Максим Горький
Иван Вольнов
– Не читайте бегом!
Эти слова очень верно определяли общее впечатление, – действительно казалось, что чтец не сидит, а именно бежит, перепрыгивая через какие-то ямы и кочки, торопясь достигнуть цели. Видно было, что и писал он «бегом», спеша рассказать как можно больше тяжёлого и страшного. Одна за другою, но бессвязно, необъяснённо следовали сцены драк, избиения баб, детей, лошадей, мужик перегрызал горло живому петуху, ревнивая баба вывёртывала сосок груди пьяной бобылки. Повесть каждой страницей кричала:
«Вот как страшно! Вот как! А ещё – вот как! И – вот как!»
Кончив читать, Иван смял рукопись, сунул её в карман и, отирая пот с лица, сказал:
– Ну, знаю, что плохо! Сам слышал, – ни к чорту не годится!
Борис Тимофеев подтвердил эту самокритику:
– Да, это ты – набухал сгоряча! Всю свою губернию дёгтем и кровью вымазал.
– Не стоит говорить, – согласился Иван, приглаживая волосы, рука его дрожала.
Ночью, на берегу моря, сидя в камнях, посеребрённых луною, в необыкновенной, тоже как бы окаменевшей тишине, которая возможна только над равниной спокойной, тяжёлой воды, Иван рассказывал:
– Я – не писал, а – спорил. Сам понимаю, что этого не надо было делать. Но хотелось показать, что я знаю страшного и подлого больше, чем знают Бунин, Чехов и всякие Родионовы[1]. Вот в чём ошибка. Желаете правды? Вот вам – правда! У меня её больше, чем у вас, и моя – тяжелее! Вы её издали видите, а я родился в ней, жил, буду жить!
Он очень долго и горячо говорил о том, что Тургенев, Григорович, Толстой изображали крепостных мужиков мягко, осторожно.
– Когда я читал их, так – оглядывался: разве это наши крестьяне – орловские, тульские, калужские? Места – наши, а мужик – не наш! У нас таких тихоньких – нет, я таких – не знаю, не видел. Я знаю страшного мужика, он живёт в грязи, в тоске, он – дикий и несчастный. Значит – что же? При крепостном праве – мужик лучше, благообразнее был?
Покуривая тоненькие итальянские папироски одну за другою, бросая окурки на застывшую воду, он говорил о «Подлиповцах» Решетникова:
– Они – где-то у чорта на куличках, от моей совести – далеко! А вот от моей деревни до Москвы триста вёрст. В Москве – университет, консерватория, Третьяковская галерея, Художественный театр и чорт её знает что ещё! А у меня в деревне – домовые, ведьмы, коновал лошадей портит, рожениц сквозь хомут пропихивают… понимаете?
После этой ночи он стал несколько доверчивее, откровенней, снова принялся работать над повестью и начал больше читать. Прочитал «Мужиков» Бальзака, «Землю» Золя, романы Ренэ Базена, Эстонье – французы успокоили его:
– Пишут деловитее наших, – сказал он.
Он легко находил общее между иностранной и русской литературой; прочитав «Последнего барона» Лемонье, он заметил:
– Это – тоже «Суходол».
Почти никогда не говорил о политике, о партийных программах, революционная литература не интересовала его.
– После прочитаю, – говорил он и всё более углублялся в работу писателя.
Эсеровская закваска его напоминала о себе не часто, но очень определённо. Как-то завязался разговор на тему о необходимости «выварить мужика в фабричном котле», он нахмурился и проворчал:
– Котлов-то нет. Да и строить их никому неохота, кроме иноземцев, а они – гости, которые легко становятся хозяевами…
В другой раз захмелевшая компания, вспомнив об Азефе, начала подтрунивать над партией, боевую славу которой создал провокатор. Вольнов, послушав насмешки минуту-две, сердито заявил:
– Глупо говорите! Азеф – мерзавец, но он предавал людей, а вот люди, которые предали и предают революцию, то есть, значит, весь народ, они – гораздо хуже Азефа!
И сквозь зубы произнёс странные слова:
– Бывало, что и отцы детей жандармам выдавали. Думаете – не было этого? Было…
Как-то незаметно для всех он женился на одной из эмигранток, от неё у него – сын, Илья; теперь это очень серьёзный юноша, отличных способностей. Жил Иван на берегу моря в обломке старинной, сторожевой башни, стена её опускалась прямо в море, и во время прибоя волны бухали по стене с такой силой, что всё дрожало в маленькой квадратной комнате с каменным полом.
В Россию Вольнов вернулся в 1917 году, весной. Его возвращение домой, в деревню, хорошо изображено им в повести, которую он писал в 1928 году, живя в Сорренто. Не знаю, кончил ли он эту повесть: судя по началу, она могла быть лучшим из всего, что ему удалось написать. Я встретился с ним в Москве в 1920 году, он приехал из Орла, где сидел в тюрьме. Безобидно и шутливо он рассказал, что местная власть не терпит его, сажала в тюрьму уже три раза и очень хотела бы расстрелять.
– Они меня арестуют, а мужики тихим манером – телеграмму Ильичу: выручай! Ильич выручит, а начальство ещё злее сердится на меня. Начальство по всему уезду – знакомое: кое-кто в пятом году эсерствовал, потом оказался мироедом, вышел на отруба, землишки зацапал десятин полсотни. Один начальник – сиделец винной лавки, другой был прасолом, в одной волости командует учитель, которого я знал псаломщиком, черносотенцем, наши ребята в шестом году хотели башку сломать ему. Вообще все там, кто похитрее, перекрасились, а мужик остался при своих тараканах. В Малоархангельске среди чекистов оказался ученичок мой, солдат, сын мельника, так он мне прямо заявил: «Иван Егоров, не шуми. Враг разбит, революция кончена, теперь надобно порядок восстановлять!» – «Как же, говорю, враг разбит, если ты командуешь! Как же революция кончена, если везде торчит ваша чёрная братия?»
Посмеиваясь и как будто не сожалея, он сказал:
– Все рукописи, записки мои арестовали и не отдают, должно быть, сожгли, черти!
Настроен он был хорошо: очень бодро, активно; трезво разбирался в событиях.
– Теперь – главное дело мужика на ноги ставить! Я там, у себя, организовал артель по совместной обработке земли, общественные огороды и ещё кое-что… Бедные мужики значение совместного труда отлично понимают.
Он похвалил мужиков ещё за что-то и тотчас же, как бы выполняя некую обязанность, обругал их за пьянство, за жадность.
– Привыкли в своих избах гнить, как покойники в могилах.
Был он с делегацией мужиков своего края у М. И. Калинина, был у Ленина. О Калинине кратко сказал:
– Староста – хорош! Мужикам очень понравился.
А на вопрос: какое впечатление вызвал Ленин, он ответил:
– От всякого интеллигента барином пахнет, а от него – нет!
О времени между 1917 и 1920 годами мне он ничего не рассказал, а на расспросы хмуро ответил:
– Зря болтался в разных местах.
После я узнал, что в 1918 году он дважды ездил в Сибирь за хлебом для Москвы, во вторую поездку очутился в Кунгуре среди анархистов, а затем – в Самаре, когда она была занята эсеровской «народной армией». Должно быть, именно в Самаре он близко наблюдал тех «вождей» партии эсеров, которые изображены им в повести «Встреча». Наша критика не обратила должного внимания на эту искреннюю и очень жуткую повесть, а она – один из наиболее ярких документов гражданской войны. Мне кажется, что здесь вполне уместно будет напомнить для характеристики Ивана Вольнова его предисловие к этой повести:
