Максим Горький
Жизнь ненужного человека

Кашлянул и, полузакрыв глаза, начал читать:

– «Мы, нижеподписавшиеся, люди никому неведомые и уже пришедшие в возраст, ныне рабски припадаем к стопам вашим с таковою горестною жалобой, изливаемой нами из глубин наших сердец, разбитых жизнью, но не потерявших святой веры в милосердие и мудрость вашего величества…» Хорошо?

– Продолжай! – сказал Дудка.

– «Для нас вы есть отец народа русского, источник благой мудрости и единственная на земле сила, способная…»

– Лучше – могущественная, – заметил Дудка.

– Подожди!.. «способная водворить и укрепить в России справедливость»… – здесь нужно поставить, для стройности, ещё какое-то слово, не знаю какое…

– Осторожнее со словами! – сказал Дудка строго, но негромко. – Помни, в них, для каждого человека, особый смысл.

Горбатый взглянул на него, поправил очки.

– Да… «Распадается великая Россия, творится в ней неподобное, совершается ужасное, подавлены люди скорбью бедности и нищеты, извращаются сердца завистью, погибает терпеливый и кроткий человек русский, нарождается лютое жадностью бессердечное племя людей-волков, людей-хищников и жестоких. Разрушена вера, ныне мятутся народы вне её священной крепости, и отовсюду на беззащитных устремляются люди развращённого ума, пленяют их своей дьявольской хитростью и влекут на путь преступлений против всех законов твоих, владыко жизни нашей…»

– Владыко – это архиерей! – пробормотал Дудка. – Надо как-то иначе. И надо сказать прямо: начинается в людях всеобщее возмущение жизнью, а потому ты, который призван богом…

Горбатый отрицательно покачал головой.

– Мы можем указать, но не имеем права советовать…

– Кто есть враг наш, и какое имя его? Атеист, социалист, революционер – тройное имя. Разрушитель семьи, похищающий детей наших, провозвестник антихриста…

– Мы с тобой в антихриста не верим… – тихо сказал горбатый.

– Всё равно! Мы говорим от множества людей – они верят в антихриста… Мы должны указать корень зла. Где видим его? В проповеди разрушения…

– Он это сам знает…

– Кто скажет правду ему? У него детей не захлестывало петлёй безумия… На чём строится проповедь их? На всеобщей бедности и озлобленности против неё. И мы должны сказать ему прямо: «Ты отец народа, и ты – богат, отдай же народу твоему богатства, накопленные тобою, – этим ты подсечёшь корень зла, и всё будет спасено твоею рукою…»

Горбатый растянул рот в большую узкую щель и сказал:

– За это нас в каторгу.

Потом взглянул в лицо Евсея и на хозяина.

Климков слушал чтение и беседу, как сказку, и чувствовал, что слова входят в голову ему и навсегда вклеиваются в памяти. Полуоткрыв рот, он смотрел выкатившимися глазами то на одного, то на другого, и, даже когда тёмный взгляд горбатого ощупал его лицо, он не мигнул, очарованный происходившим.

– Однако, – сказал горбатый, – это неудобно…

– Ты что, Климков? – хмуро спросил Дудка.

У Евсея пересохло в горле, он не сразу ответил:

– Слушаю…

И вдруг понял по лицам их, что они не верят ему, боятся его. Он поднялся со стула и заговорил, путаясь в словах:

– Я – никому не скажу!.. Позвольте слушать, я ведь говорил вам, Капитон Иванович, что всё нужно устроить как-нибудь иначе…

– Видишь? – сердито молвил Дудка, указывая пальцем на Евсея. – Вот – что это такое? Мальчишка, а… однако тоже говорит – нужна иная жизнь… Вот откуда берут силу те!..

– Ну да… – согласился горбатый.

Евсей оробел. Дудка, строго двигая бровями, заговорил, наклонясь к нему:

– Чтобы ты знал, – мы с ним пишем письмо государю, просим его принять строжайшие меры против состоящих под надзором за политическую неблагонадёжность, понимаешь?

– Понимаю, – ответил Климков.

– Эти люди, – медленно и вразумительно начал горбатый, – агенты иностранных государств, главным образом – Англии, они получают огромное жалованье за то, чтоб бунтовать русский народ и ослаблять силу нашего государства. Англичанам это нужно для того, чтобы мы не отобрали у них Индию…

Они говорили Евсею поочерёдно – один кончит, начнёт другой, а он слушал и старался запомнить их мудрёные речи и точно пьянел от непривычной работы мозга. Ему казалось, что он сейчас поймёт что-то огромное, освещающее всю жизнь, всех людей, все их несчастия. Было невыразимо приятно сознавать, что двое умных людей говорят с ним, как со взрослым; властно охватило чувство благодарности и уважения к этим людям, бедным, плохо одетым и так озабоченно рассуждавшим об устройстве иной жизни. Но скоро голова у него отяжелела, точно налилась свинцом, и, подавленный ощущением тягостной полноты в груди, он невольно закрыл глаза.

– Иди, спи! – сказал Дудка.

Климков покорно встал, осторожно разделся и лёг на диван.

Осенняя ночь дышала в окно тёплой и душистой сыростью, в чёрном небе трепетали, улетая всё выше и выше, тысячи ярких звёзд, огонь лампы вздрагивал и тоже рвался вверх. Двое людей, наклонясь друг к другу, важно и тихо говорили. Всё вокруг было таинственно, жутко и приятно поднимало куда-то к новому, хорошему.

VIII

Уже через несколько дней жизни с Капитоном Ивановичем Климков ощутил в себе нечто значительное. Раньше, обращаясь к полицейским солдатам, которые прислуживали в канцелярии, он говорил с ними тихо и почтительно, а теперь – строгим голосом подзывал к себе старика Бутенко и сердито говорил:

– Опять в чернильнице у меня мухи!

Седой, увешанный крестами и медалями солдат равнодушно и многословно объяснял:

– Чернильниц всего тридцать четыре, а мух – тысячи, они хотят пить и лезут в чернила. Что ж им делать?

В уборной перед зеркалом он внимательно рассматривал своё серое лицо, угловатое, с острым маленьким носом и тонкими губами, искал на верхней губе признака усов, смотрел в свои водянистые, неуверенные глаза.

«Надо остричься! – решил он, когда ему не удалось пригладить светлые, жидкие вихры волос на голове. – И надо носить крахмальные воротники, а то у меня шея тонка».

Вечером он остригся, купил два воротничка и почувствовал себя ещё более человеком.

Дудка относился к нему внимательно и добродушно, но часто в его глазах блестела насмешливая улыбка, вызывая у Климкова смущение и робость. Когда приходил горбатый, лицо старика становилось озабоченным, голос звучал строго, и почти на все речи друга он отрывисто возражал:

– Не то. Не так. У тебя ум – как плохое ружьё, – разносит мысли по сторонам, а надо стрелять так, чтобы весь заряд лёг в цель, кучно.

Горбатый, покачивая тяжёлой головою, отвечал:

– Хорошо – скоро не делается…

– Время идёт – враг растёт…

– Между прочим, я заметил человека, – сказал однажды горбатый, – недалеко от меня поселился. Высокий, с острой бородкой, глаза прищурены, ходит быстро. Спрашиваю дворника – где служит? Место искать приехал. Я сейчас же написал письмо в охранное – смотрите!..

Дудка прервал его речь, широким взмахом руки рассекая воздух.

– Это неважно! В доме – сыро, вот почему мокрицы. Так их не переведёшь, надо высушить дом… – Я – солдат, – говорил он, тыкая пальцем в грудь себе, – я командовал ротой и понимаю строй жизни. Нужно, чтобы все твёрдо знали устав, законы, – это даёт единодушие. Что мешает знать законы? Бедность. Глупость – это уже от бедности. Почему он не борется против нищеты? В ней корни безумия человеческого и вражды против него, государя…

Евсей жадно глотал слова старика и верил ему: корень всех несчастий жизни человеческой – нищета. Это ясно. От неё – зависть, злоба, жестокость, от неё жадность и общий всем людям страх жизни, боязнь друг друга. План Дудки был прост и мудр: царь – богат, народ – беден, пусть же царь отдаст народу свои богатства, и тогда – все будут сытыми и добрыми!

Отношение Климкова к людям изменялось; оставаясь таким же угодливым, как и прежде, теперь он начинал смотреть на всех снисходительно, глазами человека, который понял тайну жизни, может указать, где лежит дорога к миру и покою…

И, чувствуя необходимость похвастаться своим знанием, – однажды, обедая в трактире с Яковом Зарубиным, он с гордостью изложил ему всё, что слышал от старика и его горбатого друга.

Узкие глазки Зарубина вспыхнули, он весь завертелся, растрепал себе волосы, запустил в них пальцы обеих рук и вполголоса воскликнул:

– Это верно, ей-богу! Какого чёрта, в самом деле? У него – тысячи миллионов, а мы тут издыхаем. Кто это тебя научил?

– Никто! – твёрдо сказал Евсей. – Это я сам придумал.

– Нет, ты скажи по правде! Где слышал?

– Говорю – сам я додумался…

Яков с удовольствием оглянул его.

– Если так – голова у тебя неплохая. Только – врёшь ты!

Евсей обиделся.

– Мне всё равно – не верь.

Яков почему-то захохотал, крепко потирая руки. Через два дня к столу Евсея подошёл помощник пристава и какой-то сероглазый господин с круглой, гладко остриженной головой и скучным, жёлтым лицом.

– Ты, Климков, отправляешься в охранное отделение! – проговорил полицейский негромко и зловеще.

Евсей поднялся со стула, ноги у него задрожали, и он снова сел. Стриженый выдвинул ящик его стола и забрал все бумаги.

Расслабленный, ничего не понимая, Климков очнулся в полутёмной комнате, у стола, покрытого зелёным сукном. В груди у него поднималась и опускалась волна страха, под ногами зыбко качался пол, стены комнаты, наполненной зелёным сумраком, плавно кружились. Над столом возвышалось чьё-то белое лицо в раме густой, чёрной бороды, блестели синие очки. Евсей неотрывно смотрел прямо в стёкла, в синюю, бездонную темноту, она влекла к себе и, казалось, высасывала кровь из его жил. Он рассказал о Дудке и его горбатом друге, подробно, связно, точно снимая со своего сердца плёнку кожи.

Высокий, режущий ухо голос прервал его:

– Итак – во всём виноват государь император, говорят эти ослы?

Человек в синих очках не спеша протянул руку, взял трубку телефона и спросил насмешливо:

– Белкин, – вы? Да… Распорядитесь, дорогой, сегодня же вечером обыскать и арестовать двух прохвостов: канцеляриста полицейского правления Капитона Реусова и чиновника казённой палаты Антона Дрягина… Ну да, конечно…

Евсей схватился рукою за край стола.

– Так! – сказал человек с чёрной бородой, откинулся на спинку кресла, расправил бороду обеими руками, поиграл карандашом, бросил его на стол и сунул руки в карманы брюк. Мучительно долго молчал, потом раздельно и строго спросил:

– Что же мне делать с тобой?

– Простите! – шёпотом попросил Евсей.

– Климков? – не отвечая, молвил чёрный. – Фамилию я как будто слышал…

– Простите… – повторил Евсей.

– А ты чувствуешь себя сильно виноватым?

– Сильно…

– Это – хорошо. В чём же ты виноват?

Климков молчал. Чёрный человек сидел так удобно и спокойно, что, казалось, он никогда уже не отпустит Евсея из этой комнаты.

– Не знаешь? – спросил он и предложил: – Подумай…

Тогда Климков набрал в грудь побольше воздуха и начал рассказывать о Раисе и о том, как она задушила старика.

– Лукин? – равнодушно зевнув, сказал человек в синих очках. – Ага, вот почему мне знакома твоя фамилия!

Он встал, подошёл к Евсею, поднял пальцем его подбородок, несколько секунд смотрел в лицо и затем позвонил.

Тяжело топая, в двери явился большой рябой парень, с огромными кистями рук; растопырив красные пальцы, он страшно шевелил ими и смотрел на Евсея.

– Возьми его!

Климков хотел встать на колени, – он уже согнул ноги, – но парень подхватил его под мышку и потащил с собой куда-то вниз по каменной лестнице.

– Что, блудня, испугался? – сказал он, вталкивая Евсея в маленькую дверь. – Ни кожи, ни рожи, а бунтуешь?

Его слова окончательно раздавили Евсея.

Услыхав за дверью тяжёлый грохот железа, он сел на пол, обнял руками колени и опустил голову. На него навалилась тишина, и ему показалось, что он сейчас умрёт. Он вскочил с пола и, точно мышь, тихо забегал по комнате, взмахивая руками. Ощупал койку, накрытую жёстким одеялом, подбежал к двери, потрогал её, заметил на стене против двери маленькое квадратное окно и бросился к нему. Оно было ниже земли, в яме, покрытой сверху толстой железной решёткой, сквозь неё падали хлопья снега и ползли по грязному стеклу. Климков бесшумно воротился к двери, упёрся в неё лбом и в тоске зашептал:

– Простите… выпустите…

Потом снова опустился на пол, сознание его погасло, залитое волною отчаяния.

…Убивая разъедающей слабостью, медленно потянулись чёрные и серые полосы дней, ночей; они ползли в немой тишине, были наполнены зловещими предчувствиями, и ничто не говорило о том, когда они кончат своё мучительное, медленное течение. В душе Евсея всё затихло, оцепенело, он не мог думать, а когда ходил, то старался, чтобы шаги его были не слышны.

На десятый день его снова поставили перед человеком в синих очках и другим, который привёз его сюда.

– Нехорошо там, Климков, а? – спрашивал его чёрный человек, чмокая толстой, красной нижней губой. Его высокий голос странно хлюпал, как будто этот человек внутренне смеялся. В синих стёклах очков отражался электрический свет, от них в пустую грудь Евсея падали властные лучи и наполняли его рабской готовностью сделать всё, что надо, чтобы скорее пройти сквозь эти вязкие дни, засасывающие во тьму, грозящую безумием.

– Отпустите меня! – тихо попросил он.

– Да, я это сделаю. И – больше! Я возьму тебя на службу, и теперь ты сам будешь сажать людей туда, откуда вышел, – и туда и в другие уютные комнатки.

Он засмеялся, шлёпая губой.

– За тебя просил покойник Лукин, и в память о его честной службе я тебе даю место. Ты получишь двадцать пять рублей в месяц, пока…

Евсей молча кланялся.

– Пётр Петрович будет твоим начальником и учителем, ты должен исполнять всё, что он тебе прикажет… Понял?! – Он будет жить с вами?

– Да! – неожиданно громко сказал сероглазый человек.

– Хорошо.

И снова, обращаясь к Евсею, чёрный начал говорить ему смягчённым голосом что-то утешительное, обещающее, а Евсей старался проглотить его слова и, не мигая, следил за тяжёлыми движениями красной губы под усами…

– Помни, ты теперь будешь охранять священную особу государя от покушений на жизнь его и на божественную власть. Понял?!

– Покорно благодарю! – тихо сказал Евсей.

Пётр Петрович дёрнул головой кверху.

– Я всё объясню ему… мне пора идти…

– Идите! Ну, ступай, Климков… Служи хорошо, и будешь доволен. Но – не забывай однако, что ты принимал участие в убийстве букиниста Распопова, ты сам сознался в этом, а я записал твоё показание – понимаешь?

Филипп Филиппович кивнул головой, его неподвижная, точно вырезанная из дерева, борода покачнулась, и он протянул Евсею белую пухлую руку с золотыми кольцами на коротких пальцах. Евсей закрыл глаза и отшатнулся.

– Какой ты, брат, трусишка! – тонко вскричал Филипп Филиппович, смеясь стеклянным смешком. – Теперь тебе нечего и некого бояться, ты теперь слуга царя и должен быть спокоен. Теперь ты на твёрдой почве – понимаешь?

Когда Евсей вышел на улицу, у него захватило дыхание, он пошатнулся и едва не упал. Пётр поднял воротник пальто, оглянулся, движением руки позвал извозчика и негромко сказал:

– Поезжай ко мне…

Евсей сбоку взглянул на него и едва не крикнул – на гладком, бритом лице Петра вдруг выросли небольшие светлые усы.

– Ну, чего разинул рот? – хмуро и недовольно спросил он, заметив удивление Климкова. Евсей опустил голову, стараясь против своего желания не смотреть в лицо нового хозяина своей судьбы.

А тот всё время молча высчитывал что-то на пальцах, пригибая их один за другим, хмурил брови, покусывая губы, и изредка сердито говорил извозчику:

– Ну, скорее…

Шёл дождь и снег, было холодно, Евсею казалось, что экипаж всё время быстро катится с крутой горы в чёрный, грязный овраг. Остановились у большого дома в три этажа. Среди трёх рядов слепых и тёмных окон сверкало несколько стёкол, освещённых изнутри жёлтым огнём. С крыши, всхлипывая, лились ручьи воды.

– Иди вверх! – командовал Пётр. Он уже снова был без усов.

Поднялись по лестнице, долго шли длинным коридором мимо белых дверей. Евсей подумал, что это тюрьма, но его успокоил густой запах жареного лука и ваксы, не сливавшийся с представлением о тюрьме.

Пётр торопливо открыл одну из белых дверей, осветил комнату огнём двух электрических ламп, пристально посмотрел во все углы и, раздеваясь, заговорил сухо и быстро:

– Будут тебя спрашивать, кто ты, отвечай – мой двоюродный брат, приехал из Царского Села искать себе места, – смотри, не проврись!

Лицо у него было озабоченное, глаза невесёлые, речь отрывистая, тонкие губы всё время кривились, вздрагивали. Он позвонил, открыл дверь, высунул в коридор голову и крикнул:

– Самовар!

Евсей уныло оглядывался, стоя в углу комнаты, и тупо ждал чего-то.

– Раздевайся, садись. Жить будешь в соседней комнате, – говорил сыщик, поспешно раздвигая карточный стол. Вынул из кармана записную книжку, игру карт и, сдавая их на четыре руки, продолжал, не глядя на Климкова:

– Ты, конечно, понимаешь, что наше дело тайное. Мы должны скрываться, а то убьют, как вот Лукина убили…

– Его убили? – тихонько спросил Евсей.

– Ну да, – безучастно сказал Пётр.

Потирая лоб, он рассматривал сданные карты.

– Сдача – тысяча двести четырнадцатая… У меня – туз, семёрка червей, дама треф…

Он что-то записал в книжку и, не поднимая головы, продолжал, говоря двумя голосами – невнятно и озабоченно, когда считал карты, сухо, ясно и торопливо, когда поучал Евсея.

– Революционеры – враги царя и бога. Десятка бубен, тройка, валет пик. Они подкуплены немцами для того, чтобы разорить Россию… Мы, русские, стали всё делать сами, а немцам… Король, пятёрка и девятка, – чёрт возьми! Шестнадцатое совпадение!..

Он вдруг повеселел, глаза у него блеснули и на лице отразилось что-то мягкое, довольное.

– Что я говорил? – спросил он Евсея, взглянув на него.

– О немцах…

– Немцы – жадные. Они враги русского народа, хотят нас завоевать, хотят, чтобы мы всё – всякий товар – покупали у них и отдавали им наш хлеб – у немцев нет хлеба… дама бубен, – хорошо! Двойка червей, десятка треф… Десятка?..

Прищурив глаза, он посмотрел в потолок, вздохнул и смешал карты.

– Вообще, все иностранцы, завидуя богатству и силе России… двести пятнадцатая сдача… хотят сделать у нас бунт, свергнуть царя и… три туза… гм?.. И посадить везде своё начальство, своих правителей над нами, чтобы грабить нас и разорять… Ты ведь этого не хочешь?

– Не хочу! – сказал Евсей, ничего не понимая и тупо следя за быстрыми движениями его пальцев.

– Этого никто не хочет! – задумчиво проговорил Пётр, снова раскинув карты и озабоченно поглаживая щёку. – Потому ты должен бороться с революционерами – агентами иностранцев, – защищая свободу России, власть и жизнь государя, – вот и всё. А как это надо делать – увидишь потом… Только не зевай, учись исполнять, что тебе велят… Наш брат должен смотреть и лбом и затылком… а то получишь по хорошему щелчку и спереди и сзади… Туз пик, семь бубен, десять пик…

В дверь постучали.

– Отопри! – приказал Пётр.

Вошёл рыжий кудрявый парень с подносом и самоваром.

– Иван, это мой двоюродный брат, он будет жить здесь, приготовь соседний номер…

– Господин Чижов приходили, – негромко сказал Иван.

– Выпивши?

– Немножко есть… Хотели зайти.

– Завари чай, Евсей! – сказал сыщик, когда слуга ушёл. – Наливай, пей… Сколько жалованья ты получал в полицейском правлении?

– Девять рублей…

– Денег нет?

– Нет…

– Надо достать и сшить тебе костюм, нельзя долго ходить в одном… Ты должен всех замечать, тебя никто…

Он снова забормотал, считая карты, а Евсей, бесшумно наливая чай, старался овладеть странными впечатлениями дня и не мог, чувствуя себя больным. Его знобило, руки дрожали, хотелось лечь в угол, закрыть глаза и лежать так долго, неподвижно. В голове бессвязно повторялись чужие слова.

«В чём же ты виноват?» – тонко спрашивал Филипп Филиппович.

Кто-то сильно ударил в дверь из коридора. Пётр поднял голову.

– Это ты, Саша?

За дверью сердито ответили:

– Ну, отпирай!

Когда Евсей открыл дверь, перед ним, покачиваясь на длинных ногах, вытянулся высокий человек с чёрными усами. Концы их опустились к подбородку и, должно быть, волосы были жёсткие, каждый торчал отдельно. Он снял шапку, обнажив лысый череп, бросил её на постель и крепко вытер ладонями лицо.

– Шапка – мокрая, а ты её бросаешь на постель мне! – заметил Пётр.

– А чёрт с ней, твоей постелью! – гнусаво сказал гость.

– Евсей, повесь пальто…

Гость сел на стул, вытянул длинные ноги и, закурив папиросу, спросил:

– Это что такое, – Евсей?

– Мой двоюродный брат.

– Мы все братья, когда без платья. Водка есть?

Пётр приказал Климкову спросить бутылку водки и закуску. Евсей сделал это и сел к столу так, чтобы гость не видел из-за самовара его лица.

– Как дела, шулер? – спросил он, кивая головой на карты.

Пётр вдруг привстал со стула и оживлённо заговорил:

– Я нашёл секрет, нашёл!

– Нашёл? – спросил гость и, покачав головой, медленно протянул: – Ду-урак!

Пётр схватил записную книжку и горячим шёпотом продолжал, тыкая пальцем:

– Подожди, Саша!.. У меня уже шестнадцатое совпадение, понимаешь? А я сделал всего тысячу двести четырнадцать сдач. Теперь карты повторяются всё чаще. Нужно сделать две тысячи семьсот четыре сдачи, – понимаешь: пятьдесят два, умноженное на пятьдесят два. Потом все сдачи переделать тринадцать раз – по числу карт в каждой масти – тридцать пять тысяч сто пятьдесят два раза. И повторить эти сдачи четыре раза – по числу мастей – сто сорок тысяч шестьсот восемь раз.

– Э-э, дурак! – протянул гнусаво гость, качая головой, и его губы искривились.

– Почему, Саша, почему, объясни? – негромко вскричал Пётр. – Ведь я тогда буду знать все сдачи, какие возможны в игре, – подумай! Взгляну на свои карты, – приблизил книжку к лицу и начал быстро читать, – туз пик, семёрка бубен, десятка треф – значит, у партнёров: у одного – король червей, пятёрка и девятка бубен, у другого – туз, семёрка червей, дама треф, третий имеет даму бубен, двойку червей и десятку треф!

Руки у него тряслись, на висках блестел пот, лицо стало добрым и ласковым. Климков, наблюдая из-за самовара, видел большие, тусклые глаза Саши с красными жилками на белках, крупный, точно распухший нос и на жёлтой коже лба сеть прыщей, раскинутых венчиком от виска к виску. От него шёл резкий, неприятный запах. Пётр, прижав книжку к груди и махая рукой в воздухе, с восторгом шептал:

– Ведь я тогда без промаха буду играть. Сотни тысяч, миллионы улыбнутся мне! И нет в этом шулерства! Я – знаю! Знаю, и – больше ничего! Всё законно!..

Он так крепко ударил себя в грудь кулаком, что закашлялся, а потом, опустившись на стул, стал тихо смеяться.

– Почему не дают водки? – угрюмо спросил Саша, бросая на пол окурок папиросы.

– Евсей, иди, скажи… – торопливо начал Петр, но уже в дверь постучали.

– Ты опять пьёшь? – спросил Пётр, улыбаясь.

Саша протянул руку к бутылке.

– Нет, ещё не пью, а вот сейчас – начну пить.

– Ведь это вредно при твоей болезни…

– Водка и здоровым вредна, – водка и фантазии. Ты, например, скоро будешь идиотом…

– Не буду, не беспокойся…

– Я математику знаю, я вижу, что ты болван.

– У каждого своя математика! – недовольно ответил Пётр.

– Молчи! – сказал Саша, медленно высосал рюмку, понюхал кусок хлеба и налил другую.

– Сегодня я, – начал он, опустив голову и упираясь согнутыми руками в колени, – ещё раз говорил с генералом. Предлагаю ему – дайте средства, я подыщу людей, открою литературный клуб и выловлю вам самых лучших мерзавцев, – всех. Надул щёки, выпучил свой животище и заявил, скотина, – мне, дескать, лучше известно, что и как надо делать. Ему всё известно! А что его любовница перед фон-Рутценом голая танцевала, этого он не знает, и что дочь устроила себе выкидыш – тоже не знает…

Он снова высосал водку и ещё налил.

– Всё сволочь, и жить – нельзя. Моисей велел зарезать двадцать три тысячи сифилитиков. Тогда народу было немного, заметь! Если бы у меня была власть – я бы уничтожил миллионы…

– Себя первого? – спросил Петр, улыбаясь.

Саша, не отвечая, гнусил, точно в бреду:

– Всех этих либералов, генералов, революционеров, распутных баб. Большой костёр, и – жечь! Напоить землю кровью, удобрить её пеплом, и будут урожаи. Сытые мужики выберут себе сытое начальство… Человек – животное и нуждается в тучных пастбищах, плодородных полях. Города – уничтожить… И всё лишнее, – всё, что мешает мне жить просто, как живут козлы, петухи, – всё – к дьяволу!

Его липкие, зловонно пахучие слова точно присасывались к сердцу Евсея и оклеивали его – слушать их было тяжело и опасно.

«Вдруг позовут и спросят – что он говорил?.. Может быть, он нарочно говорит для меня, – а потом – меня схватят…»

Он вздрогнул, задвигался на стуле и тихо спросил Петра:

– Можно мне уйти?

– Куда?

– Спать…

– Иди…

– Ступай ко всем чертям! – проводил Евсея Саша.