной Артёмовой старостью и, как это часто бывает по утрам, благодарила Бога, что наяву всё совсем не так.
Когда открыла глаза, сетчатку пронзила такая боль, что пришлось их снова закрыть. Особенно страдал левый глаз, глазное яблоко словно распухло и просилось наружу. Такое в последнее время случалось с ней часто. Она всякий раз пугалась, никому не жаловалась, обещала себе меньше смотреть на экран телефона и ноутбука, но боль быстро отступала, и всё забывалось.
Мамы дома, конечно, не было. Сколько Майя себя помнит, матери всегда ставили первые уроки, словно издевались. Будь мамочка рядом, завтрак Майя получила бы в постель, причём самый вкусный на свете. Мать и дочь Кривицкие суперделикатесов позволить себе не могли, но Зоя Ильинична умела из совсем простых продуктов приготовить нечто потрясающе вкусное. Это искусство она унаследовала от бабушки.
Бабушка немного не дожила до восьмидесяти и скончалась два года назад, оставив дочери и внучке однокомнатную квартиру на Полянке в блочном, со страшными на вид балконами, доме у самой станции метро. Мать категорически отказывалась эту квартиру сдавать. Майя особо не настаивала, хотя деньги им, разумеется, не помешали бы. Но если мать в чём-то себя уверила, Майя не тратила силы на переубеждение. Знала – бесполезно. Вероятно, сама мысль, что в квартире, где доживала свои дни бабуля, где так радушно их принимала по выходным, с пирогами и всякими разносолами, где окутывала их мягкой, как ручной вязки свитер, стариковской заботой, начнёт хозяйничать кто-то чужой, травмировала маму. Иногда они за вечерним чаем и трёпом предавались маниловским размышлениям, как хорошо было бы сделать на Полянке ремонт, но дальше разговоров эти намерения не заходили.
Зоя Ильинична ни в чём не ограничивала свободу дочки, не расспрашивала её о том, чего та сама не рассказывала, просила только об одном: не пропадать без предупреждения слишком надолго. По большому счёту, ни её, ни её покойного мужа не хватало на воспитание дочери – лишь бы прокормить, одеть, обуть, обучить, – но она как-то сама воспиталась. И воспиталась, как полагала мать, совсем неплохо!
Несмотря на довольно высокий для девушки рост, метр восемьдесят три, Майю никто в детстве не дразнил дылдой. Но сама она себя иногда любила так называть. Вот и сейчас мысленно приказала себе: «Вставай, дылда, тебе пора!»
Глаза ещё ныли, она, щурясь, встала с постели, порадовалась тому, что день начинается с солнца – в феврале это большая редкость. Посмотрела в окно. По небу торопливо двигались облака, похожие на невесть откуда налетевших монстров. Прямо на её глазах они из подсвеченных солнцем превратились в серые, с тёмными сгущениями.
Занятия Майя не посещала уже несколько дней. Не задумывалась, как объяснит это в деканате. Надеялась, что пронесёт, что она придумает уважительную причину, и ей поверят. Завтра придётся непременно навестить любимый вуз, будь он неладен. Сейчас отчисление за прогулы ей ни к чему. Да и мать не переживёт.
РГГУ, конечно, не в корне пропутинский МГУ, но и тут преподы многовато врут. А некоторые явно читают лекции на автомате, из года в год одно и то же, почти слово в слово. Сами не верят, что говорят. Правильно пишет в «Молодёжке» Вероника Трезубцева: наше образование – отвратительная пародия; куча ненужных знаний, и полная дальнейшая неприспособленность ни к какой деятельности. Трезубцева появилась на страницах «Молодёжки» совсем недавно и сразу же обрела популярность. Она изобличала режим, но тонко, на реальных примерах, подсмотренных в реальной жизни. Очень круто получалось. Аудитория её всё время росла. Благодаря ей «Молодёжка» возвращала утерянную после лихих девяностых популярность. Майя недоумевала, отчего власти до сих пор «Молодёжку» не прикрыли. Однако не сомневалась, что скоро это произойдёт. Она не раз просила Соню Короткову познакомить её с коллегой, но та отнекивалась…
Так она размышляла, держа в одной руке чашку кофе, а другой копалась в мобильном телефоне, читая утренние новости, мелькающие то и дело с неприятным писком в маленьком окошке в углу экрана.
На подоконнике затихли ряды закрученных матерью банок: помидоры, огурцы, перцы. За всю зиму они так ни одну и не открыли.
Ничего особенного за вчерашние день и ночь в России, судя по новостям, не произошло. Все всем довольны. Стадо баранов! Ей не по пути с ними. Надо что-то менять всерьёз.
Хотя она признавала, что после того, как встретилась с Артёмом, кое-что изменилось в лучшую сторону. Не сказать, что она так уж любила шопинг, а Артём обладал неограниченными финансовыми возможностями, но раньше она стеснялась тратить на шмотки деньги, что выдавала ей мать. Теперь же, если она нацеливалась на какую-нибудь симпатичную вещицу и сигнализировала об этом Артёму, он безропотно переводил ей нужную сумму на карту. Она была в курсе, какими средствами располагает её друг, и не требовала невозможного, но и скромницу из себя не строила. Хороший он всё же, Артёмчик… Старомодный и добрый. Податливый. Как он сохранил себя здесь, в этой помойке?
Странно, что никто из её соратников сегодня не выходил на связь.
И Вовка тоже молчит. Всё-таки не чужой человек… Или он, побывав на нескольких их сборищах, всё же испугался?
Володя Яснов!
До конца прошлого года она не виделась с ним. Последний раз – на выпускном вечере. В их школьной группе в Ватсапе он почти не писал, и она стала забывать о нём, хотя последний год в школе у них случилось что-то вроде взаимной влюблённости. И вот, недели за две или три до Нового года, она столкнулась с ним нос к носу прямо около входа в метро «Белорусская».
Тогда она ещё не познакомилась с Артёмом.
Они завернули в ближайшее кафе, выпили пива и разболтались так искренне, будто только и ждали, чтобы всё рассказать друг другу спустя эти годы. Он сообщил ей, что два раза подряд не поступил в Щукинское училище, но от мечты своей отрекаться не собирается. От армии его освободили по причине врождённого порока сердца. Пока устроился рабочим сцены в Театр Маяковского. Будет пробовать поступить в третий раз. Майя, конечно, поиздевалась над его пороком, мол, на тебе ездить можно, какой порок? Но Вовка только грустно улыбнулся в ответ. На прощание она не дала ему себя поцеловать, но пригласила на следующую встречу их группы, объяснив это желанием представить его интересным людям. Она свято верила, что им нужно регулярно привлекать новых людей, что в этом залог успеха. Разумеется, в самые секретные планы с первого раза никого не посвящали; всё походило на дружескую вечеринку с вольнодумными разговорами, туда можно было приходить с подругами, друзьями, не имеющими к их организации никакого отношения, но если человек виделся годным, не отмалчивался, демонстрировал своё неприятие режима, к нему присматривались, прощупывали, а потом вводили в более узкий круг. Именно этот круг теперь собирался у Артёма в библиотеке. Кстати, она рассказала Володе о Веронике Трезубцевой, и тот теперь не пропускает ни одного её текста. Иногда пересылает Майе кое-какие её цитаты.
Всё же ей в голову пришла гениальная идея! Внешне их сходки не отличить от обычного кружка по интересам в московской читальне. Никто ничего не заподозрит.
Стоило ли втягивать в это Артёма?
Она допила кофе и задумалась, хочет ли ещё чашку.
Потом заглянула в студенческий чат…
И узнала о смерти Виктории Крючковой.
На фотографии девушка выглядела удивительно счастливой.
* * *
Оставшуюся часть ночи Елисееву не спалось. Ворочался, ворочался, несколько раз вставал напиться воды. У него всегда жгло и сушило горло, когда он нервничал.
Генерал Крючков сегодня предстал перед ним, каким он его не помнил. До сегодняшней ночи это был авторитетный начальник, отдающий всего себя службе, горой стоявший за подчинённых. Безупречная часть полицейской системы. А теперь он фактически выкрал из квартиры убитой вещественные доказательства и вовлёк в этот беспредел своего зама. Елисееву никогда не пришло бы в голову донести, но… После разговора с шефом в него проникло нечто искривлённое, неправильное, что необходимо распрямить в себе. Но как? В его карьере встречались сложные дела. Но это ни на что не похоже. Полный туман. Ещё и генерал чудит.
Часов в шесть утра он, немного всё же подремав, проснулся, оделся и поехал на работу.
Москва просыпалась неохотно, ранние люди задумчиво шли по мостовым, магазины, лавки, кофейни ещё не открылись, холодная зимняя бесприютность текла из дворов на улицы и останавливалась у проезжей части. Дворники кое-где скребли снег с привычным отвращением к этому занятию. Почему-то сейчас он особо остро ощутил в Москве что-то византийское. Когда учился в школе, история Византии буквально сводила его с ума. Он скупал все книги по этой теме, что находил. И вот теперь его уставшее за непонятную тревожную ночь воображение приписывало сталинскому ампиру Кутузовского проспекта тайное византийское значение.
Первая версия, что они вынуждены сразу принять во внимание, – это месть генералу Крючкову. За жизнь полицейский обретает массу врагов, смертной казни у нас нет, а потому самые отъявленные мерзавцы рано или поздно выходят на свободу и, разумеется, сразу же принимаются за старое. Им ничего не стоит посчитаться с теми, кто их когда-то поймал. Необходимо изучить жизнь братьев Рахметовых и все закончившиеся посадкой дела, которые вёл Крючков. Нет ли пересечений? Слава богу, теперь в базах всё систематизировано, и такая работа не займёт много времени. Есть ли у самого генерала какие-то подозрения? Наверное, нет, иначе бы он ими поделился. Или?..
Второй вариант предполагаемого развития событий Елисеев всё же связывал с тем, что Вика могла вляпаться в какую-нибудь историю, встретить не тех людей и пойти у них на поводу, что и привело к такому страшному концу. Версия, конечно, слабенькая, в её пользу мало что говорит, но отметать её совсем нельзя…
Дежурный с флегматичным недоумением посмотрел на столь рано явившегося на работу полковника. Елисеев зафиксировал для себя, что на посту новенький. Раньше он его не видел. Как только полковник двинулся в сторону лифтов, дежурный достал мобильник, посмотрел задумчиво на экран, потом убрал обратно в карман.
«А вот оружие у неё в квартире подтверждает существование неизвестных факторов, никак никуда не укладывающихся. Встрять она, конечно, куда угодно могла, но не до такой же степени! Кто-то подкинул ей стволы. Это несомненно. Этот кто-то преследовал свою цель. Её следует разгадать. Это тот же неизвестный, что навёл раменских оперов на хату Рахметовых? Может быть, и так, но доказательств пока никаких. Кому на руку выставить Вику в таком свете? И главное, нет никакого мотива. Ни у кого. Тупик», – продолжал размышлять Елисеев.
Он открыл свой кабинет, разделся, опустился на стул, но сразу же поднялся. Отец всегда наставлял его: при ходьбе лучше думается. Елисеев принялся вышагивать. Ему не давал покоя информатор Алиханов. Слишком уж неправдоподобным выглядела вся его история. Какие-то молодые торчки… А опера из Раменок? Не странно ли, что они так быстро и рьяно отреагировали на сигнал? Но как это всё можно объяснить? Или он чересчур зацикливается на этом? Хотя генерал тоже чувствует: здесь что-то не то. Но что?
Сергею Туманову, следователю хоть и молодому, но с хорошей хваткой, он поручит сходить в РГГУ. Это важно. Каждый, кто общался с Викой последние дни, способен дать хоть маленькую зацепку. Из близких у неё в Москве – только генерал. Родители – в Сербии на дипломатической работе. Вероятно, вот-вот прилетят в Москву. Как их допрашивать? Только с разрешения генерала? Какова их близость с дочерью? Делилась она с ними чем-то?
За дверью кто-то начал двигать мебель, производить другие звуки. Секретарша пришла. Он обладала удивительной способностью делать всё шумно, будто постоянно стремилась заявить о своём существовании, не допустить, чтобы о ней забыли.
Его кабинет сейчас как будто содержал пространства больше, чем необходимо для того, чтобы сосредоточиться.
Он набрал номер специалиста по компьютерным технологиям. Он знал его как лучшего в своём деле. IT-службу в полиции только собирались создать, но работники этой сферы уже вовсю участвовали в следственных действиях. Добрая половина жизни человечества теперь проходила в Сети, отражаясь на разных устройствах. Грязи там хоть отбавляй.
Через несколько минут появился немногословный парень, выслушал просьбу полковника и, бережно взяв ноутбук, удалился. Елисеев уже обращался к нему, и он никогда не подводил. Полковник был уверен, что он никому не проболтается, а все сведения передаст ему и больше никому.
Постепенно информация, собранная членами следственной бригады, стекалась к Елисееву.
Эксперты не установили точное время смерти, поскольку тело находилось в воде, но предположили, что между удушением и погружением в ванну прошло не больше часа. Но это не определенно. Вены действительно искололи неумело, напоказ. Непонятно, на кого это было рассчитано. Совершенная бессмыслица, на которую никто не клюнет. В крови девушки наркотических веществ не обнаружили. Только следы амфетамина на коже. Коловший так в вену и не попал. Значит, не наркоман. Опыта нет. А кто тогда? И зачем этот театр? Или же Вика незадолго до смерти сама решила заторчать, но по неопытности не смогла уколоться? Отпечатков пальцев в квартире нашли целую кучу. Но с их базой, кроме пальчиков самих братьев, ничего не совпало. Шприц также отыскать не удалось.
Елисеев живо представил, как какая-то мразь приподнимает руку Вики из воды и суетливо тыкает шприцем в вену. Руки у него дрожат, он только что убил девушку. Похоже, новичок. Но следов не оставил. Тоже странность.
Туманов доложил результаты просмотра записей c камеры у подъезда Рахметовых. Он занимался этим почти всю ночь – сейчас нельзя медлить, – глаза его покраснели, а веки налились тяжестью. Каким бы странным это ни выглядело, но камеры не зафиксировали момента, когда Вика входила в подъезд, – ни вчера, ни позавчера.
Елисеева так это поразило, что он попросил Сергея показать ему всё, что тот отсмотрел. Вдруг Туманов от усталости что-то пропустил? Сергей не подал виду, что ему неприятно такое недоверие.
Елисеев собирался пройти в комнату, приспособленную для просмотра, но Туманов сказал, что перебросил записи на флешку. Иван включил компьютер. Камера располагалась так, что не давала чёткого представления о каждом входящем и выходящем, но Вики и никого хоть минимально похожего на неё среди них точно не было. Елисеев сломал все глаза, возвращал назад, увеличивал до предела. Предположить, что она переоделась, изменилась до неузнаваемости и устроила маскарад? Это идиотизм.
Но как-то она попала в эту квартиру? Живая или мёртвая? А если мёртвая?
Что ещё в этих записях? Вот Рахметовы возвращаются, входят в подъезд, спокойные, не встревоженные. Через некоторое время вбегают опера из Раменок. Так. Как они открыли дверь с домофоном? Как раз когда они собирались входить, из подъезда кто-то вышел, и они легко проникли внутрь. Совпадение? Скорее всего.
– Сергей, давай-ка ещё посмотрим камеры во дворе.
– Их там нет. Я проверил…
– Ну, тогда опрашивай всех, кто мог что-то видеть. Бабушки, дети, ремонтники, жители, любящие посидеть и поглазеть в чужие окна.
– Время потребуется.
– Его нет. Завтра за тобой РГГУ. Оттуда надо выудить что-нибудь полезное для нас.
Карандаши и ручки в стаканчике на столе мечтали, чтобы кто-нибудь их взял. Но Елисеев давно к ним не прикасался.
* * *
После очередного визита к врачу, ради которого пришлось подняться ни свет ни заря, Вера Колесникова отправилась в центр города. Сразу возвращаться домой тяжело. Болезнь быстро приучила к себе, и, чтобы избыть её, требовалось нечто большее, чем просто воля. Ещё требовалось движение, иные энергии, сочетаясь с которыми она дополнила бы свою силу до той, что хватит и для борьбы с недугом, и для осуществления её плана.
День выдался нечёткий, мокрый, хлюпающий.
В Самаре центральная часть не декоративная в отличие от многих городов Поволжья. До сих пор на перекрёстках, в перспективе улиц, в лепнине, в стрельчатых окнах костёла, в напряжённой повадке православных храмов, в частоте и разнообразии витрин сквозило купеческое чайно-самоварное величие.
Вера, высоко подняв воротник зимнего пальто, неспешно шла по Самаре. Вот всё и прояснилось. Судьба решила не томить её безвестностью. Жизненный план теперь определён. Завтра начнутся процедуры в местной больнице, а через две недели ей предстоит улететь в Париж и продолжить лечение в Институте Кюри, если Александру удастся всё же оформить кредит. Его одноклассник, ныне банкир, взялся помочь, но ничего не обещал. Сумма слишком велика. Доктор после согласия на лечение во Франции резко потеплел к ней, общается не как с пациенткой, а как с родной.
Как она себя чувствует сейчас? Готова ли к тому, что её ждёт? Ни муж, ни сын, ни, как ни странно, даже лечащий врач об этом не спрашивали. Это немного обижало её, хотя она и сомневалась, нужны ли эти вопросы. Говорят, после химиотерапии состояние ужасное: слабость, тошнота, аппетита нет, депрессия. Скоро она это испробует на себе сполна.
Она робко спросила у доктора, почему именно Франция. Она слышала о Германии и Израиле как о лидерах в области онкологии. Тот отозвался почти зло: «Тот вид рака, что у вас, как я уже вам объяснял, очень редкий, и самая эффективная методика пока у французов. Но если вы хотите в Германию или Израиль, я не могу противиться. Но тогда вам придётся сменить доктора. Да и процент тех, кто поправился, во Франции выше, чем в той же Германии или Израиле».
Вера пристыженно пролепетала, что согласна на всё, что доктор считает нужным.
Вера не была таким любителем чтения, как младший брат, но ей было приятно, что Самара связана с Алексеем Толстым. Читая первую часть «Хождения по мукам», она наслаждалась почти ощутимым тёплым паром, поднимающимся от каждой строки. Никогда больше она с таким не сталкивалась. Самара в романе описана во времена Гражданской войны, и ужас перехода городов от красных к белым и назад так явственен, что хочется молиться, чтобы такое не повторилось.
Улица Алексея Толстого притягивала, но Вера не поддалась – она задумала спуститься к Волге. Самара за те годы, что она прожила здесь, не затмила, конечно, Москву, но вошла в неё глубоко, обрела голос и характер, и теперь Вера советовалась с городом, как с человеком, искала сочувствия и поддержки. А без Волги тут не обойтись. Волга в этом городе главнее всего.
От воды дул сильный, обжигающий, но при этом не злой ветер. Где начало этого ветра? Где-то далеко-далеко в приволжских полях он закрутился и полетел, или он разгонялся в бескрайних русских лесах, набирая силу в борьбе с могучими стволами, прорываясь сквозь упругие преграды ветвей? Здесь в нём пела в полный голос надежда на свободу, на то, что мир – это простор, который исцелит от всего, который больше и сильнее всех горестей и болезней.
«Вот я и пришла», – почему-то подумалось. Дальше между парапетом и водой начинался небольшой пляж. Сейчас он был обильно засыпан снегом. Его пересекала дорожка чьих-то неведомых следов. «Такие маленькие! Неужели здесь ребёнок бегал один? Кто же его отпустил сюда?» – удивилась Вера.
Когда была помоложе, она любила летом, в жару, прийти сюда, быстро раздеться, сложить вещи, войти в воду и поплыть, забывая обо всём, отдаваясь мерному ритму гребков.
После замужества её жизнь многие годы тождественна заботе о близких. Работать Саша ей никогда не разрешал, пребывая в уверенности, что женщину работа преждевременно старит. Даже когда жили совсем скудно и она рвалась устроиться хоть куда-нибудь, он упирался. И побеждал. Для него это принципиально. Он глава семьи, он кормилец. Вот и сейчас, если бы не муж, никакой надежды не было бы. Доктору она пока не сообщила, что денег на лечение, даже на первый взнос, ей пока не наскрести. Она привыкла верить, что Александр со всем справится. Он не всегда справлялся, но её веру это не подрывало.
Иногда Вера жалела, что образование – она окончила биофак МГУ – ей не пригодилось. Порой читала в Интернете о новых биологических исследованиях, и сердце её замирало. Она могла бы проявить себя в науке! Совершенно точно могла бы… Её биофак – это не филфак Артёма. Филологи не очень-то нужны в таком количестве, если посмотреть правде в глаза. Хорошо, что он благодаря папе на таком хорошем месте очутился. Папа всю жизнь о нём пёкся как ни о ком другом. И понятно почему. Но Артём словно не замечал этого. Воспринимал как должное. Теперь у него и зарплата приличная, и работа не самая тяжёлая в мире. А иные его однокурсники, поди, и забыли давно про своё образование. Занимаются всем подряд, лишь бы семьи прокормить. Жаль, что Артём с отцом так и не преодолели то давнее, ни разу не поговорили начистоту, отчего всё так. Отец не решился, а Артём не нащупал. Отец боялся, а Артёма некому было подтолкнуть, сделать так, чтобы он вылез из своего спасительного кокона, рискнул порвать его. Вместе с отцом они бы горы свернули. Но они были порознь. Вина… Вина – это самое долгое и самое страшное, особенно если по большому счёту никто не виноват. Теперь, когда она в таком положении и никто не знает, как всё сложится и сколько ей ещё отмерено, только младший брат способен распутать этот застарелый узел, который никто уже не берёт в расчёт, но который так много сдерживает. С его характером выдюжит ли он? Не слишком она жестока к нему? И не превратится ли это в спусковой крючок? Не вернётся ли то страшное? Шансов на самом деле немного. Но она попробует. Тот вариант, что она избрала, – самый сложный, но единственный. Один старый писатель, друг Александра, как-то во время застолья признался, что раньше начинал каждый роман с ощущением, что вся жизнь впереди и он всё успеет. А когда старость пристроилась рядом – в любом тексте, за который он принимался, жил страх. Страх этот питался предчувствием скорого конца. Примерно то же самое теперь испытывает она.
Вера ещё долго стояла, облокотившись на холодные перила, глядела на замёрзшую Волгу, но не видела её. Чему-то улыбалась.
Лизе они пока ничего не сообщат. Так они с мужем сегодня договорились. Она такая импульсивная, что её реакция может быть непредсказуемой. А этого им сейчас не надо. Всё должно идти по плану.
* * *
Артём проспал до часа дня. Сразу, как попал после поезда домой, – залёг. Похмелье изнурило его. Проснулся от телефонного звонка.
– Боже мой, я звоню, звоню, а ты не отвечаешь! – Майя едва не захлёбывалась словами.
– Я спал. – Артём ещё не в полной мере пришёл в себя.
– Уф, слава богу. А то я чего себе только не напридумывала.
– Ну прости.
– Ты ведь помнишь Вику? Блондинку, внучку генерала полиции. Ну, одну из наших? Я тебе рассказывала про неё? Ты её, наверное, запомнил тогда…
– Да, – ответил он устало; воспоминания о сборище в библиотеке не добавляли ему положительных эмоций.
– Она погибла. Её убили. Представляешь? Просто кошмар. – Она заплакала.
– Как?
– Никто ничего не знает. Но точно убили. – Голос дрожал. – Не своей смертью умерла. Я вот думаю… Может, заедешь за мной? Мне очень тягостно. Места себе не нахожу.
– Да, конечно.
Артём быстро привёл себя в порядок, вызвал такси на Студенческую. Определённость, пусть и на короткое время, всегда придавала ему сил.
Шалимов любил начало зимы, когда холодные запахи свежи, все ощущения новы и щёки после прогулок горят. А вот февраль ему никогда не нравился. Вроде бы всё в нём почти так же, как в декабре. Но при этом всё не так. Москва напоминает уставшую женщину, ничего в жизни так и не познавшую, кроме забот, холод не бодрит, а утомляет, и мир почти ничем не пахнет.
Майя вышла из подъезда, вид у неё был смятенный, её высокая фигура в густом мареве зимнего дня словно не могла сопротивляться давлению пространства.
Поговорив с Артёмом по телефону, она вдруг задумалась о том, а не сдал ли кто-то их и не предупреждение ли от соответствующих органов смерть Вики? А если донёс Артём? Ведь она доверилась ему весьма опрометчиво. Нет, конечно, так нельзя. Так и до паранойи недолго. Никто их не предавал. Смерть Вики с их деятельностью никак не связана. Но…
Она отгоняла от себя это тягостное, но оно возвращалось и где-то внутри прорывало крошечные норки.
– Пойдём куда-нибудь? – Она обняла его, но не поцеловала. – Я сама не своя. Трясёт всю. Я бы выпила.
– Куда хочешь?
– Только не в «Европейский». Это пошлятина.
Иногда Майя весьма придирчиво выбирала рестораны, а порой они заходили в первое место, что встречалось по пути. Сегодня их занесло в паб с вызывающим нелепым названием «Аляска». Оттуда недалеко до библиотеки, где вечером соберутся вольнодумцы, друзья Майи. Соберутся без Вики Крючковой.
В такси, пока ехали со Студенческой на Чистопрудный бульвар, Майя пыталась рассказывать Артёму, какой классной была Вика, но всё время прерывалась на всхлипывания.
В «Аляске» было не шумно, просторно.
– Что-то поешь? – Артём пока не втягивал Майю в свои переживания о здоровье сестры. Ей явно не до этого.
– Кусок в горло нейдёт.
– Вы много общались с Викой?
– Как сказать. – Майя отпила «Куантро». Однажды попробовав этот напиток, она теперь его предпочитала всем другим. – Мы учились вместе больше двух лет, но по-настоящему сблизились весной. Почти случайно. И сразу поняли, что о многом судим одинаково. Я её свела с нашими. Она была цельная, даже жестковатая. Умная. Много читала. Не выносила тупиц. Не болтала зря. Ты же помнишь, как она на прошлой встрече ратовала за нашу активность в соцсетях, за создание новых групп, каналов? Её волновало дело, а не пустой трёп. Дико жаль её. Я всё ещё не верю… Будто кто-то вот-вот скажет, что это ошибка.
– Если она из такой семьи, откуда в ней столько протеста?
– Я не спрашивала. – Майя посмотрела на Артёма испытующе. – Может, возьмёшь себе что-то алкогольное? Помянем.
При мысли о спиртном живот сводили судороги, но Артём решил не обижать Майю.
В кафе, на специальных стойках у выхода, можно было взять разные газеты. Пока Артём заказывал пятьдесят граммов «Мартеля», Майя поднялась со своего места, направилась к стойкам и взяла последний номер «Молодёжки». Вернулась, нетерпеливо полистала, покачала головой:
– Что-то Вероники Трезубцевой сегодня нет. Обычно по четвергам всегда.
– А кто это?
– Ничего себе! Ты не читаешь её? А ещё учёный человек…
– Нет. Просвети.
– С этой осени она пишет в «Молодёжке». У неё куча поклонников. Почитай, тебе понравится. У неё всё как бы впроброс. Ничего не оценивает, предоставляет это читателям. Но всё остро и правдиво. У неё аккаунты и в Инстаграме, и в ФБ, и в Телеге, везде. Подписчиков немало. Она в топах.
– Прямо Моргенштерн от прессы.
– Видишь как… Моргенштерна ты знаешь, а Веронику Трезубцеву нет. Кстати, интересная у неё модель поведения. Лично нигде не появляется, не светится. Тексты её есть. А самой её нет. И фотографий тоже нет. Неуловимая… невидимая… Круто! Это только подогревает публику. Молодец она. Ладно, давай помянем Вику. Пусть земля ей пухом…
Они выпили, не чокаясь. До дна. Несколько картинно получилось.
– Она прямо как Пелевин. Тот тоже нигде не показывается.
– Мы прямо как богатые люди. «Куантро», «Мартель»… – Она слабо и невесело улыбнулась. – Как ты съездил? Извини, я не спросила сразу. Меня так потрясла гибель Вики…
– Плохо. У Веры рак.
– Как? У твоей сестры? Боже, боже, боже! Что же за день такой? Что говорят врачи?
– Ситуация сложная. Надо лечиться за границей.
– Возможность есть?
– Сейчас решается. – Делиться с Майей болью не получалось.
– Это, наверное, ужасно дорого.
– Да. Недёшево. Верин муж достанет денег, я уверен. Я помогу, чем могу.
– Обязательно сделайте что-нибудь. Здесь её загубят. Тут медицина – на уровне племени.
– Я так привык, что она всегда есть. Всегда незыблема, счастлива. Такого даже с родителями не было. К их уходу я был готов.
– Не хорони её раньше времени. Пойдём прогуляемся? Вроде не холодно. – Майя потянулась за висящей на соседнем стуле курткой. – Мне что-то не сидится. Прости.
Артём подозвал официанта. Рассчитался.
Потом они бродили по переулкам вокруг Чистых прудов. Бродили бесцельно. Майя держала его руку в своей и непривычно много говорила.
– Вера просила тебя приехать, чтобы сообщить о болезни?
– Да. Выходит, так.
– Ты поддержал её? Она ведь за этим тебя вызвала. О болезни можно и по телефону сказать…
– Как мог.
– У тебя есть какие-нибудь накопления?
– Представь себе, нет.
– Чёрт! Где же они достанут деньги? Банки станут их мурыжить. Я слышала, сейчас проценты грабительские.
– Разберутся.
– Ладно! Будем надеяться на лучшее. Ты знаешь, я уверена, что смерть Вики закономерна. Я всегда, глядя на неё, думала, что такие люди здесь не нужны. Она почти идеальная… А вокруг всё неправильно.
– Да. Очень жаль её. Кто же поднял на неё руку? – Артём вел себя неуместно, осознавал это, но продолжал.
Непоправимость внезапной смерти людей, с которыми был знаком, хоть и шапочно, превращает человека в неуклюжую бесчувственную куклу.
– Нам, пожалуй, пора создавать ячейки в других городах. Я права? А то топчемся на месте.
Артём невероятно удивился, что она спрашивает это именно у него. Он даже остановился и изумленно уставился на неё. Чудом уцелевший в московском строительном бесчинстве Кривоколенный переулок удивлялся вместе с Артёмом.
– Ты примерно представляешь себе, что с вами будет, если вас накроют? – Он наконец произнёс то, что долго вынашивал. – Или ты не в себе?
– Ты ведёшь себя так, будто ты мой папа, – зло отреагировала Майя.
– Ты слышала что-нибудь о пытках?
– Не знала, что ты такой трус. Может быть, ты не за меня, а за себя боишься? Ты ведь теперь наш сообщник. – Она зло рассмеялась.
Артём с досады сплюнул на асфальт:
– Просто поразительно! Ты же умная девушка. А несёшь чушь.
– Естественно, я умная. А чушь несёшь ты.
