Максим Рыбалко Боль видима

Глава 1

Холодная осень в Красноармейском районе Волгограда – это не время года, а состояние вещества. Воздух густел до состояния мутного раствора, в котором плавали частицы угольной пыли с ТЭЦ и запах болотной сырости. Для Кати это был идеальный бульон, в котором можно было раствориться самой.

Депрессия – это не печаль. Это отсутствие вкуса. Утрата запахов. Мир, завернутый в целлофан. Катя знала это с тех пор, как полгода назад перестала приходить Вера. Не умерла – исчезла. И будто кто-то выключил звук, цвет и тактильные ощущения, оставив лишь смутные вибрации сквозь толстую стеклянную стенку.

Проснуться – это было самое тяжелое. Не физически, а метафизически. Сознание возвращалось к Кате нехотя, обволакивая ее липкой, серой пеленой еще до того, как она успевала открыть глаза. За окном была осенняя волгоградская темень – в семь утра солнце еще не думало подниматься. Лишь тусклые оранжевые круги фонарей пробивали ночную мглу, высвечивая островки реальности: кусок асфальта, покосившийся забор, ветку голого дерева. Но между этими кругами лежала густая, почти физическая тьма, в которой, казалось, могло скрываться что угодно.

Депрессия была не болезнью, а атмосферой. Состоянием вещества, в котором ее квартира была законсервирована.

Она лежала, уставившись в потолок, где узор из теней от уличного фонаря казался слишком четким, почти чертежом. Очертания шкафа и торшера на мгновение сложились в профиль Веры. Катя зажмурилась, потом снова открыла. Тень была обычной. «Побочка», – мысленно прошептала она, глотая подступивший к горлу ком. Утренний ритуал: отрицать, списывать, заглушать.

На кухне ее ждал хаос, застывший в идеальном порядке. Чистая раковина. Пустая столешница. В холодильнике – йогурт с истекающим сроком годности и пачка масла. Она налила в стакан воды из-под крана. Вода была мутной, и сквозь муть ей почудилось, что на дне шевелятся черные, нитевидные тени. Она моргнула – и вода снова стала прозрачной. Рука дрогнула, и она вылила воду в раковину, предпочтя ничего не пить.

Она присела на стул, и ее взгляд упал на фото на холодильнике. Она и Вера, детство, дача. Улыбки настоящие. И тогда случилось нечто, отчего по коже побежали мурашки. Улыбка Веры на фотографии дрогнула. Уголки губ на снимке поползли вниз, а в глазах появилась бездонная тоска. Катя резко вскочила, отпрянув от холодильника. Сердце бешено колотилось. Она потрясла головой, с силой протерла глаза. Когда посмотрела снова – с фото на нее сияли две счастливые девочки.

– Хватит, – прошипела она себе, хватая со стола блистер с таблетками. – Просто хватит.

Пока она ждала, пока химическая анестезия начнет действовать, она подошла к окну. Оранжевый свет фонаря наполовину освещал двор. И в этом свете она увидела человека. Мужчина в сером пальто шел, неся перед собой гладкое, безглазое пятно кожи вместо лица. Он шагнул из круга света в тень между фонарями – и в темноте его силуэт на мгновение словно расслоился, расплылся. А когда он снова вышел на следующий островок света, лицо было на месте: обычное, усталое.

Катя отшатнулась от окна, прислонившись спиной к холодной стене. Это уже не было похоже на «побочку». Это было похоже на медленное, методичное гниение самой реальности вокруг нее. И самое ужасное, что ей было все равно. Все равно, словно это происходило не с ней, а с кем-то другим, за толстым стеклом. Это равнодушие было страшнее любых призраков.

Она посмотрела на свои тонкие, бледные пальцы. Они казались ей чужими. Потом подошла к зеркалу в прихожей. Отражение было тусклым, будто покрытым слоем пыли. Она провела рукой по стеклу, но оно было чистым. В тусклом отблеске уличного света она всмотрелась в свои глаза цвета хвои. Глубоко внутри них, в зрачках, на долю секунды что-то мелькнуло. Словно далекая вспышка молнии в непроглядной ночи. Словно чей-то взгляд изнутри.

Катя резко натянула куртку. Ей нужно было на работу. В лабораторию. Туда, где были цифры, графики и гул приборов. Туда, где мир еще подчинялся законам. Хотя бы на время.

Лаборатория бактериологического контроля на водоочистных сооружениях была ее аквариумом. Стекло и сталь, стерильный свет люминесцентных ламп, монотонный гул вытяжных шкафов. Здесь не нужно было чувствовать. Здесь нужно было делать. Отмерять, фильтровать, титровать, записывать. Рутина была анестезией. Здесь все подчинялось логике, прописанной в ГОСТах. Отмерь, профильтруй, простерилизуй, запиши. Рутина как ритуал. Как мантра.

И был еще Гул. Гул термостатов, вытяжных шкафов, центрифуг и насосов. Низкочастотный, ровный, он стал саундтреком ее онемения. За годы работы Катя перестала его замечать, как не замечают биение собственного сердца. Он просто был. Фоновая вибрация мироздания, заменявшая ей пульс. Пока он звучал, мир хоть как-то держался в равновесии.

Но в последние дни и этот Гул начал сбоить.

– Кать, смотри, опять твои пробы чудит, – голос лаборантки Лизы, сидевшей напротив, прозвучал как из далекого тоннеля. Катя медленно подняла взгляд от монитора, где застыли немыслимые пики хроматограммы.

– Опять этот полимер. Словно кто-то в Волгу нанопаутину спускает.

В этот момент один из старых холодильников для проб на противоположной стене затих. Не выключился, а будто захлебнулся. На долгую, тягучую секунду воцарилась звенящая тишина, и Катя почувствовала, как что-то сжимается у нее под ребрами – призрак забытого страха. Потом мотор с надрывным всхлипом заработал вновь, но уже на другой, более визгливой ноте.

– Спишем на мою рассеянность, – глухо ответила Катя, отодвигая пробирку. Но она списывала это не на рассеянность. Она списывала на новую, непривычную паузу в гуле центрифуги, на странный, прерывистый хрип дистиллятора. Казалось, сама материя лаборатории, эта последняя опора предсказуемости, начала давать трещины. И сквозь эти трещины просачивалось Нечто.

Рука сама потянулась к ящику стола, где лежали блистеры с таблетками. Маленькие, белые, гарантированно отключающие чувства. А под ними лежала фотография. Единственная, которую она не смогла убрать. Она и Вера, на набережной. Всего два года назад. Вера, заливаясь смехом, пыталась удержать на голове огромную панамку, а Катя, щурясь от солнца, смотрела на нее с улыбкой. Настоящей. Той, что была до.

До того дня, когда Вера не вернулась домой. Не с работы, не из клуба, не от подруги. Просто… вышла из дома утром и не вернулась. Как миллионы людей. Как сотни тысяч пропавших, чьи лица годами висят на остановках и досках объявлений.

Сначала был шок. Потом – лихорадочная, исступленная надежда. Обзвоны всех больниц и моргов. Десятки заявлений в полицию, превратившиеся в единое, гигантское, безразличное дело «о без вести пропавшей». Волонтеры, поисковые отряды, следователи, сначала внимательные, потом все более формальные. Катя сама обошла каждый двор, каждый подвал в их районе, вглядывалась в лица прохожих, пока глаза не начинали болеть. Она печатала и развешивала листовки с улыбающимся лицом сестры, пока эта бумага не стала казаться ей иконой, перед которой она бессмысленно молится.

С каждым днем, когда Вера не находилась, гасла какая-то маленькая, но важная часть ее самой. Вера пропала, забрав с собой и веру в справедливость и целесообразность этого мира, оставив после себя пепелище. А потом и силы кончились. Поиски сошли на нет, перетекли в ритуал автоматизма: раз в месяц-два она машинально распечатывала новую пачку листовок и клеила их поверх старых, выцветших. Жизнь разделилась на ДО и ПОСЛЕ, а в этом ПОСЛЕ не было ни смысла, ни цвета, ни вкуса. Только вина. Глухая, давящая вина выжившей.

Она с силой захлопнула ящик, отсекая поток воспоминаний.

Она запила таблетки глотком дистиллированной воды из лабораторной колбы, зная, что это вредно. Но какая разница? Ее тело было таким же пустым и лишенным минералов, как и эта жидкость.

– Тебе надо отвлечься, погулять где-нибудь. В центре, на набережной, – Лиза смотрела на нее с жалостью, которую Катя ненавидела ещё сильнее, чем свою надоедливую коллегу. Эта жалость была постоянным напоминанием, что она – сестра пропавшей. Живой памятник чужой трагедии.

– На набережной ветрено. И люди, – Катя запила таблетки глотком дистиллированной воды из лабораторной колбы, зная, что это вредно. Но какая разница? Ее тело было таким же пустым и лишенным минералов, как и эта жидкость…

Смена тянулась бесконечно. Катя делала вид, что заполняет журналы, а сама смотрела в окно на серые корпуса очистных сооружений и уходящую за горизонт гладь Волги. Река сегодня была цвета свинца. Или это просто так ей казалось?

По пути на остановку она механически отмечала знакомые вехи своего района. Дорога, вечно в колдобинах. Заброшенный кинотеатр «Юбилейный», его некогда гордый фасад теперь покрывали трещины и выцветшие афиши десятилетней давности. Местная достопримечательность – памятник упадку. Она села в подъехавший автобус №77.

Автобус был набит под завязку. Катя вжалась в стекло, стараясь ни на кого не смотреть. За окном плыл Красноармейский район во всей своей противоречивой красе. Бульвар Энгельса, где под внезапно накрапавшим дождем метались люди, пытаясь укрыться под редкими козырьками магазинов. Громада судостроительного завода, некогда ковавшего речную славу страны, а ныне – молчаливые, ржавеющие корпуса с выбитыми стеклами и полуразваленный кирпичный забор. Потом автобус вынырнул на трассу, и открылся вид на заросли бурого камыша, бескрайние и по-осеннему меланхоличные, отделявшие район от Кировского.

На «ТЮЗе» она вышла, чтобы пересесть на трамвай. Всегда любила трамваи. В их мерном, убаюкивающем покачивании был свой, особый гипноз. Ритм рельсов усыплял внутреннюю боль, превращая ее в фоновый шум. Она села в почти пустой вагон «четвёрки», заняла свое привычное место у окна.

И позволила себе раствориться.

Сначала просто смотрела, как по стеклу ползут капли, размывая серый мир в акварельные пятна. Потом закрыла глаза, подчиняясь давней привычке и химической дремоте таблеток. В ушах стоял ровный гул, похожий на помехи в эфире.

Именно сквозь этот гул она сначала не поняла, что происходит.

Катя открыла глаза.

И увидела, как по стеклу, прямо перед ее лицом, стекает капля дождя.

Она была не такой, как другие. Не прозрачной, а… мерцающей. Словно состояла из жидкого серебра. Капля ползла вниз, и за ней оставалась не мокрая полоса, а чистота.

Не чистота в смысле «вымыто», а Чистота с большой буквы. Пустота. Отсутствие чего бы то ни было. Стекло за этой полосой не просто протерли – его стерли. За ним не было ни домов, ни неба, ни людей. Только ровный, беззвездный, тускло-серый фон.

Катя замерла, не веря своим глазам. «Галлюцинация. Передоз. Надо просто перетерпеть».

Но следующая капля сделала то же самое. И еще одна. Мир за окном начал расползаться, как акварельный рисунок под струей воды. Пятна пустоты расползались, сливались. Здания теряли контуры, люди исчезали, не успев испугаться.

Трамвай дернулся и замер на середине пути. Гул двигателя стих. Воцарилась тишина, более оглушительная, чем любой звук.

Катя медленно обернулась. Салон был пуст. Ни водителя, ни двух старушек, что сидели сзади. Только она.

Паника, острая и животная, накатила внезапно, смывая химическое спокойствие. Она рванулась к выходу, с силой нажала на двери. Со скрипом они раздвинулись ровно настолько, чтобы можно было протиснуться. За ними не было асфальта. Был искаженный, «полосатый» мир, словно кто-то взял гигантский рашпиль и прошелся им по улице, смешав куски реальности с кусками не-бытия.

Жуткая, разрывающая голову боль сдавила виски. Катя, ничего не видя, выпрыгнула из вагона и побежала, спотыкаясь о невидимые неровности. Мир вокруг «полосил» и плыл. Она падала, поднималась и снова бежала, пока очередная волна боли не сбила ее с ног. Катя рухнула в лужу, захлебываясь собственным дыханием. Боль в голове была такой невыносимой, что ей почудилось, будто кости черепа вот-вот разойдутся.

Когда она смогла открыть глаза, залитые слезами агонии, она увидела их.

Двое. Высокие, в облегающих костюмах цвета мокрого асфальта. Их шлемы были гладкими, без видимых стыков.

Тот, что был чуть ниже, присел перед ней. Его движения были до жути плавными, выверенными, но, когда он протянул руку с устройством, Катя на мгновение почувствовала что-то необъяснимое – призрачное ощущение, будто она уже видела эту точную последовательность движений где-то во сне. Ледяной укол в ухо отсек эту мысль.

Абсолютная тишина, а потом – визг, разрывающий душу. Стук. Азбука Морзе, вбиваемая прямо в мозг. Чужие воспоминания. Огненное небо. Руины.

Боль вернулась, вырвавшись на свободу. Катя закричала, чувствуя, как по лицу течет кровь.

И тогда она увидела.

Сначала – скелеты. Не человеческие. Потом – плоть, органы… Его биология была чужой, непостижимой. И все же, когда ее взгляд, аналитический и острый, скользнул по тому, что должно было быть лицом под шлемом, ее пронзило странное ощущение – не дежавю, а его полная, пугающая противоположность. Жамевю. Ощущение, что ты смотришь на что-то до боли знакомое, но твой мозг отказывается это узнавать, выдавая лишь сигнал глухой тревоги.

Устройство с хлюпающим звуком покинуло ее ухо.

Боль отступила, оставив после себя лишь вакуум и шок. Химический туман в голове рассеялся.

Первый «Ангел», тот, что стоял, резко отступил на шаг.

– Интенсивность Осадков запредельна. Сбой калибровки…

Тот, что приседал, оставался неподвижным. Он смотрел на Катю. И в этой идеальной, безличной позе была какая-то неестественная застылость, будто он был статуей, в которую вложили всю тяжесть мира.

И вот тогда она поняла каждое слово, которое он прошипел, глядя на данные у себя на запястье. В его механическом голосе не было ни капли эмоций. И от этого фраза прозвучала в тысячу раз страшнее.

– Угроза уровня «Индиго».

Второй Ангел, до этого момента остававшийся в стороне, сделал резкое, отрывистое движение. Его рука с молниеносной скоростью рванулась к поясу, где в складках костюма угадывался контур иного устройства – не биологического, а холодно-металлического. Щелчок, и в его ладони вспыхнул стержень ослепительно-белого света, напоминающий клинок, но без лезвия – просто сгусток яростной энергии, от которого воздух затрещал и поплыл маревом.

Для Кати это не было попыткой обездвижить или схватить. В ее залитом адреналином и болью сознании это был единственно возможный вывод – кинжал. Молчаливый приговор. Приведение его в исполнение.

Инстинкт выживания, глухой и непререкаемый, сломал паралич. Она рванулась с земли, оттолкнувшись от скользкого асфальта. Слезы, смешанные с кровью, текли по ее лицу сплошной пеленой, застилая мир розоватой, мутной пеленой. Она не видела дороги, не видела, куда бежит. Холодный воздух сжигал лёгкие. Она видела лишь размытые пятна «полосатой» реальности – полосы знакомого города, проступающие сквозь наступающую серую Пустоту.

Ноги подкашивались, подошвы скользили по мокрому. Она бежала, спотыкаясь о невидимые неровности, окунувшись в хаотический калейдоскоп мелькающих образов: вот угол стены, вот темный проем подъезда, который оказывался лишь намалеванным на воздухе пятном, вот асфальт под ногами внезапно исчезал, и она проваливалась по щиколотку в ледяную жижу, чтобы на следующем шагу снова найти твердую опору.

Она слышала за спиной не голоса, а нарастающий гул, похожий на рев реактивного двигателя, и ритмичный, тяжелый стук, от которого вибрировала земля. Ей не пришло в голову, что это мог быть звук их шагов или работа двигателей их неизвестного транспорта. Ей казалось, что это бьет ее собственное разорванное сердце, выскакивая из груди и отдаваясь эхом в искаженном пространстве. Её гнала вперед лишь одна мысль, ясная и пронзительная, как осколок стекла: «Они хотят меня стереть. Как это делает дождь».

Она врезалась плечом в темный, едва заметный проем – дверь в какой-то старый подвал или бомбоубежище, которая с скрипом поддалась. Катя кубарем скатилась по короткой лестнице в темноту, ударилась спиной о стену и замерла, пытаясь заглушить хриплое, надрывное дыхание.

Наверху, сквозь приоткрытую дверь, лился тусклый, искаженный свет «полосатого» мира, но здесь, внизу, была лишь густая, почти осязаемая тьма, пахнущая сыростью, плесенью и столетиями пыли. Где-то в глубине помещения, у самого потолка, тускло мигала и шипела одинокая лампочка в решетчатом плафоне, отбрасывая на стены пляшущие, уродливые тени. Этого света едва хватало, чтобы различать очертания помещений, но он делал мрак еще более зловещим.

Тишина. Только стук крови в висках и ее собственные всхлипы. Ни гула, ни тяжелых шагов.

Дрожащими руками, на ощупь, она поползла вдоль стены. Пальцы – тонкие, длинные, пальцы химика, привыкшие к точным движениям, – наткнулись на шершавую штукатурку, потом на холодный, липкий кафель. Скребнув по нему ногтями, она нашла знакомый выступ – смеситель. Рычаг поддался с трудом, с глухим скрежетом, и из горловины с присвистом хлынула ржавая, ледяная вода.

Катя с жадностью подставила лицо под поток, смывая с губ солоноватый привкус крови, ощущая, как холод притупляет боль в разбитых коленях и проясняет сознание. Она промыла глаза, залитые слезами и кровью, и, наконец, смогла разомкнуть слипшиеся ресницы.

Прямо перед ней, в тусклом свете одинокой лампочки, поблескивало старое, потрескавшееся зеркало над раковиной. В его мутной глубине на нее смотрело чужое лицо. Лицо молодой женщины, двадцати семи лет, но до неузнаваемости изможденное. Темные волосы, постриженные в аккуратное каре – некогда практичное решение, а теперь просто рамка для страдания, – слиплись и растрепались. Из-под темных прядей смотрели огромные глаза, цвет которых в этом свете было не разобрать, но Катя-то знала, что они цвета хвои – сейчас они казались просто черными, бездонными провалами на фоне мертвенной бледности кожи. Резкие скулы и линия подбородка, всегда придававшие ей изящную остроту, теперь проступали слишком четко, выдавая нездоровую худобу – результат месяцев борьбы с депрессией и таблетками, съедавшими аппетит. Фигура, когда-то стройная и привлекательная, теперь была просто хрупкой. По виску из царапины сочилась алая нить крови, медленно растекаясь и смешиваясь с мокрыми прядями. Губы были разбиты, подбородок исцарапан. Это было лицо загнанного, насмерть перепуганного зверька. Но в этих глазах, помимо страха, было нечто новое – ошарашенное, ледяное понимание. Понимание того, что все это не сон. Не галлюцинация.

Она медленно провела тонкими пальцами по своему отражению, по каплям воды на щеках, по кровоподтеку. Отражение повторило ее движение.

– Это я, – сиплый, сдавленный шепот сорвался с ее губ, прозвучав в тишине подвала как приговор.

И в этот миг из темноты за ее спиной, тихо, без единого скрипа, раздался спокойный, но абсолютно чужой голос:

– К сожалению для тебя, да. Это все еще ты.

Катя резко обернулась, прижимаясь спиной к холодной раковине. В горле пересохло, сердце бешено колотилось, готовое вырваться из груди.

Из глубокой тени, за пределами островка света от лампочки, отделилась человеческая фигура. Мужчина. Лет сорока, не больше. Обычная, потертая куртка, ничем не примечательные джинсы. Но его лицо… Оно не выражало ни страха, ни удивления, ни даже обычного любопытства. Оно было спокойным. Слишком спокойным для человека, нашедшего в подвале окровавленную, обезумевшую незнакомку. Его взгляд был тяжелым и оценивающим, будто он рассматривал не человека, а сложный прибор, выдавший неожиданные показания.

– Успокойся, – его голос был ровным, без угрозы, но и без сочувствия. Чистая констатация. – Здесь, в этой точке, они тебя не увидят. Пока что.

Катя попыталась что-то сказать, но издала лишь хриплый, нечленораздельный звук. Она сглотнула ком в горле, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он знает. Знает, от кого она бежала.

– Ты… ты кто? – наконец выдохнула она.

– Сейчас это неважно. Важно то, кто ты. И что с тобой только что случилось. – Он сделал шаг вперед, и свет лампочки упал на его руки. На сгибе большого пальца левой руки она увидела шрам – не царапину, а старый, аккуратный, почти геометрический рубец, похожий на тавро. – Ты видела их. Слышала. И, если ты здесь, значит, они уже просканировали тебя. Что они сказали?

Вопрос был задан так, будто он спрашивал о погоде. Катя, все еще не в силах поверить в происходящее, машинально прошептала:

– Угроза уровня «Индиго»… Что это значит?

Мужчина медленно кивнул, и в его глазах мелькнуло нечто похожее на мрачное удовлетворение.

– Значит, я не ошибся. Значит, «Осадки» вынесли на поверхность не просто еще один сбой. – Он бросил осторожный взгляд в сторону двери, ведущей на улицу. – Нам нельзя здесь оставаться. Они не уйдут. Они будут искать, пока не найдут. Или пока не решат, что проще «обнулить» весь этот сектор.

От этого слова – «обнулить» – по коже Кати пробежал ледяной холод. Она вспомнила, как таял мир за окном трамвая.

– Обнулить… это как… стереть?

– Вполне точная формулировка, – он снова посмотрел на нее, и в его взгляде появился намек на что-то, кроме холодной оценки. – Слушай меня внимательно. Твое понимание реальности только что сломалось. То, что ты видела, – не галлюцинация. Это система. Та самая, в которой мы все живем. И она дает сбой. А ты… – он указал на нее тем самым пальцем со шрамом, – ты для них не просто ошибка. Ты – вирус. И сейчас главный вопрос не в том, кто они. А в том, готова ли ты узнать, кто ты.

Он протянул ей руку. Не чтобы помочь подняться. Это был жест выбора.

– Идем. Или оставайся, и через десять минут станешь частью серого фона.

За его спиной, в темноте подвала, Катя заметила еще один проем – узкую, почти невидимую в стене дверь, ведущую вглубь, в еще более непроглядный мрак.

Катя смотрела на протянутую руку. Внутри у нее все замерло. Голос здравости, приглушенный месяцами апатии, кричал, что нельзя идти за незнакомцем в подземелье. Но этот крик тонул в оглушительном гуле правды, которая обрушилась на нее за последние минуты. Ангелы. Дождь, стирающий мир. Слово «обнулить». Оно висело в воздухе тяжелым, металлическим привкусом.

Она медленно подняла взгляд с руки на его лицо.

– Почему я должна тебе верить? – ее голос был хриплым, но в нем появилась сталь. Год отчаяния и поисков научил ее не доверять красивым обещаниям.

– Потому что я не предлагаю тебе веру, – парировал он. – Я предлагаю доказательства. И шанс. В отличие от них, – он мотнул головой в сторону выхода, – я даю тебе выбор. Ошибиться и умереть – или узнать правду и, возможно, выжить. Немного дольше.

Он не отводил руки. Его терпение было пугающим. Он не уговаривал, не давил – просто ждал, будто уже видел этот выбор множество раз и знал его исход.

Катя сделала шаг. Не вперед, к нему, а в сторону, к треснувшему зеркалу. Она снова посмотрела на свое отражение – на испуганное, изможденное лицо с темными провалами глаз. Лицо жертвы. Лицо сестры пропавшей. Лицо, которое она видела все эти месяцы.

А потом она вспомнила Веру. Не ту, что на старой фотографии, а ту, что исчезла. Она вспомнила свое бессилие. Бесконечные хождения по кабинетам, где ее вежливо списывали со счетов. Свой страх, свою надежду, свое отчаяние. Она прошла через ад беспомощности. И сейчас, впервые за долгое время, перед ней был хоть какой-то путь. Пусть в темноту. Пусть к незнакомцу. Но путь.

Она глубоко вдохнула, ощущая, как холодный воздух обжигает легкие, и повернулась к нему.

– Меня зовут Катя, – сказала она, и в голосе послышалась тень былой твердости.

– Артем, – коротко представился он. – Теперь идем. У нас мало времени.

На этот раз она послушалась. Ее пальцы едва коснулись его ладони – холодной и шершавой – и тут же отдёрнулись. Контакта не получилось, но жест был понятен.

Он развернулся и скользнул в темный проем. Катя, отбросив последние сомнения, шагнула за ним.

Катя шагнула в темный проем за спиной Артема, и тяжелая, невидимая в темноте дверь бесшумно захлопнулась позади, отсекая даже тусклый свет из подвала. Наступила абсолютная, давящая тишина, нарушаемая лишь ее собственным прерывистым дыханием. Она не видела ничего, даже своей руки перед лицом.

– Держись за мою куртку, – его голос прозвучал прямо перед ней, заставив вздрогнуть. – Шаг в сторону – и я тебя не найду. Надолго.

Ее пальцы нащупали грубую ткань его куртки. Она дернулась вперед, боясь отстать даже на сантиметр. Они двинулись. Под ногами был не пол, а сырая, скользкая земля. В воздухе висела промозглая, ледяная сырость, пахнущая вековой плесенью, ржавчиной и чем-то еще… сладковатым и химическим, словно озон после грозы.

– Где мы? – прошептала она, и ее голос был поглощен мраком без эха.