Максим Горький
Фёдор Дядин
Он сыпал словами быстро, точно отвечал заученный урок, и в тихом шелесте его речи звучала вкрадчивая ласковость виноватого.
Дядин задумчиво нахмурился, полуприкрыл глаза и внятно сказал:
– А я тебя не припомню…
Маленький солдат выдвинулся из угла, сел на койку и зашептал:
– Мало ли нас там бывало! Забыть очень можно! Однако – теперь всех позабрали, то есть – совершенно всех!
– Всех? – переспросил Дядин и, выпрямляясь, улыбнулся.
– Окончательно! – подтвердил Лукин и наклонился, снимая сапог. – До последнего человека выловили! Слабость наша! Народ языки распустил, заливают друг друга. Испугались все. Думали – мы сила! А обнаружилось, что бред и – больше ничего. И, конечно, хотя многие приставали к бунту, но ведь больше из любопытства – чья возьмёт?
Сняв сапог, он ковырял между пальцев левой ноги, сопел и бормотал:
– Народ – он какой? Для него стараешься, а он разве понимает геройство? Да и вообще все… И эти тоже учители, господа! Примерно – Василий Иванович. Кто таков он? Неизвестно! Был, ходил, говорил, и – вдруг – нет его! Где? Может, он и не учил нас, а ловил? Говорят в тюрьме он. А как мы это знаем? Ничего не известно нам о нём…
Дядин повёл плечами и строго сказал:
– Ты этого не говори, земляк! Василий Иванович – верный человек, он настоящий апостол наш…
– Кто его знает? – вызывающе спросил Лукин. Дядин оглянул круглое, скорченное тело и внушительно произнёс:
– Я! Даже приму за него смерть.
Тогда Лукин схватил с пола сапог, выпрямился, радостно кивнул головой, тихонько воскликнул:
– Конечно, если вы…
– Погоди! – остановил Дядин. – Всех арестовать – нельзя.
– Отчего же? Одних – больше, других – меньше…
– А которых больше? – победоносно спросил Дядин. – Ты – знаешь?
– Конечно, сосчитать не могу, но…
Дядин остановил его движением руки и стал ходить по камере, а Лукин, ворочая головой, щупал его внимательным взглядом и мигал, слушая тихий, уверенный голос.
– Апостолов было совсем немного – двенадцать. Кто победил? Они!
За окном качали воду – визжал и стукал рычаг. Таяние времени ускорилось.
– А теперь – апостолов множество. Они есть дети духа народного. Тайно рождённые дети наши – пойми! Им известны все мысли и желания людей – известны! Апостол правды дорог народу – почему? В его груди моё сердце и твоё, и ещё тысяча. Когда тысяча сердец в одном – это сердце апостольское. И тысяча мыслей в одной голове – мыслей отовсюду взятых – и моя мысль и твоя. Соединённые, они горят и освещают нам невидимое, неясное нашему разуму. Это и называется – апостол народа. Священнослужитель правды мирской.
Дядин говорил трудно – брал рукой горло, сжимал его пальцами, конфузливо покашливал, с явным усилием сдвигая слова в нестройные ряды. Потемневшее от напряжения лицо стало добрым и мягким.
Положив сапог на колени, Лукин упёрся в койку руками, поднял кверху свой широкий нос, сощурился и жевал губами, точно голодный телёнок. Кожа его лба и щёк, густо окрашенная тёмными веснушками, морщилась, жёсткие волосы рыжих усов шевелились, и всё круглое тело вздрагивало, волнуясь под напором какого-то нетерпения. Он старался заглянуть в рот Дядина, точно хотел видеть тяжёлые слова, из которых слагалась задумчивая и уверенная речь солдата.
