Максим Фарбер
Паутинка
Была, наверно, середина ночи, как я проснулась. Что-то странное, чему нет названия, мучило меня. 'Может, очередной приступ надвигается? Да нет… Непохоже'.
Чтоб отвлечься от мыслей о плохом, я стала изучать спящего Феру. Он ровно дышал, время от времени вздрагивая и булькая горлом. Что навело меня на мысль о собственной болячке, и о том, как теперь быть (ну ладно, к Чёрному не липнет, – он везунчик. Но ведь других то позаражать вполне могу. Не сидеть же мне в этом логове о старости. Рано или поздно Фера скажет, что я уже не так хороша, как когда-то; моё единственное сокровище – красота – окажется бесповоротно утрачено. И, если даже удивительная способность, подмеченная им – дар изменений – поможет какое-то время скрывать, то всё равно потом правда выплывет наружу. Леший прогонит меня, – а тогда…
"Агнеса", – сказал кто-то в моей голове (голос – ну очень похож на безвременно ушедшего брата!) – " Солнце моё. Так и то, что боль прошла – это тоже, честно скажи, ЕГО последствия? Дара изменений? А может, проще признать, что никакой "паутинки" не было – это ты сама себе внушила?"
Стоп. Сто-оп! Так вот что это были за странные ощущения. Меня ведь… не беспокоит моя глотка! От слова 'совсем'. Уж, казалось бы, сколько дней маюсь, да и недавно чуть не отплыла (как выразился лешак) – а теперь, нате-здрасте, взяло и прошло? Не может такого быть…
Снова и снова я проводила пальцем по шее. Все как прежде, сетка на коже есть; что ж я не чувствую знакомого зуда?
'Надо идти обратно. В город, к Пашке, Сашке и Кашке. Если кто-то способен понять, в чём причина, так это они'.
И вот поэтому, Фера, я больше не могу у тебя задерживаться. Ты сделал для убогонькой очень много; признаю, помощь твоя бесценна. Однако ж мы оба знаем, что я злоупотребила собственно самим твоим обществом, и живу в нахлебниках. Так не годится.
Я знаю, ты любое моё страдание согласен разделить до конца. Но сейчас-то речь не об этом… Сейчас речь о тайне – странной и страшной тайне. И что она значит, должна раскрыть я. Только я сама.
…Прощай, леший. Мне ещё долго предстоит странствовать по свету. А у тебя всё так и останется хорошо; я уверена.
В конце концов, должна же быть надёжная гавань, куда мне после всех эти перипетий возвращаться?
Спасибо за всё. Особенно – за то, что был со мной, когда я уже и сама отчаялась.
Пожелай мне удачи; я иду к землянам.
…Брести по колкой хвое, с сапогами в руках, не особенно трудно (я привыкла! Это Сашка у нас – нежное и трепетное создание: две-три минуты босиком во дворе – для неё уже непосильный подвиг. Оттого-то я всегда смеюсь над ней…) Впрочем, ладно. К делу сие отношения немного имеет, а забивать вам голову своими личными за… заморочками я не собираюсь.
Дорога к лагерю землян шла через деревню. Большую, кишащую грязным и оборванным людом (почти как у нас на Жучином Холме!) Понемногу рассвело; я проходила тесные улицы, где часто надо было озираться и шарахаться в сторону – прямо под ногами мельтешила голопузая малышня; кое у кого по предплечьям, горлу или рукам змеился иссиня-серый узор.
'Удивительно', – подумала я. – 'У них тут хворь свирепствует, а мне почему-то все равно'.
Носком сапога я пинала мелкие камешки, попадавшиеся по дороге. Ругалась про себя, если какой-то был слишком большим и тяжёлым (хоть у меня – как я только что говорила – грубые и выносливые ноги, я все же ими дорожу!) Но, несмотря на трудности пути, все-таки двигалась. Вперёд и вперёд, почти не думая, куда. Пока не пройду хотя бы половину Тропы – не стоит отвлекаться; пусть это будет поход ради самого похода. Так больше шансов, что я дойду.
Всюду передо мной были слабые, несчастные люди. Мужчины – полунагие, с грязно-бурой, а то и серой кожей, с иссохшими мышцами. Они до чертиков напоминали трупы; только глухой стон, исходивший у них из губ, давал понять, что это не так.
Женщины держались чуть бодрее (оно и не удивительно – когда мужиков, всех до одного, скосила 'паутинка', на ком остаются дом, огород, собака, дети?.. Вот что-то же. А вы говорите – баба от природы слаба. Ну да, конечно, слаба. И тоже не умеет противостоять хвори, а на помощь далеких друзей-землян ей надеяться – увы! Но, Карм меня побери, кто еще-то, пусть даже и в нездоровом виде, все это потянет?.. Эпидемия там, не эпидемия, – работать надо!..)
Среди этих людей ходил высокий светловолосый парень в маске, как у доктора. Парень втискивал больным в полуоткрытые рты странный кругляш ('Мистер Пилюлька', – хохотнула я). Раньше, когда я ещё жила у сэра рыцаря в замке, верила в торжество любви и добра, а также была гораздо меньшею эгоисткой, охотно представила бы в роли доброго лекаря… моего Марка. Это сейчас я знаю, что Марка Орм наделил холодным сердцем; что он никогда не унизится до помощи беднякам; что…
'Ой-ей, лапушка. А ведь ты ошиблась! Это о н, это сэр рыцарь! Ну как, скажи мне, к а к можно было не узнать?'
Картина маслом – умирающие закрыли своими телами всю улицу, а среди них ходит Марк, сокрушается (поминутно хватясь за за голову и говоря:
–– Боги, боги! Что же мне делать с ними?)
У Марка, как и у них у всех, грязные сизые нити на руке. Сам он, наверное, так же наплевательски относится к 'паутинке'… а может, наоборот. Может, и понимает, что не способен никого на самом деле вылечить, но не хочет тупо отсиживаться в замке. 'Ты прав, лорд. Всегда лучше что-то делать, даже если результата нет и не будет'.
Да-а; плохо я его знала, выходит! Хоть нас и связывало столько всего, – радость, печаль, боль, страх… Жаль, что мы провели вместе не так много времени (а мне-то раньше казалось – чертову уйму!) Жаль, что не смогли друг другом проникнуться как следует. Жаль, ничего из нашей любви не вышло!.. Теперь я, кажется, могу это сказать, – вот т а к. Честно, прямо; без задней мысли и без ехидства. Облегчения, правда, не чувствую, – но все равно, хорошо, что Орм на это сподобил. По крайней мере сейчас.
–– Привет, Агни, – равнодушно произнес Марк.
Мы стояли и глядели друг на друга. Просто глядели, – нам было не до обоюдного сочувствия и прочей сентиментальной (Орм меня заешь) муры.
–– Не волнуйся, – молвила я наконец. – Попрекать тебя тем, что давно в прошлом, я не стану.
–– Вот как? – криво усмехнулся он. – Что ж… Ты очень выросла за это время, Агни.
–– Ты выросла, Агни, – сказал он.
–– Ты теперь другая, – говорил он (и до жути напоминал мне Чёрного. Не самое приятное сходство, если подумать).
–– Ты меняешься, Агни, – говорил Марк. – Меняешься… на глазах; уже ты – не та девочка, что от меня уходила: тонкая, изящная и прекрасная, как полевой цветок. Смотрю вот сейчас, и вижу хмурую замкнутую женщину. Грубоватую, но вместе с тем – сильную. А кстати… ведь наряд-то твой тоже изменился!
–– Ты не первый, кто мне это говорит. Но мой наряд – тот же самый, – я мрачно рассмеялась. – Тот же самый, сэр рыцарь!..
–– Нет, нет. Платье вобрало дорожную пыль, сапоги тоже. Волосы собраны в торопливую прическу, не как когда-то, – помнишь, раньше ты распускала кудри, давала вольно опасть…
