Максим Горький
О писателях-самоучках
Пишут о том, как туп, грязен и скотоподобен русский мужик; читаешь и – поражаешься тем малым знанием жизни и людей, той духовной нищетой, которую обнаруживает автор.
Просишь – почитайте Муйжеля, Подъячева, Крюкова, – они современники ваши, они не льстят мужику. Но посмотрите, поучитесь, как надо писать правду!
Обижаются и отвечают: не учите!
Я же никогда не учил и не учу, я только рассказываю, а иногда советую.
Рабочий, недавно столь популярный, ныне изображается, по преимуществу, мрачными красками, и читать слово – товарищ, нередко поставленное в кавычках, мучительно стыдно за тех, кто употребляет эти кавычки!
Пишут о «лигах свободной любви», изображают подробно и гадко разные случаи насилий над женщинами, рассказывают – не без любострастия – о женщинах, насилующих гимназистов, о ренегатах-провокаторах, – о мерзостях, всё о мерзостях.
Само собой разумеется, что мерзость надо обличать, и если мужик – зверь, надо сказать это, если рабочий говорит:
«Я – пролетарий!» тем же отвратительным тоном человека касты, каким дворянин чудесных рассказов А. Н. Толстого говорит:
«Я дворянин!» – надо этого рабочего нещадно осмеять, но – всё надо делать прежде всего – любя, а затем – знаючи!
А творятся все эти скептические повести разочарованными людьми – без любви, без знаний, без таланта.
Однажды, между прочими вещими словами, Лев Николаевич Толстой сказал:
«Что такое талантливый человек? Это прежде всего человек, который любит. Вот, посмотрите, все влюблённые – талантливы, когда влюблены».
У людей моего круга опыта – нет любви, нет знаний жизни и – ужасное отношение к русскому языку.
После Тургенева, Лескова, Чехова, при Короленко студент второго курса, «изучивший всю русскую литературу назубок», пишет:
«Я утверждаю, что мой труд написан вполне оригинально и посредством одной интуиции, его основной мотив – преобладание в человеке интуитивного над интеллектуальным. Вибрация тембра стиха нимало не совпадает ни с «Демоном», ни с «Онегиным», ни с стихами Брюсова и Бальмонта. Звуковые отношения измышлены мною и моя поэма, утверждать могу, вполне самостоятельна.»
Один из героев его поэмы говорит:
«Долой иллюзии! Мы живем в зоологическом саду, а зверей можно перевоспитать только приемами доктора Моро.»
А крестьянин-эсер пишет:
«Теперь, когда я прочитал Ключевского и Пыпина, вижу, что неправ был Темкин, говоря, что на Руси никто больше кающегося дворянина не заслуживал поэтического апофеоза. Нет, поэтический апофеоз и терновый венец, и все, чем можно украсить человека, – русскому народу принадлежит.»
Сознаюсь, что густота тех выводов, которые у меня получаются, неожиданна и для меня самого, я смущён этой густотой. Когда читаешь одно, два письма, три, четыре рукописи, а затем, через неделю, скажем, другие письма и рукописи, – впечатление от них разобщается, прослаиваясь иными впечатлениями дня, и общее в них становится незаметно. Но, прочитав весь мой материал за один приём, я был поражён и, прямо скажу, несколько испуган противоречием настроений между «человеком страшной жизни» и интеллигентом.
Чтобы читателю было ясно, как далёк я от преувеличений – рекомендую его вниманию «Записки литературного Макара» (Выходит в Москве, выпусками, недавно вышел второй. Изд. типо-литографии Орлова). Автор этих записок – рабочий Сивачев, и в них внимательный читатель увидит, чем грозит этот разрыв интеллигенции с народом. Чем он грозит и какие принимает формы.
С другой стороны, напомню, что я пишу в дни, когда возможно шесть изданий книги, в предисловии которой автор, призывая к «созидательной работе», предлагает внести «во глубину России мир, свет и знание», а в тексте книги говорит устами одного из героев, явно сочувствуя ему:
«Если бы у нас в уезде вздёрнули трёх-четырёх…»
И приводит такой диалог:
«– Послушать вас – народ, выходит, совсем зверь.
– Помноженный на скота.
– Господа, не обижайте скотов и зверей. Мужик куда гаже.»
Раньше на такие книги не обращали внимания, а ныне – влиятельной газетой, в которой пишут люди культурные, – злая и тёмная книга эта признана за верное отражение действительности.
А простые русские люди начинают смотреть глубоко вдаль, а не только себе под ноги, как смотрели раньше; вот что, например, пишет один «отец из глухой деревни»:
«Сам уж буду жить по-собачьи, недосыпая, недоедая, а дети мои – поживут! Увидят, узнают, оценят все лучшее в жизни – науку, искусство, людей – дальних и ближних, и пусть построят – новое.»
Мы живём в стране, где слой интеллигенции опасно тонок, – может быть, отчасти поэтому она и неустойчива столь жалобно; мы живём в стране, где всякий серьёзно думающий, любящий, желающий работать человек должен быть ценим высоко, – надеюсь, это не нуждается в доказательствах.
И мне кажется, что именно сейчас, после 1905 года, интеллигент должен бы с великим и особенным вниманием присматриваться к росту новых идей, новых сил в массе «потревоженного» народа – в той почве, которую его отцы в течение долгих лет пахали «плугом ума», к росткам той пашни, на которой они, с великим трудом, сеяли «разумное, доброе, вечное».
Она, посеянная, даёт всходы – ибо никакая энергия не пропадает бесследно.
