Максим Горький
Покойник
Отвернулся и сплюнул в реку.
На том берегу, важно качаясь, шла гусыня, за нею желтыми шариками пуха катились гусенята; две девочки провожали их, одна – в красном платке и с прутом в руке – побольше гусыни, другая – такая же, как птица, белая, толстая, косолапая и важная.
– Юфим! – надрывно кричал невидимый голос.
Человек качнул головою и одобрительно сказал:
Вот глотка!
Потом стал шевелить пальцами черной потрескавшейся ноги, долго разглядывал обломанные ногти и наконец спросил:
– Мабудь, вы – письме́нный?
– А что?
– То, коли письменный, може, почитали бы книгу по покойнику?
Видимо, ему понравилось это предложение – веселая рябь прошла по его плюшевому лицу.
– Разве ж это не работа? – говорил он, пряча карие зрачки. – Дали бы вам копиек десять, да еще и смертную рубаху покойникову.
– И – накормят, – вслух подумал я.
– А как же!
– Где покойник?
– У своей хате, – идемте?
Пошли встречу надсадному крику.
– Юфи-им… а, бо дай…
Встречу нам по мягкой дороге ползли тени, за кустами на реке шумела детвора, плескалась вода, кто-то строгал доску – в воздухе плавал всхлипывающий звук. Человек, не торопясь, сказал:
– Была читалка старушка – вот ведьма была! Свезли ее до города, ноги у нее отнялись… а надо бы – языку! Такая была надобная, только лаялась очень…
Черный щенок, величиною в большую жабу, подкатился на трех лапах под ноги нам, поднял хвост и грозно зарычал, нюхая воздух розовым детским носом.
– Тю!
Выскочила откуда-то сбоку молодая голоногая баба и, гневно всплеснув руками, закричала:
– Юфим, да я ж тебя зову, зову…
– Хиба ж я не слышу…
– Где ж ты был?
Мой спутник молча показал ей дулю и ввел меня во двор хаты, соседней с тою, у которой осталась голоногая женщина, истекая крепкой руганью и нелюбезными пожеланиями.
Две старухи сидели в двери маленькой хатки, одна – круглая, встрепанная, как разбитый ударами кожаный мяч, другая – костлявая, переломленная в спине, с темным сердитым лицом; у ног их лежала, вывалив тряпичный язык, большая, как овца, собака, с вытертою шерстью и красными слезящимися глазами.
Юфим подробно рассказал, как он меня встретил и на что я годен, – две пары глаз молча смотрели на него, одна старуха дергала головой на тонкой черной шее, другая, послушав, предложила мне:
– Седайте, я соберу вам вечеряти…
Маленький дворик густо зарос просвирняком и розетками подорожника, посреди него – телега без колес, с черными, как головни, концами осей. Гонят стадо, на хутор медленно льется широкий поток мягких звуков; изо всех углов двора ползут серые тени и ложатся на траву, отемняя ее.
– Все помрем, ненько, – уверенно говорит Юфим, постукивая трубкой о стену, а в воротах стоит голоногая, краснощекая баба и пониженным голосом спрашивает:
– Ты идешь или нет?
– Да надо ж сначала одно дело доделать, а потом…
Мне дали краюху хлеба, горшок молока – собака встала, положила на колени мои слюнявую, старую морду и, глядя в лицо мне тусклыми зрачками, словно спрашивает:
«Вкусно?»
Точно ветер вечерний шуршит сухою травой – стелется по двору хриплый голос горбатой старухи:
– Просишь-молишься: убави, боже, горя, а оно на тебя вдвое…
Темная, как судьба, она поводит длинной шеей, змеиная голова мерно, сонно качается, и вяло падают на землю, к ногам моим, однотонные, ветхие слова:
– Те работают сколько хочут, иншие – вовсе ничего не работают, а наши – больше сил своих, и нет им награды…
Слышен тихий шепот маленькой старухи:
– Наградит матерь божия… Она всех наградит…
Минута глубокого молчания.
Полновесное, оно кажется чреватым чем-то значительным: оно внушает уверенность, что сейчас рождаются какие-то важные мысли и скоро я услышу особенные слова.
– Я тебе скажу, – пытаясь выпрямить спину, говорит старуха, – был у моего человека между многих недругов один друг, Андрием звали, и когда не стало нам силы жить там, в дедовщине, на Донце, – заторкали, загрызли люди моего, аж до слез и немоты, – то пришел до нас Андрий и говорит: «Не опускать бы тебе, Яков, рук, земля – велика и везде дана человеку. Если здесь люди злы – это они от глупости и тесноты, и ты их за то не суди, живи просто: они – свое, а ты – свое! Тихо живи, а не уступай никому ничего и тогда одолеешь всех».
– Так и мой Василь говаривал часто: они – свое, а мы – свое…
– Ну да, хорошее слово не помрет, где ни скажи его – оно летит по всей земле, как ласточка…
– Это верно, – сказал Юфим, согласно кивая головою. – Это как раз так! Так и говорится: хорошее слово – Христово, а дурное – попово…
Резко вскинув голову, старуха захрипела:
