Максим Горький
Ералаш
– Побольше А что?
Она сумрачно говорит:
– Уж крестились бы все в одну веру, без забот…
– Для вас какая вера приятнее?
– Своя. Спросил тоже.
– Какая – своя?
– Ну – наша! Христова!
Она смотрит на меня сердито и, видимо, хочет сказать что-то неприятное мне, но вдруг лицо ее изменило выражение, и она говорит невесело:
– Вера у нас – лучше, а мужики – хуже. Татаре вина совсем почти не пьют да и не дерутся.
– А многоженство?
– Ну, это старики богатые жадуют, а молодые редко!
Помолчав, подумав – она решительно говорит:
– Бабам это очень мешает – разноверие: татаре, мордва, столоверы разные, штунда.
– Мешает?
– Конечно. Бабам всё мешает.
И, снова помолчав, родит еще мысль:
– Вот говорят: бог для всех один.
– Да?
– А люди – разные.
– Так что же?
Она сердито бормочет:
– Привязался! Что да что…
Молодой татарин кружится по берегу, глядя в землю, точно он деньги потерял и всё ищет их. Он – точно теленок, привязанный невидимой веревкой на невидимый кол. Женщина, исподлобья поглядывая на него, смешно облизывает губы.
На полях теплая черная земля неустанно и обильно родит людей; они являются, точно суслики из нор, и пестрой, рассеянной кучей ползут к селу. Сзади их, далеко, на мутно-синей полосе неба сверкает золото хоругвей, – точно вспыхнули какие-то дневные звезды. Течет над землей тихий сочный гул, – от него звон жаворонков становится еще задорнее и радостнее колокольный звон.
Поет земля.
Выскочил Устин, смазанный маслом, в ярко начищенных сапогах, по животу пущена серебряная кучерская цепочка; он смотрит из-под ладони в поле и, без всякой надобности, надрывно кричит:
– Идут! Марфа – идут! Марья, что же ты всё сидишь, а? Ясан, где ж ты? А, господи…
Он весь дрожит, точно лететь собрался, а сзади на него лезет испуганный Ясан и тоже кричит:
– Гирь бул по пуд четыр, бачка, стал – тыри! Куда девал – не снай!
– Бултыри, сталтыри, – орет Устин, топая ногами, – дьяволы! Тыщу лет живете… Прохожий, вот – гляди: тыщу лет живут!
Со двора вышел черный петух, приподнялся на ногах, взмахнул крыльями и возгласил:
– Реку-у…
– Марья, гони его, задавят!
– Гони сам…
– Отчего?
– Что мне – и в праздник отдыху нет?
– Пропаду я с вами!
К перевозу шариками катятся мальчишки, быстро идут девицы, подобрав юбки до колен, в черных башмаках жирной грязи.
– О всепетая мати, – глухо несется с поля; там, над мохнатыми головами людей, сверкает, ослепляя, квадратный кусок золота, весь облеплен солнцем. Впереди иконы едет седобородый урядник верхом на белом коне, обрызганном грязью.
Краснолицая веселая баба звонко кричит:
– Дядя Юстин, на степи, с версту от балки, мертвяк лежит, совсем раскис…
– А ты – ори больше, дура! Наш?
– Не знай…
– Ну – царство небесное, только и всего… О господи, владыка пресвятая… Марь, становись к весам, гляди в оба. Ясан – где сестра?
Тысячная толпа темным валом катится к речке, готовая запрудить ее, лезет на паром, толкаясь и шумя, над нею колеблется икона, реют хоругви и, золотом в куске черной руды, сверкают ризы священников. Марья стоит бок о бок со мною, крестится, вздыхает, шепчет красными губами:
– Милая, сердешная… спаси-помилуй-сохрани… Мати господня…
И деловито говорит мне:
– Постой у весов с Ясаном, постереги, пожалуйста, как бы гири не украли, – я отбегу на минутку на одну…
Икону внесли на паром, он дрогнул и отделился от берега, разукрашенный ярким ситцем, кумачом и золотом.
– Тиш-ше! – кричит урядник, а монахи, толстые, точно караси, стройно поют:
– О всепетая мати…
На реке, вокруг парома, полощутся яркие пятна отражений, по улице мечется, растопырив крылья, черный петух, дородная Марфа сладко распевает:
