Максим Горький
Фёдор Дядин
Дядин замолчал, задумался, остановясь у окна. Лукин поглядел ему в спину, на шею, его пёстрое лицо стало серьёзно, и, громко чмокнув губами, он сказал:
– Да-а, любопытный вы, землячок! Старовер, может быть? Из этих – как их? Их много эх ты!
– Весь народ – старовер! – ответил Дядин, не оборачиваясь. – Издавна, неискоренимо верует он в силу правды – о рабочем народе говорю, который всё начал на земле и всех породил.
На дворе кто-то считал сердитым голосом:
– Раз, два, три, четыре…
И вдруг заорал:
Куда швыряешь, слепой чёрт!
Небо темнело.
Дядин отвернулся от окна, тряхнул головой и, улыбаясь, ласково и тихо продолжал:
– Дед мой крепостной человек был. Ушёл от помещика, бросил семью – за правдой пошёл. Поймали его, били плетями. Выздоровел – опять бежал. И пропал навсегда! Теперь – не пропал бы! Легко стало правду найти. Слышен голос её отовсюду. Вот мы в тюрьме – и она здесь. Здесь! Хочешь, я тебе покажу это?
Он широко шагнул к двери, а Лукин, недоумевая, вскочил с койки и, встревоженный, забормотал:
– Погодите – что такое? Землячок!
Торжествующе улыбаясь, Дядин взглянул на него, постучал пальцем в железную задвижку глазка и выпрямился, говоря:
– В мыслях люди везде свободны!
– Позвольте! – тревожно сказал Лукин, тоже подвигаясь к двери. – И я желаю выйти… то есть имею нужду в коридор…
Он часто мигал глазами, взволнованный чем-то, шарил в кармане штанов, дёргал себя за ус.
– Ты не бойся! – ласково посоветовал Дядин. – Народ надёжный, не выдаст! Чего бояться? Вот увидишь.
Заслонка осторожно поднялась, Дядин наклонился, а Лукин, отодвигаясь к окну, сердито ворчал:
– Не желаю… может, вы не в своем уме… и желаю просить, чтобы меня перевели от вас, – да! Чтобы я один сидел, позвольте!
Дядин, видимо, не слышал его голоса, он подставил ухо к отверстию в двери и на несколько секунд замер, прислонясь к ней плечом.
– Правда ли? – глухо спросил он.
И голова его стукнулась о дверь.
– Разные сумасшедшие – а я страдай тут… – возвышая голос, бормотал Лукин; он вытягивал шею к двери, точно собираясь прыгнуть, и таращил глаза, свирепо округляя их.
Фёдор Дядин тяжело выпрямился, встал у двери спиною к ней, опустил голову и, отирая потное лицо, молчал секунду, две, три.
– Я, – высоким голосом воскликнул Лукин, – не желаю с вами – слышали? Желаю выйти! Вы тут говорите разное… я боюсь!..
Он тонко позвал:
– Надзиратель!
И голос его, взвизгнув, оборвался.
Дядин смотрел на него, печально покачивая головой. Лицо у него было серое, он задумчиво кусал губы, а пальцы рук его крепко сжались в кулак.
– Что вы? Пропустите меня в дверь! – потребовал Лукин, понижая голос.
– Вот ты чего боишься! – тихо сказал Дядин.
– И боюсь! – отозвался Лукин, пряча глаза. – Конечно! Может, вы не в своём уме!
– Да-а! – протянул Федор Дядин. – Стало быть, ты выпытывать меня послан?
Лукин приподнялся на носках и снова негромко позвал:
– Часовой! Эй!
– Ну, если ты шпион, – иди, скажи им, что всё сделал я, что я тебе сознался! Иди!
