Максим Горький
Жизнь ненужного человека
– Отдал?
– Отдал…
– Почему ты так долго? Он говорил с тобой?
Маклаков дрожал. Схватил Евсея за лацкан пальто и тотчас выпустил его, подул себе на пальцы, как будто ожёг их, и затопал ногами о землю.
– Я тоже рассказал ему всю мою жизнь! – громко сообщил Евсей. Ему приятно было сказать об этом Маклакову.
– Ну? А про меня он не спрашивал?
– Спросил – уехали вы?
– Что же ты?
– Уехал, – сказал…
– Больше ничего?
– Ничего…
– Ну, идём, – я замёрз.
И он быстрым шагом бросился вперёд, сунув руки в карманы пальто и согнув спину.
– Так ты рассказал свою жизнь?
– Всё сполна, до сегодняшнего дня! – ответил Евсей, снова ощущая что-то приятное, поднимавшее его на одну высоту со шпионом, которого он уважал.
– Что же он сказал тебе?
Почему-то смущённо и не сразу Климков молвил:
– Ничего не сказал…
Маклаков остановился, придержал Евсея за рукав и тихо, строго спросил:
– Ты мои бумаги отдал?
– Обыщите меня, Тимофей Васильевич! – искренно вскричал Евсей.
– Не буду, – сказал Маклаков, подумав. – Ну, вот что – прощай! Прими мой совет – я его даю, жалея тебя, – вылезай скорее из этой службы, – это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти – видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают, люди верят друг другу, они могут простить в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки – это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, – его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!
Он схватил руку Евсея холодными пальцами и, крепко пожимая её, спросил ещё раз:
– Так ты отдал бумаги ему, не ошибся, нет?
– Ей-богу, отдал!
– Я верю. Несколько дней не говори про меня там.
– Я туда не хожу. Двадцатого за жалованьем пойду…
– Потом – скажешь…
Он быстро повернул за угол. Евсей посмотрел вслед ему, подозрительно думая:
«Должно быть, сделал что-нибудь против начальства и испугался…»
Ему стало жалко себя при мысли, что он больше не увидит Маклакова, и в то же время было приятно вспомнить, каким слабым, иззябшим, суетливым видел он шпиона, всегда спокойного, твёрдого. Он даже с начальством охраны говорил смело, как равный, но, должно быть, боялся поднадзорного писателя.
«А вот я, маленький человек, – думал Евсей, одиноко шагая по улице, – и всех боялся, а писатель меня не напугал».
И Климков, довольный собой, улыбнулся.
«Ничего не мог сказать писатель-то…»
Ему вдруг стало не то – грустно, не то – обидно, он, замедлив шаги, углубился в догадки – отчего это? И снова думал:
«Лучше бы Ольге рассказать тогда…»
XX
Около полудня его разбудил унылый Веков, в пальто и шапке, он держался рукою за спинку кровати, тряс её и вполголоса, монотонно говорил:
– Климков, эй, вставайте, зовут в канцелярию всех, эй, Климков, – конституцию объявили, всех агентов собирают по квартирам, слышите, Климков…
Слова его падали, точно крупные капли дождя, полные печали, лицо сморщилось, как при зубной боли, и глаза, часто мигая, казалось, готовились плакать.
– Что такое? – спросил Евсей, вскакивая с постели. Веков уныло оттопырил губы и сказал:
– Манифест… А у нас, в охране, как в сумасшедшем доме стало… Саша – такой грубый человек – удивительно! Кричит, знаете: бей, режь! Позвольте! Да я даже за пятьсот рублей не решусь человека убить, а тут предлагают за сорок рублей в месяц убивать! Дико слушать такие речи…
Натягивая брюки, Климков задумчиво спросил:
– Кого же это убивать?
– Революционеров… А – какие же теперь революционеры, если по указу государя императора революция кончилась? Они говорят, чтобы собирать на улицах народ, ходить с флагами и «Боже царя храни» петь. Почему же не петь, если дана свобода? Но они говорят, чтобы при этом кричать – долой конституцию! Позвольте… я не понимаю… ведь так мы, значит, против манифеста и воли государя?
Голос его звучал протестующе, обиженно, ноги задевали одна за другую, и весь он был какой-то мягкий, точно из него вынули кости.
– Я туда не пойду, – сказал Климков.
– Как не пойдёте?
– Так. Я сначала похожу по улицам, посмотрю – что будут делать.
Веков вздохнул.
– Конечно, – вы человек одинокий. Но когда имеешь семью, то есть – женщину, которая требует того, сего, пятого, десятого, то – пойдёшь куда и не хочешь, – пойдёшь! Нужда в существовании заставляет человека даже по канату ходить… Когда я это вижу, то у меня голова кружится и под ложечкой боль чувствую, – но думаю про себя: «А ведь если будет нужно для существования, то и ты, Иван Веков, на канат полезешь»…
Он метался по комнате, задевая за стол, стулья, бормотал и надувал щёки, его маленькое лицо с розовыми щеками становилось похоже на пузырь, незаметные глаза исчезали, красненький нос прятался меж буграми щёк. Скорбящий голос, понурая фигура, безнадёжные слова его – всё это вызывало у Климкова досаду, он недружелюбно заметил:
– Скоро всё устроится по-другому, – так что теперь жаловаться не к чему…
– Но ведь не хотят у нас этого! – воскликнул Веков, взмахнув руками и останавливаясь против Евсея. – Понимаете?
Евсей, обеспокоенный, повернулся на стуле, желая возразить что-то, но не мог найти слов и стал, сопя носом, завязывать ботинки.
– Саша кричит – бейте их! Вяхирев револьверы показывает, – буду, говорит, стрелять прямо в глаза, Красавин подбирает шайку каких-то людей и тоже всё говорит о ножах, чтобы резать и прочее. Чашин собирается какого-то студента убить за то, что студент у него любовницу увёл. Явился ещё какой-то новый, кривой, и всё улыбается, а зубы у него впереди выбиты – очень страшное лицо. Совершенно дико всё это… Он понизил голос до шёпота и таинственно сказал:
– Всякий должен защищать своё существование в жизни – это понятно, – однако желательно, чтобы без убийства. Ведь если мы будем резать, то и нас будут резать…
Веков вздрогнул, склонил голову к окну, прислушался и, подняв руку кверху, побледнел.
– Что это? – спросил Евсей.
Гулкий шум мягкими неровными ударами толкался в стёкла, как бы желая выдавить их и налиться в комнату. Евсей поднялся на ноги, вопросительно и тревожно глядя на Векова, а тот издали протянул руку к окну, должно быть, опасаясь, чтобы его не увидали с улицы, открыл форточку, отскочил в сторону, и в ту же секунду широкий поток звуков ворвался, окружил шпионов, толкнулся в дверь, отворил её и поплыл по коридору, властный, ликующий, могучий.
Но Веков выглядывал из форточки и поминутно, быстро ворочая шеей, говорил торопясь и обрывисто:
– Народ идёт, – красные флаги, – множество народу, – бессчётно, – разного звания… Офицер даже… и поп Успенский… без шапок… Мельников… Мельников наш, – смотрите-ка!
Евсей подскочил к форточке, взглянул вниз, там текла, заполняя всю улицу, густая толпа. Над головами людей реяли флаги, подобно красным птицам, и, оглушённый кипящим шумом, Климков видел в первых рядах толпы бородатую фигуру Мельникова, – он держал обеими руками короткое древко, взмахивал им, и порою материя флага окутывала ему голову красной чалмой. Из-под шапки у него выбились тёмные пряди волос, они падали на лоб и щёки, мешались с бородой, и мохнатый, как зверь, шпион, должно быть, кричал – рот его был широко открыт.
– Куда они идут? – пробормотал Климков, обернувшись к товарищу.
– Радуются! – сказал тот, упираясь лбом в стекло окна.
Оба замолчали, пропуская мимо своих глаз пёстрый поток людей, ловя чуткими ушами в глубоком море шума громкие всплески отдельных возгласов.
– Какая сила, а? Жили люди каждый отдельно – вдруг двинулись все вместе, – неестественное событие! А Мельников, – видели вы?
– Он всегда стоял за народ! – объяснил Евсей поучающим голосом и отошёл от окна, чувствуя себя бодро и ново.
– Теперь – всё пойдёт хорошо, – никто не хочет, чтобы им командовали. Всякий желает жить, как ему надобно, – тихо, мирно, в хороших порядках! – солидно говорил он, рассматривая в зеркале своё острое лицо. Желая усилить приятное чувство довольства собой, он подумал – чем бы поднять себя повыше в глазах товарища, И таинственно сообщил:
– А знаете – Маклаков бежал в Америку…
– Вот как! – безучастно отозвался шпион. – Что же, он холостой человек…
«Зачем я сказал?» – упрекнул себя Евсей, потом с лёгкой тревогой и неприязнью попросил Векова: – Вы об этом не говорите никому, пожалуйста!
– О Маклакове? Хорошо. Мне надо идти в охрану. Вы не пойдёте?
– Выйдем вместе…
На улице Веков вполголоса, с унылым раздражением, заметил:
– Глуп народ всё-таки! Вместо того, чтобы ходить с флагами и песнями, он должен бы, уж если почувствовал себя в силе, требовать у начальства немедленного прекращения всякой политики. Чтобы всех обратить в людей, и нас и революционеров… выдать кому следует – и нашим и ихним – награды и строго заявить – политика больше не допускается!..
Он вдруг исчез, свернув за угол.
По улице возбуждённо метался народ, все говорили громко, у всех лица радостно улыбались, хмурый осенний вечер напоминал собою светлый день пасхи.
То в конце улицы, занавешенной сумраком, то где-то близко люди запевали песню и гасили её громкими криками:
– Да здравствует свобода!
И всюду раздавался смех, звучали ласковые голоса.
Это нравилось Климкову, он вежливо уступал дорогу встречным, смотрел на них одобрительно, с улыбкой удовольствия.
Из-за угла выскочили, тихо посмеиваясь, двое людей, один из них толкнул Евсея, но тотчас же сорвал с головы шапку и воскликнул:
– Ах, извините, пожалуйста!
– Ничего… – любезно ответил Климков.
Перед Евсеем стоял Грохотов. Чисто выбритый и точно смазанный маслом, он весь сиял улыбками, и его сладкие глазки играли, бегая по сторонам.
– Ну, Евсей, вот уж попал я в кашу. Если бы не мой талант… Ты знаком? Это Пантелеев, тоже наш…
Грохотов задыхался, говорил быстрым шёпотом и торопливо отирал пот с лица.
– Понимаешь, – иду бульваром, вижу – толпа, в середине оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо – не знаете вы фамилии его? Фамилия – Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, – шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу себя в центре, и этакая тишина вокруг, а глаза у всех – как шилья… Пропал, думаю…
– Зимин? – смущённо спросил Евсей, оглянувшись назад, и пошёл быстрее.
Грохотов вскинул голову к небу, перекрестился и продолжал ещё более торопливо:
– Но господь надоумил меня, сразу я опомнился и громко так кричу: «Господа, полная ошибка! Я не шпион, а известный подражатель знаменитых людей и звуков… Не угодно ли проверить на деле?» Эти, которые схватили меня, кричат: «Врёт, мы его знаем!» Но я уже сделал лицо, как у обер-полицеймейстера, и его голосом кричу: «Кто ра-азрешил собрание толпы?» И слышу – господи! – смеются уже!.. Ну, тут я как начал изображать всё, что умею – губернатора, пилу, поросёнка, муху, – хохочут! Даже те, которые держат меня, засмеялись, окаянные, выпустили… И начали мне аплодировать, честное слово, – вот Пантелеев удостоверит, он всё видел!..
– Правильно! – сиплым голосом сказал Пантелеев, коренастый человек в очках и в поддёвке.
– Да, брат, аплодировали! – с восторгом воскликнул Грохотов, застучал кулаком по своей узкой груди и закашлялся. – Теперь кончено, – я себя знаю! Артист, вот он – я! Могу сказать – обязан своему искусству жизнью, – а что? Очень просто! Народ шутить не любит…
– Народ стал доверчив, – заметил Пантелеев, раздумчиво и странно, – и очень смягчился сердцем…
– Это верно! Что делают, а? – тихонько воскликнул Грохотов и уже шёпотом продолжал: – Всё открылось, везде на первом плане поднадзорные, старые знакомые наши… Что такое, а?
– Столяру фамилия Зимин? – спросил Евсей ещё раз.
– Зимин Матвей, по делу о пропаганде на мебельной фабрике Кнопа, – ответил Пантелеев внушительно и строго.
– Он должен быть в тюрьме! – сказал Евсей недовольно.
Грохотов весело свистнул.
– В тюрьме-е? Ты не знаешь, что из тюрьмы всех выпустили?
– Кто?
– Да народ же!..
Евсей молча прошёл несколько шагов, потом спросил:
– Зачем же это?
– Вот и я говорю: не надо было позволять этого! – Сказал Пантелеев, и очки задвигались на его широком носу. – Какое у нас положение теперь? Нисколько не думает начальство о людях…
– Всех выпустили? – спросил Климков.
– Всех…
Пантелеев сипло и строго продолжал, раздувая ноздри:
– И уже было несколько встреч, совершенно неприятных и даже опасных, – так что Чашин, например, должен был угрожать револьвером, потому что его ударили в глаз. Он стоит спокойно, как посторонний человек, вдруг подходит дама и оглашает публике: вот – шпион! Так как Чашин подражать животным не умеет, то пришлось обороняться оружием…
– До свиданья! – сказал Евсей. – Я домой пойду…
Он пошёл переулками, а когда видел, что встречу идут люди, то переходил на другую сторону улицы и старался спрятаться в тень. У него родилось и упорно росло предчувствие встречи с Яковом, Ольгой или с кем-либо другим из их компании.
«Город велик, людей много…» – увещевал он себя, но каждый раз, когда впереди раздавались шаги, сердце его мучительно замирало и ноги дрожали, теряя силу.
«Выпустили! – с унылой досадой размышлял он. – Ничего не сказали и выпустили… Как же мне-то… разве мне всё равно, где они?..»
Было уже темно. Перед воротами полицейской части одиноко горел фонарь. Евсей поравнялся с ним, и вдруг чей-то голос негромко сказал:
– На задний двор…
Он остановился, испуганно глядя во тьму под воротами. Они были закрыты, а у маленькой двери, в одном из тяжёлых створов, стоял тёмный человек и, видимо, ждал его.
– Скорее! – недовольно приказал он.
Климков согнулся, пролезая в маленькую дверь, и пошёл по тёмному коридору под сводом здания на огонь, слабо мерцавший где-то в глубине двора. Оттуда навстречу подползал шорох ног по камням, негромкие голоса и знакомый, гнусавый, противный звук… Климков остановился, послушал, тихо повернулся и пошёл назад к воротам, приподняв плечи, желая скрыть лицо воротником пальто. Он уже подошёл к двери, хотел постучать в неё, но она отворилась сама, из неё вынырнул человек, споткнулся, задел Евсея рукой и выругался:
– Чёрт возьми… кто это?
– Климков…
– Ага! Ну, показывайте дорогу…
Климков молча зашагал во двор, где глаза его уже различали много чёрных фигур. Облитые тьмою, они возвышались в ней неровными буграми, медленно передвигаясь с места на место, точно большие неуклюжие рыбы в тёмной холодной воде. Слащаво звучал сытый голос Соловьева:
– Это мне не подобает. Вы поймайте мне девочку, девчонку, – я вам её высеку…
Откуда-то из-за угла непрерывно, точно вода с крыши в дождливый день, и монотонно, как чтение дьячка в церкви, лился, подобный звуку кларнета, голос Саши:
– Каждый раз, как встретятся вам эти с красными флагами, бейте их, бейте прежде тех, которые несут флаги, остальные разбегутся…
– А как нет?
– У вас будут револьверы! Также, если увидите людей:, знакомых вам, тех, за которыми вы следили в свое время и которые сегодня выпущены из тюрем своеволием разнузданной толпы, – уничтожайте…
– Резонно! – сказал кто-то.
– Одним свободу дали, а других – куда? – резко крикнул Вяхирев.
Евсей отошёл в угол, прислонился там к поленнице дров и, недоумённо оглядываясь, слушал.
– Тело – тельце – телятинка – мясцо, – расплывались, как густые масляные пятна, нелепые слова Соловьева.
Тёмные стены разной высоты окружали двор, над ним медленно плыли тучи, на стенах разбросанно и тускло светились квадраты окон. В углу на невысоком крыльце стоял Саша в пальто, застёгнутом на все пуговицы, с поднятым воротником, в сдвинутой на затылок шапке. Над его головой покачивался маленький фонарь, дрожал и коптил робкий огонь, как бы стараясь скорее догореть. За спиной Саши чернела дверь, несколько тёмных людей сидели на ступенях крыльца у ног его, а один, высокий и серый, стоял в двери.
– Вы должны понять, что свобода вам дана для борьбы! – говорил Саша, заложив руки за спину.
Был слышен шорох подошв по камням, сухие, металлические щелчки и порою негромкие, озабоченные возгласы и советы:
– Осторожнее…
– Заряжать не велено!..
Безличные во тьме, странно похожие один на другого, но двору рассыпались какие-то тихие, чёрные люди, они стояли тесными группами и, слушая липкий голос Саши, беззвучно покачивались на ногах, точно под сильными толчками ветра. Речь Саши насыщала грудь Климкова печальным холодом и острою враждою к шпиону.
– Вам дано право выступить против бунтовщиков в открытом бою, на вас возлагается обязанность защищать обманутого царя всеми средствами. Вас ждут щедрые милости. Кто не получил револьвера?..
Раздалось несколько негромких восклицаний:
– Я… Мне… Я…
Люди двинулись к крыльцу, Саша посторонился, серый человек присел на корточки.
– Нельзя ли два? – спрашивал ноющий голос.
– Зачем?
– Для товарища…
– Пошёл, пошёл…
Знакомые Евсею голоса шпионов звучали громче, более смело и веселее…
Кто-то, жадно причмокивая, ворчал:
– Патронов мало, надо бы по целой коробке…
– В двух частях я наладил дело сегодня! – говорил Саша.
– Интересно будет завтра…
Слова и звуки вспыхивали перед глазами Евсея, как искры, сжигая надежду на близость спокойной жизни. Он ощущал всем телом, что из тьмы, окружающей его, от этих людей надвигается сила, враждебная ему, эта сила снова схватит его, поставит на старую дорогу, приведёт к старым страхам. В сердце его тихо закипала ненависть к Саше, гибкая ненависть слабого, непримиримое, мстительное чувство раба, которого однажды мучили надеждою на свободу.
Люди спешно, по трое и по двое, уходили со двора, исчезая под широкой аркой, зиявшей в стене. Огонь над головой шпиона вздрогнул, посинел, угас. Саша точно спрыгнул с крыльца куда-то в яму и оттуда сердито гнусил:
– Сегодня в охрану не явилось семь человек, – почему? Многие, кажется, думают, что наступили какие-то праздники? Глупости не потерплю, лени – тоже… Так и знайте… Я теперь заведу порядки серьёзные, я – не Филипп! Кто говорил, что Мельников ходит с красным флагом?
– Да вот я видел его…
– С флагом?
– Да. Шёл и орал: «Свобода!»
Климков пошёл к воротам, шагая, как по льду, и точно боясь провалиться куда-то, а цепкий голос Саши догонял его, обдавая затылок жутким холодом.
– Ну, этот дурак первый будет резать, я его знаю! – Саша засмеялся тонким воющим смехом. – У меня на него есть слово: бей за народ! А кто сказал, что Маклаков бросил службу?
«Всё знает, сволочь!» – отметил Евсей.
– Это я сказал, а мне Веков, он слышал от Климкова…
– Веков, Климков, Грохотов, это всё – паразиты, выродки и лентяи! Кто-нибудь из них здесь?
– Климков, – ответил Вяхирев.
Саша крикнул:
– Климков!
Евсей протянул руку вперёд и пошёл быстрее, ноги у него подгибались.
Он слышал, что Красавин сказал:
– Ушёл, видно. Вы бы не кричали фамилии-то…
– Прошу не учить меня! Я скоро уничтожу все фамилии и прочие глупости…
Когда Евсей вышел из ворот, его обняло сознание своего бессилия и ничтожества. Он давно не испытывал этих чувств с такой подавляющей ясностью, испугался их тяжести и, изнемогая под их гнётом, попробовал ободрить себя:
«Может, ещё всё обойдётся… не удастся ему…»
И не верил в это.
XXI
На другой день он долго не решался выйти из дома, лежал в постели, глядя в потолок; перед ним плавало свинцовое лицо Саши с тусклыми глазами и венцом красных прыщей на лбу. Это лицо сегодня напоминало ему детство и зловещую луну, в тумане, над болотом.
Вспомнив, что кто-нибудь из товарищей может придти к нему, он поспешно оделся, вышел из дома, быстро пробежал несколько улиц, сразу устал и остановился, ожидая вагон конки. Мимо него непрерывно шли люди, он почуял, что сегодня в них есть что-то новое, стал присматриваться к ним и быстро понял, что новое – хорошо знакомая ему тревога. Люди озирались вокруг недоверчиво, подозрительно, смотрели друг на друга уже не такими добрыми глазами, как за последнее время, голоса звучали тише, в словах сверкала злость, досада, печаль… Говорили о страшном.
Около него встали двое прохожих, и один из них, низенький, толстый и бритый, спросил другого:
– Сколько убито, говорите?
– Пять. Шестнадцать ранено…
– Казаки стреляли?
– Да. Мальчик убит, гимназист…
Евсей, взглянув на говоривших, сухо осведомился:
– За что?
Человек с большой чёрной бородой пожал плечами и ответил неохотно и негромко:
– Говорят – пьяные были они, казаки…
«Это Сашка устроил!» – уверенно сказал себе Климков.
– А на Спасском мосту толпа избила студента и бросила в воду, – сообщил бритый, отдуваясь.
– Какая толпа? – снова и настойчиво спросил Евсей.
– Не знаю.
Чернобородый пояснил:
– Сегодня с утра по улицам ходят небольшие кучки каких-то оборванцев с трёхцветными флагами, носят с собой портреты царя и избивают прилично одетых людей…
«Сашка!» – повторил Евсей про себя.
– Говорят – это организовано полицией и охраной…
– Конечно! – вскричал Климков, но тотчас же крепко сжал губы, покосился на чернобородого и решил отойти прочь. В это время подошёл вагон, собеседники Евсея направились к нему, он подумал:
«Надо и мне сесть, а то догадаются, что я сыщик, – дожидался вагона вместе с ними, а не поехал».
В вагоне публика показалась Климкову более спокойной, чем на улице.
«Всё-таки закрыто, хотя и стёклами», – объяснил себе Климков эту перемену, прислушиваясь к оживлённой беседе пассажиров.
Высокий человек с костлявым лицом жалобно говорил, разводя руками:
– Я тоже государя люблю и уважаю, я ему душевно благодарен за манифест и готов кричать ура сколько угодно, и готов благодарно молиться, но окна бить из патриотизма и скулы сворачивать людям – зачем же?
– Варварство, зверство в такие дни! – сказала полная дама.
– Ах, этот народ, сколько в нём ужасного!
Из угла раздался уверенный и твёрдый голос:
– Всё это – дело полиции!
Все на минуту замолчали.
Из угла снова сказали:
– Изготовляют контрреволюцию по-русски… Присмотритесь – кто командует патриотическими манифестациями? Переодетая полиция, агенты охраны.
Евсей, с радостью слушая эти слова, незаметно разглядывал молодое лицо, сухое и чистое, с хрящеватым носом, маленькими усами и клочком светлых волос на упрямом подбородке. Человек сидел, упираясь спиной в угол вагона, закинув ногу на ногу, он смотрел на публику умным взглядом голубых глаз и, говорил, как имеющий власть над словами и мыслями, как верующий в их силу.
Одетый в короткую тёплую куртку и высокие сапоги, он был похож на рабочего, но белые руки и тонкие морщины вдоль лба выдавали его.
«Переодетый!» – подумал Евсей.
Он с большим вниманием стал следить за твёрдой речью белокурого юноши, рассматривая его умные, прозрачно-голубые глаза и соглашаясь с ним… Но вдруг съёжился, охваченный острым предчувствием, – на площадке вагона, рядом с кондуктором, он рассмотрел сквозь стекло чёрный выпуклый затылок, опущенные плечи, узкую спину. Вагон трясло, и знакомая Евсею фигура гибко качалась, удерживаясь на ногах.
«Яшка Зарубин».
Климков беспокойно взглянул на молодого человека, тот снял шляпу и, поправляя белокурые волнистые волосы, говорил:
– Покуда в руках нашего правительства есть солдаты, полиция, шпионы, оно не уступит народу и обществу своих прав без боя, без крови, мы должны помнить это!
– Неправда, сударь мой! – закричал костлявый человек, – государь дал полную конституцию, дал, да, и вы не смеете…
– Но кто же устраивает избиения на улицах и кто кричит «долой конституцию»? – холодно спросил молодой человек. – Да вы лучше взгляните на защитников старого порядка – вот они идут…
Вагон заскрипел, завизжал, остановился, и когда смолк раздражающий шум его движения, стали слышны беспокойные громкие крики:
– Бо-оже царя храни…
– Ур-ра-а-а…
Из-за угла улицы впереди вагона выбежало много мальчишек, они крикливо рассыпались по мостовой, точно брошенные сверху, а за ними поспешно и нестройно, чёрным клином, выдвинулась в улицу толпа людей с трёхцветными флагами над нею, и раздались тревожные крики:
– Ур-ра! Стой, ребята…
– Долой конституцию…
– Не желаем…
– Бо-оже царя храни…
Люди толкались, забегая один вперёд другого, размахивали руками, кидали в воздух шапки, впереди всех, наклонив голову, точно бык, шёл Мельников с тяжёлою палкой в руках и национальным флагом на ней. Он смотрел в землю, ноги поднимал высоко и, должно быть, с большой силою топал о землю, – при каждом ударе тело его вздрагивало и голова качалась. Его рёв густо выделялся из нестройного хаоса жидких, смятённых криков обилием охающих звуков.
– Не хотим обмана…
За ним, подпрыгивая и вертя шеями, катились по мостовой какие-то тёмные и серые растрёпанные люди, они поднимали головы и руки кверху, глядя в окна домов, наскакивали на тротуары, сбивали шапки с прохожих, снова подбегали к Мельникову и кричали, свистели, хватались друг за друга, свиваясь в кучу, а Мельников, размахивая флагом, охал и гудел, точно большой колокол.
– Стой! – высоко поднимая флаг и голову, командовал шпион. – Пой-й!
И из его широкого рта хлынул дикий и тоскливый рёв:
– Бо-о…
Но тотчас же в воздухе беспорядочно и хищно, как стая голодных птиц, заплескались возбуждённые крики, вцепились в голос шпиона и покрыли его торопливой, жадной массой:
– Ура-а, государю! Шапки долой-й… Православные! Долой измену!
В вагоне было тихо, все стояли, сняв шапки, и молча, бледные, смотрели на толпу, обнимавшую их волнистым, грязным кольцом. Но переодетый человек не снял шапку. Евсей взглянул на его строгое лицо, подумав: «Форсит…» – и стал смотреть на улицу сквозь стекло, криво усмехаясь. Он хорошо чувствовал ничтожество этих беспокойно прыгающих людей, ясно понимал, что их хлещет изнутри тёмный страх, это страх толкает их из стороны в сторону, с ним они борются, опьяняя себя громкими криками, желая доказать себе, что ничего не боятся. Они бегали вокруг вагона, как стая собак, только что выпущенных с цепи, полные неосмысленной радости, не успевшие освободиться от привычного страха, и, видимо, не могли решиться пойти вдоль широкой светлой улицы, – не умели собрать себя в одно тело, суетились, орали и тревожно оглядывались вокруг, чего-то ожидая.
Вот около вагона стоит худенький, остробородый мужичок в рваном полушубке, он закрыл глаза, поднял лицо кверху и, разинув голодный рот с жёлтыми зубами, кричит тонким голосом:
– До-оло-ой… не надо-о…
От напряжения по щекам у него текут слёзы, на лбу блестит пот; переставая кричать, он сгибает шею, недоверчиво оглядывается, приподняв плечи, и, снова закрывая глаза, кричит, точно его бьют…
– Дово-ольно-о!
Евсей видел знакомые, сумрачные лица дворников, усатую рожу благочестивого и сердитого Климыча, церковного сторожа, голодные глаза подростков-босяков, удивлённые рожи каких-то робких крестьян и среди них несколько фигур, которые всех толкают, всем указывают, насыщая безвольные, слепые тела своей волею, своей больной злостью.
Среди толпы вьюном вился Яков Зарубин, вот он подбежал к Мельникову и, дёргая его за рукав, начал что-то говорить, кивая головой на вагон. Климков быстро оглянулся на человека в шапке, тот уже встал и шёл к двери, высоко подняв голову и нахмурив брови. Евсей шагнул за ним, но на площадку вагона вскочил Мельников, он загородил дверь, втиснув в неё своё большое тело, и зарычал:
– Шапку долой!
Человек круто повернулся и пошёл к другому выходу, а там стоял Зарубин и высоким голосом кричал:
– Вот этот, в шапке! Я его знаю! Он бомбы делает, берегись, ребята!
В руке Зарубина блестел револьвер, он взмахивал им, точно камнем, и совал вперёд; на площадку лезли люди с улицы, встречу им толкались пассажиры вагона, дама визгливо рыдала:
– Шапку – снять – что вы!
Все визжали, ревели, давили друг друга и таращили безумно прыгающие глаза на человека в шапке.
– Я буду стрелять, прочь! – громко сказал он, подвигаясь к Зарубину. Сыщик попятился назад, но его толкнули в спину, он упал на колени, опираясь одной рукою в пол, вытянул другую. Испуганно хлопнул выстрел, другой, зазвенели стёкла, на секунду все крики точно застыли, а потом твёрдый голос презрительно сказал:
– Мерзавцы!
Воздух и стёкла снова вздрогнули от выстрела, а Зарубин громко крикнул:
– У!
И стукнулся головой о пол, точно кланяясь в ноги кому-то.
Стало просторнее, тише. Климков, забитый в угол, скорчившись на лавке, равнодушно подумал:
«Могло меня убить…»
Он устало оглянулся, человек в шапке стоял на площадке вагона, к нему, мимо Евсея, шагал Мельников, а Зарубин лежал вниз лицом на полу и не двигался.
– Я вас перестреляю – идите прочь! – сухо и громко раздалось на площадке, но Мельников перешагнул через Якова, схватил белокурого юношу поперек тела, бросил его на мостовую и диким голосом исступлённо закричал:
– Бей-й!
Торопливо трижды выстрелил револьвер, забухали глухие удары, кто-то заныл протяжно и жалобно, точно ребёнок:
– О-ой, ноженька…
И кто-то хрипло, с натугой выкрикивал:
– А-а… по башке-то его… а-а…
А тонкий истерический голос восторженно звенел:
– Рви его, голубчики, – дави его!.. Будет, прошло их времечко, – теперь мы их… Наш черёд…
И все крики вдруг покрыл громкий, полный тоскливого презрения возглас:
– Идиоты!
Евсей, пошатываясь, вышел на площадку и увидел с неё тёмную кучу людей. Согнув спины, взмахивая руками и ногами, натужно покряхтывая, устало хрипя, они деловито возились на мостовой, как большие мохнатые черви, таская по камням раздавленное и оборванное тело белокурого юноши, били в него ногами, растаптывая лицо и грудь, хватали за волосы, за ноги и руки и одновременно рвали в разные стороны. Полуголое, облитое кровью, оно мягко, как тесто, хлопалось о камни, с каждым ударом всё более теряя сходство с фигурою человека, люди озабоченно трудились над ним, а худенький мужичок, стараясь раздавить череп, наступал на него ногой и вопил:
– Пришло н-наше время…
Уже кончали дело, один за другим отходили с мостовой на тротуары, рябой парень вытирал руки овчиной полушубка и хозяйственно спрашивал:
– Кто взял его пистолет?
Теперь голоса звучали утомлённо, неохотно. Но на тротуаре, в маленькой группе людей у фонаря, был слышен смех. Обиженный голос горячо доказывал:
– Врёшь – я первый! Как он упал – тут я его сапогом в морду…
– Первый извозчик Михаила навалился, а потом я…
– Михаиле пуля в ногу попала…
– Ежели не в кость, так ничего!..
Эти, отведав вкуса крови, видимо, стали смелее, они оглядывались по сторонам несытыми глазами, с жадностью и ожиданием.
Среди улицы лежал бесформенный тёмный бугор, от него по впадинам между камней, не торопясь, растекалась кровь.
«Вот как они!» – тупо думал Евсей, следя за красными узорами на камнях. В тёмно-красном дрожащем тумане перед глазами Евсея явилось волосатое лицо Мельникова, негромко и устало прогудел его голос:
– Вот – убили…
– Скоро как…
– Утром тоже одного убили…
