Макс Вебер
Власть и политика (сборник)

Полная версия

* * *

А. Ф. Филиппов
Социология и проклятие политического

I

Макс Вебер – один из самых знаменитых классиков социологии. Даже те, кто далек от нее, скорее всего слышали о «протестантской хозяйственной этике», «легитимности» и «харизме», «рациональной бюрократии» и «свободе от ценностей». Эти и многие другие понятия до сих пор широко используются в социальных науках. Из социологии они переходят в мир повседневности, к преподавателям и журналистам, к образованной публике, осведомленной по меньшей мере о некоторых концепциях, авторство которых принято приписывать Веберу. Быть может, самый большой публичный успех ученого состоит именно в том, что его идеи начинают казаться банальными. Конечно, специалисты знают, что пик интереса к Веберу в самой науке уже миновал, хотя и совсем недавно. В последней четверти прошлого века шло оживленное обсуждение «ренессанса классиков» в социологии; история науки должна была сыграть важную роль в ее теоретическом обновлении. Сочинения Вебера перечитывались заново не с точки зрения образования, а для того, чтобы дать новый старт научным исследованиям, потерявшим в то время, как казалось многим, правильный курс. Старые работы Вебера были переизданы в составе полного, критического собрания сочинений, в свет выходили все новые научные труды о Вебере и проводились конференции. Отзвуки этого повышенного внимания различимы до сих пор. Хотя прорыва не произошло и мировая социология не обновилась, уровень освоения текстов Вебера заметно вырос. Влияние «веберовского ренессанса» будет ощущаться еще долгие годы. Однако наука не может стоять на месте, даже если время от времени возвращается к истокам. Заново прочитанный Вебер не быстро, но все же становится в наши дни в первую очередь автором, которого надо изучать в целях образования и в меньшей мере использовать в текущих исследованиях, если только они не носят историко-социологического характера. Другое дело – обратное влияние исследований на обучение профессии. Хорошее знание классики, не получая продолжения в исследовательской практике, становится родом «общего образования», необходимого базиса для усвоения более современных теорий и исследовательских техник. В этом смысле время для классики сейчас уже не лучшее, хотя и далеко не худшее.

Все это происходит не в первый раз. Изменения в социальной жизни делают классические работы то более, то менее актуальными, другое дело, что отказаться от них в принципе социология не может. Так она во всяком случае до сих пор была устроена. Несколько десятилетий назад английский исследователь Уильям Аутвейт сравнил социальные науки с бегуном на дорожке: после низкого старта – стремительное движение вперед, но недолгое; потом спортсмен возвращается и долго рассматривает стартовые колодки. Аутвейт имел в виду то внимание, которое в социологии уделяется вопросам обоснования знания и даже самой возможности этой дисциплины, т. е. вопросам скорее философским, нежели собственно научным. Но то же самое можно сказать и о постоянно возвращающемся интересе к классическим текстам, которые многим напоминают о философии. Если считать социологию обычной наукой, такой повышенный интерес к тому, что было написано около сотни лет назад, объяснить невозможно. Рано или поздно все некогда значительные научные тексты устаревают навсегда, а если этого не происходит, то, значит, и с наукой что-то не в порядке. Однако социология во многом не похожа на другие науки. Она не только не может, но и не должна соревноваться с ними. Характер ее главных вопросов в меньшей мере связан с установлением тех или иных фактов или с нахождением некоторых законов или регулярностей, которые позволяют эти факты объяснять и предсказывать. Гораздо важнее осмысление фактов, т. е. выяснение того, что они означают. Вот почему вновь и вновь идут эти споры: одни социологи говорят, что без философии не обойтись, а другие именно философские рассуждения (или такие аргументы, которые не искушенному в философии читателю кажутся философскими) считают главной слабостью, не позволяющей социологии стать полноценной наукой. Несмотря на все философское значение текстов Вебера, которое было осознано уже его современниками (впрочем, далеко не сразу и не единодушно), надо иметь в виду, что он, подобно другим классикам, хотел утвердить социологию как самостоятельную науку, пусть и отличающуюся от наук о природе, но все же отвечающую общим критериям научности. Он настаивал на том, что полученные им результаты могут быть перепроверены, подвергнуты критике и, рано или поздно, будут преодолены. Так устроена любая наука. Но в социологии с текстами Вебера этого не произошло, несмотря на развитие научного знания в тех областях, которыми он занимался, и несмотря на критику, которой его подвергали практически непрерывно, с того самого времени, как появились его первые публикации. Дело, конечно, не только в философской основательности текстов. «Качество», «фундаментальный характер», «изощренность» – это все правильные слова, но совершенно недостаточные. Есть более важный момент.

Социология возникла (это стало уже общим местом) как ответ на появление модерна или как один из проектов модерна, способ, каким социальная реальность последних веков рефлексирует, оборачивается на себя самое, в себе самой производит знание о себе как о чем-то не вполне очевидном, нуждающемся в сопоставлениях и обоснованиях^[1]. Если бы общество модерна оставалось неизменным в своих главных чертах, социология могла бы походить на другие науки со всеми их достоинствами и недостатками. Объект исследования оставался бы, в основном, постоянным и только познание его продвигалось, происходили бы открытия или научные революции, кто знает. Если бы общество модерна осталось в прошлом, то радикально сменилась бы и основная форма знания общества о себе самом, как бы она ни называлась, она стала бы другой. Социология никогда не была единственной в своем роде, но сейчас ее конкуренция с другими формами знания обострилась. Атаки на социологию часто обосновываются именно так: не только познание идет вперед, но и социальная жизнь уже мало чем напоминает общества XIX – начала XX в. Однако, возможно, с социальной жизнью происходит нечто иное, на что и указывали социологи, предпочитавшие не соблазняться идеей постмодерна и предлагавшие понятия иного модерна, высокого, или позднего. Модерн не исчезает, но преобразуется, знание о нем, полученное 100 и более лет назад, частично устаревает, но не вовсе архаизируется, социология теряет позиции в обществе, но не исчезает и не перестает основываться на классиках, по крайней мере в том, что касается ее основополагающих вопросов. Однако читать и понимать классиков трудно. На этом мы сейчас и остановимся.

Снижение интереса к классикам является, помимо прочего, одним из следствий общего упадка академической культуры. Требующие от читателя подчас огромного напряжения научные тексты Вебера оказываются непосильными для многих социальных ученых. У него берут (если вообще берут) самое ясное и, казалось бы, простое, чтобы потом отказаться от его схем в пользу других, еще более простых и непродуктивных. Нет ничего проще, чем приписать Веберу (неважно, соглашаясь или споря с ним) утверждения вроде того, что капитализм родился благодаря протестантской этике, харизма – это безоглядная любовь к вождю, а бюрократ рационален. В них не будет полной неправды, но только такая правда хуже всякой лжи. Научное высказывание не существует вне теоретического и исторического контекста, тонкости и оговорки иногда сильно меняют смысл центрального утверждения, а исторический материал, который должен был бы подтверждать тезис, может со временем превратиться в лучшем случае в его иллюстрацию. Вебер, отличавшийся стремлением к точности и доказательности, труден для адекватного понимания и интерпретации, в частности потому, что приходится учитывать все эти аспекты. Этим сложности, однако, не ограничиваются.

II

Воспитанный в лучших традициях немецкого гуманитарного образования, Вебер обладал большим риторическим даром. Он был прекрасным оратором и публицистом, мог высказываться очень доходчиво, в расчете на широкую образованную публику. Но его теоретико-методологические сочинения трудны как в отношении содержания, так и по стилю: длинные фразы, множество оговорок и пояснений, сноски и примечания, которые иногда разрастаются настолько, что читатель рискует забыть основной текст. Все это, хотя и не было, возможно, осознанной стратегией усложнения^[2], разумеется, не случайно. Вебер шел через проблематику и аргументы разных наук, обосновывая новую.

По образованию Вебер был юристом, специалистом по истории торгового права; с преподавания этого предмета началась и его университетская деятельность, сначала внештатная (в качестве приват-доцента и экстраординарного профессора). Вскоре произошел крутой поворот, и в дальнейшем его позиции ординарного, т. е. штатного, профессора в университетах были по преимуществу связаны с национальной экономией^[3]. Последняя в его жизни кафедра в Мюнхене – это должность ординарного профессора национальной экономии, истории хозяйства и наук об обществе, а предпоследняя – в Вене, где он был профессором политической экономии. Различия между политической экономией, национальной экономией и социальной экономикой, речь о которой еще впереди, имели значение, но в общем они не настолько велики, чтобы обсуждать их здесь подробно. В наши дни социологи, экономисты, юристы и историки принадлежат к разным научным цехам, между ними лишь редко возникают взаимный интерес, пересечения и диалоги. Во времена Вебера дела обстояли иначе, экономическая наука и социология только формировались, причем экономисты продвинулись на этом пути намного дальше. На становление Вебера как ученого сильно повлияли дискуссии, которые шли между экономистами австрийской школы и представителями немецкой исторической школы национальной экономии. Австриец Карл Менгер считал, что экономическую науку надо строить как строгую общую теорию, а Густав Шмоллер, его непримиримый противник, доказывал, что изучать надо не общие законы экономической жизни, а то устройство хозяйства, которое складывается по-разному в исторической действительности. Это имело большое значение для молодого Вебера, в теоретических вопросах склонявшегося во многом к позициям Менгера и его коллег, но слишком хорошо понимавшего продуктивность и специфику исторического познания, чтобы принимать классический теоретический подход не критически. Сильно упрощая, можно сказать, что для экономистов теоретиков того времени люди всегда одинаковы (готовность учитывать историческую специфику в общем не имела последствий для теории), а для экономистов-историков никаких неизменных мотивов у людей не существует, историческая действительность нуждается в эмпирическом изучении, а не в надуманных схемах. В значительной мере именно из размышлений о резонах каждой из сторон в этом споре выросла та методология Макса Вебера, понимание которой имеет значение для правильного чтения его позднейших сочинений, в том числе и политических. Лишь постепенно Вебер пришел к тому, что наука, которой он занимается, – социология. Ее обоснование, разработка ее основных категорий, в том числе и понятия власти, оказались делом не только очень сложным, но и таким, которому предшествовала большая предварительная работа.

Идейную эволюцию Вебера можно очень условно (он много болел, и некоторые годы были вообще потеряны для науки и преподавания) разделить на три десятилетия^[4]. С 1894 г., когда он стал профессором национальной экономии, и до конца 90-х гг. Вебер – прежде всего историк и экономист. Правда, у него есть исследования, которые мы бы отнесли сейчас к прикладной социологии. Материалы его лекционных курсов по теоретической национальной экономии лишь сравнительно недавно опубликованы в составе полного собрания сочинений, но пока что обращают на себя внимание только узких специалистов. Вот что пишут об этой стороне деятельности ученого его публикаторы: «Макс Вебер интенсивно занимался самыми главными, ключевыми текстами [австрийской школы. – А. Ф.]. Принадлежавший ему экземпляр книги Менгера „Исследования о методе социальных наук“… испещрен пометками на полях, как одобрительными, так и критическими, сделанными его рукой… В лекциях Вебер также обращался к книге Карла Менгера „Принципы учения о народном хозяйстве“, хотя и не цитировал ее дословно… Значение Карла Менгера для научного развития Макса Вебера стало в полном объеме понятно лишь недавно, хотя до сих пор можно спорить о том, насколько велико значение Менгера для позднейшей социологии Вебера»^[5]. Речь идет о соотношении истории и теории. История, в соответствии с заветом великого Леопольда фон Ранке, должна исследовать, «как это было в действительности». Теория устанавливает закон, имеющий силу для целого класса возможных событий. Вебер, доказывают немецкие исследователи Михаэль Зукале и Герхард Вагнер, считал, что каузальное рассмотрение социальных событий строится как силлогизм: есть большая посылка – это закон, есть меньшая – конкретные условия, наступающие в определенный момент, и есть вывод – само единичное событие^[6], которое обусловлено двумя родами причин: теми, которые описаны общим законом, и теми, которые заключены в конкретных условиях его совершения. Экономическая теория строится на предположении о сконструированном «хозяйственном субъекте», который представляет собой нечто вроде идеальной математической фигуры, что-то совершенно нереалистическое, но вполне пригодное для научной работы^[7]. Казалось бы, радикальной несовместимости между историей и теорией нет. Но Вебер понимал, что теоретический подход классического австрийского маржинализма и позиции исторической школы нельзя просто развести, так сказать, по разным углам, признав за каждой ограниченную правоту. Если перенести в теорию, даже самую абстрактную, характеристики современного западного человека, отождествив, таким образом, современную экономику с экономикой вообще, это повлечет за собой искаженное представление об экономике и социальной жизни прошлого. Нет и убедительной теории, в которой можно было бы найти место для самых разнообразных мотивов экономической деятельности человека в разные времена и в разных культурных условиях. До конца определиться с этим Вебер в 90-е гг., видимо, не успел, критика ключевых фигур исторической школы приходится на следующее десятилетие. Этот период начинается примерно в 1902–1903 гг.

В 1903 г. Вебер опубликовал первую часть обширной методологической статьи «Рошер и Книс и проблемы теоретической национальной экономии». Вильгельм Рошер, один из крупнейших представителей немецкой исторической школы, для объяснения конкретных исторических событий и феноменов старался искать универсальные связи, создавая, так сказать, «всеобщую теорию всего». Этот универсалистский подход, напоминавший гегелевский, Вебер считал неправильным и непродуктивным. У Карла Книса, другого патриарха исторической школы, один из курсов которого Вебер слушал студентом (а впоследствии, кстати говоря, занимал в Гейдельберге кафедру, которую незадолго до этого оставил Книс), он перенял – и специально подчеркивал это – точку зрения, что «науки, в которых человеческое „действование“ исключительно или по преимуществу образует субстрат исследования, внутренне взаимосвязаны»^[8]. Собственно, Вебер так или иначе занимается именно «науками о действии»; вот почему специфика и логика этих наук представляют для него такую важность. Книс, как считал Вебер, не разобрался, однако, в проблеме иррациональности человеческого поведения. В абстрактной теоретической национальной экономии игнорировались все неэкономические мотивы, человек считался всецело эгоистичным, всезнающим и стремящимся только рационально подобрать наилучшие средства для достижения цели^[9]. Поскольку это однородные мотивы и способы выбора действий любого мыслимого действующего, постольку возможно их идеальное теоретическое представление. Но если признать, что человек обладает свободой воли, что у него могут быть самые разные мотивы и в общем никогда нельзя быть полностью уверенным в том, как он поступит, тогда, как считал Книс, законы, которым подчиняются события мира природы, невозможны в мире человеческих действий. Значит, экономисты ошибаются, конструируя поведение человека в виде, как мы бы сейчас сказали, «рационального выбора» и всех описывающих его законов. Такова была позиция не одного только Книса, тем более нужно было внести здесь ясность. Точка зрения Вебера, если очистить ее от многочисленных уточнений и оговорок, заключается в том, что в области природных событий для нас непонятного, иррационального куда больше, чем в поведении людей. Действительно, если мы знаем общий закон, но не знаем конкретных обстоятельств, естественное, законосообразное событие будет для нас понятным лишь в общем, но не в деталях, выяснить которые (например, при падении скалы и разлете ее осколков) просто невозможно. «Силлогизм» (см. выше) построить будет невозможно. Напротив, в делах человеческих мы то и дело сталкиваемся с ситуациями прямо противоположного толка. Конечно, и действия людей, подобно естественным событиям, могут быть для нас «объяснимыми» («begreif ich»), поскольку подпадают под общие законы. Но гораздо важнее другое: они «понятны», не просто совместимы с нашим знанием общих законов (номологическое знание, как его называли в то время), но и могут быть доступны сопереживанию, т. е. пониманию (Verstehen) конкретного мотива или комплекса мотивов. «Иными словами: индивидуальное действие, из-за того, что оно поддается осмысленному истолкованию – насколько его достает, – в принципе, специфическим образом менее „иррационально“, чем индивидуальный природный процесс»^[10]. Повторим, вслед за Вебером, еще и еще раз: допустим, отвалился и раскололся кусок скалы; объяснить, отчего именно так, а не иначе, лег один из осколков, скорее всего не получится, хотя ничего противного законам природы в этом нет, но и знание всех условий мало достижимо. Сравним это с человеческими действиями по приказу, по долгу службы, из корысти. Нам понятны действия, хотя «залезть в душу» человеку мы не можем, да это и не требуется. Понимание мотива – это ограниченное сопереживание, его достаточно для предсказания того, что мы можем наблюдать. А значит, мы можем, понимая, объяснить.

Понимание историко-культурных феноменов происходит в русле науки о культуре. В 1904 г. Вебер начал издавать вместе с друзьями журнал «Архив социальной науки и социальной политики», в котором опубликована большая часть его методологических работ и сочинений о хозяйственной этике. Национальную экономию Вебер теперь тоже считал наукой о культуре, определяя ее область исследования как «общее культурное значение социально-экономической структуры совместной жизни людей и исторических форм ее организации»^[11]. Сюда же он относил и «социальную науку», первоначально избегая слова «социология». Для этого были множественные резоны, мы укажем лишь на один из них, попутно прояснив некоторые термины и более сложные вопросы.

В методологических исследованиях этого времени Вебер ориентировался на так называемое юго-западное немецкое неокантианство. В ректорской речи знаменитого философа, основателя школы Вильгельма Виндельбанда в 1894 г., о которой речь уже шла выше, была сформулирована программа разделения естественных и исторических наук: «Принцип разделения заключен в формальном характере их целей познания. Одни ищут всеобщие законы, другие – особенные исторические факты: на языке формальной логики, цель одних – это всеобщее аподиктическое суждение, цель других – сингулярное ассерторическое положение… Итак, мы можем сказать, что эмпирические науки ищут в познании действительности либо всеобщее в форме естественного закона, либо отдельное в исторически определенном виде…»^[12]. Генрих Риккерт развил этот подход, более глубоко исследовал его принципы. Вебер прекрасно знал один из важнейших трудов Генриха Риккерта «Границы естественно-научного образования понятий» (эта книга выходила в двух частях, и вторая появилась незадолго до того, как Вебер принялся за издание «Архива»), он ссылался на нее в своих работах, хвалил в переписке, а в начале статьи «Рошер и Книс» даже утверждал, что хочет испытать на деле применимость рассуждений Риккерта к учению о методе^[13]. Поскольку естественные науки идут путем обобщения и отсекают индивидуальное, в том числе уникальную историческую каузальность, Риккерт считал, что социология, как наука, которая занимается поиском общих законов, это, с точки зрения метода, наука о природе и никогда не заменит исторические науки, которые исследуют действительность с точки зрения культурного значения. «Ведь культурное значение объекта, т. е. его понятная ценность и смысл, носителем которого он является, основывается, коль скоро речь идет о целом, не на том, что является общим для него и для другой действительности, но именно на том, что отличает его от других, а потому и действительность, которую мы рассматриваем в аспекте ее отношения к ценностям культуры как их реального носителя, тоже должна быть рассмотрена с точки зрения особенного и индивидуального»^[14]. Подобным же образом и Вебер писал в это время, что науки о культуре «изучают процессы человеческих действий с точки зрения их культурного значения»^[15], однако он не был готов ограничивать это значение только или даже по преимуществу тем, что уникально и индивидуально^[16]. В исторической действительности уникальное, неповторимое и регулярное, повторяющееся переплетены, так что более продуктивной может оказаться комбинация разных методов в рамках одной науки. В чем заключалась для него как ученого притягательность этого методологического разделения? Дело в том, что интерес историка к действующим, мыслящим, чувствующим людям и утверждения экономиста о безличных всеобщих законах, подобных законам естествознания, оставляли, как мы видели, мало пространства для компромисса. Историк мог признать, например, что в развитии экономики наступает такой этап, когда люди оказываются по преимуществу эгоистичными и рациональными участниками рынка. Вебер и сам отдал дань такому аргументу, когда говорил в конце «Протестантской этики», что в сложившейся капиталистической экономике, ставшей «огромным хозяйственным космосом», старые этические мотивы, поиск шансов на спасение не играют прежней роли. Появление капитализма обусловлено также и культурой, но мотивы, которые играли роль при его становлении, не те же самые, которые играют роль при его функционировании. Однако здесь есть опасность перестать видеть в уже сложившемся капитализме культурный феномен, раз уж его функционирование подчиняется абстрактным всеобщим закономерностям. А если мы не видим культурный феномен, нам достаточно зафиксировать общие регулярности и связи, не вдаваясь в понимание смысла. Впрочем, если всеобщие закономерности получили при капитализме наиболее явственное выражение, то не значило ли это, что мотивы и связи такого рода естественны, а значит, на самом-то деле могут быть обнаружены во все эпохи, у всех народов, хотя и в особом виде? Это предположение могло иметь далеко идущие последствия уже для самого исторического исследования, потому что позволяло пользоваться при описании разных эпох и стран одними и теми же понятиями, пусть и снабженными уточнениями. Когда Вебер говорит о специфике западного капитализма, он сравнивает его не просто с другими хозяйственными укладами, но и с другими формами капитализма. Он находит общее, но привлекает внимание к уникальному. Обращаясь к прошлому, можно найти, что и там действуют некоторые всеобщие закономерности. Обращаясь к настоящему, можно видеть его историческую обусловленность и культурное значение. Таким образом, науки о действии оказываются внутренне консистентными, пусть не едиными и не универсальными, и, возможно, в этом аспекте «науки о культуре», «социальная экономика», «социология» не так уж сильно различаются между собой у Вебера.

Вольфганг Шлухтер настаивает, что «Вебер долго не решался назвать свой подход социологическим, боясь, что его неправильно поймут: будто бы он собирается преодолевать необходимую односторонность в анализе действительности культуры путем создания всеобщей социальной науки. Уже в силу логических резонов он считал это невозможным и первоначально отчетливо высказывался за плодотворность социально-экономического анализа»^[17]. Шлухтер говорит, что Вебер параллельно пишет работы об экономической обусловленности социальных и культурных процессов и работы о влиянии идей на социальную и экономическую действительность.

«Экономическая обусловленность» означает действенность факторов, устанавливаемых теоретической национальной экономией. «Влияние идей» – действенность факторов, вскрываемых в историческом исследовании науками о культуре, даже если они ориентированы на познание современности. Фактически Вебер уже довольно рано обосновывал то, что сам же стал позже называть понимающей социологией. Конечно, это далеко не единственная возможная интерпретация идейной эволюции Вебера, как и всей его научной деятельности. Заслуживает отдельного упоминания точка зрения Вильгельма Хенниса: «Дело обстоит вовсе не так, что линия жизни Вебера идет прямо: сначала юрист, потом специалист по национальной экономии и наукам о культуре и, наконец, отец-основатель понимающей социологии»^[18]. Хеннис считает, что Вебер намеренно ограничил область своих поздних исследований экономической социологией, потому что в это время его занимал совершенно конкретный исторический вопрос: как возник современный западный рациональный, ориентированный на рентабельность капитализм, а не общие вопросы экономической или социологической теории.

Споры такого рода никогда не завершаются. Дело не только в Вебере, дело в понимании сегодняшних задач социологии, которое позволяет (или не позволяет) относить к ней те или иные сочинения. Нам важно лишь иметь в виду, что взгляды на одни и те же тексты могут быть совершенно различными. В нашем сборнике помещена работа «Основные социологические понятия» – первая глава книги «Хозяйство и общество». Даже краткое изложение ее истории показывает всю сложность правильного ее размещения в контексте трудов Вебера. Первоначально запланированный издательством еще в 1910 г. многотомный опус под редакцией Вебера должен был называться «Handbuch der politischen Oekonomie» («Руководство по политической экономии»); свой раздел Вебер собирался назвать «Социология», причем имел в виду «завершенную социологическую теорию в полном изложении»^[19]. При жизни Вебера он не вышел и был далек от готовности для публикации. Большой посмертно изданный том «Хозяйство и общество»^[20] вводил и продолжает вводить в заблуждение читателей, которые не придают значения издательским решениям, будучи уверенными в том, что сам текст все равно остается тем же. Но знаменитая книга состоит из сравнительно небольшой и достаточно цельной, хотя и не завершенной первой части, которая была написана Вебером в самый последний период жизни (она открывается главой «Основные социологические понятия»), а также большого объема куда более ранних глав, которые современные издатели Вебера считают первоначальной версией книги^[21]. Вебер не просто написал начальные главы в последнюю очередь, он начал заново писать всю книгу, отчего у читателя возникает то ощущение повтора (так, например, в первом полутоме есть глава «Типы господства», а во втором – «Социология господства»), то недоумение насчет основного категориального аппарата (о чем еще немного будет сказано ниже). Конечно, всякий раз – за исключением отдельных случаев вторжения издателя в саму плоть текста – это все равно тот же самый Вебер. Однако, осмысливая его концепцию власти, мы сталкиваемся, как теперь видно, не только с тем, что Вебер лишь постепенно пришел к отчетливо социологической постановке вопроса и основным понятиям социологии, но и с эволюцией его подхода к самим этим понятиям. Кроме того, он практически одновременно писал теоретико-социологические работы, тексты по исторической социологии и социальной экономике, политические работы более научного содержания и публицистику. Поскольку посмертные издания, за исключением новейшего полного собрания сочинений, широко используются, все это сильно затрудняет чтение, а попытки вычленить отдельные путеводные нити, основные интриги в его аргументах, не могут не грешить односторонностью. И все-таки мы исходим из того, что многие важные идеи, содержащиеся в его политических работах, можно понять, только если обратиться к теоретической социологии и хотя бы отчасти разобраться в том, что такое для него понимание.

1. Это не совсем то же самое, что идея «рефлексивной модернизации», той новейшей ситуации, когда общество модерна сталкивается со своими собственными последствиями и вынуждено на них реагировать. См.: Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive Modernization. Politics, Tradition and Aesthetics in the Modern Social Order. Stanford: Stanford University Press, 1994. Beck U., Bonss W., Lau C. The Theory of Reflexive Modernization: Problematic, Hypotheses and Research Programme, in: Theory, Culture & Society. April 2003. Vol. 20. P. 1–33. К сожалению, эта амбициозная программа в целом не имела значительных последствий.

2. Скорее речь идет об отказе от красот стиля, которые эстетически воздействуют на читателя. Аскетическая рациональность требует и аскетичного способа выражения. См. более подробно: Lepenies W. Die drei Kulturen. Soziologie zwischen Literatur und Wissenschaft. München: Hanser, 1985. S. 295, 297. См. также недавнее свидетельство Герхарда Вагнера, относящееся, правда, к методологическим работам: «Сочинения Вебера по наукоучению считаются одними из самых трудных текстов в истории науки. В немалой мере это связано с их стилем» (Wagner G. Der lange Schatten des Syllogismus // Sociologia Internationalis. Bd. 52. 2014. Hft 2. S. 243). Это удивительным образом перекликается с тем, как сам Вебер критиковал за плохой стиль и нагромождение конструкций одного из своих предшественников, Карла Книса, о котором речь еще пойдет ниже. Во всяком случае, читателю надо быть готовым к резкому перепаду сложности между публицистическими и методологическими сочинениями Вебера.

3. Первые годы он так или иначе вынужден был преподавать и юридические дисциплины, с 1897 г. Вебер смог переключиться только на национальную экономию. См.: Käsler D. Max Weber: Preuße, Denker, Muttersohn. München: C. H. Beck, 2014. S. 290.

4. О том, насколько спорным может считаться такое членение, еще будет сказано ниже.

5. Einleitung, in: Weber M. Allgemeine («theoretische») Nationalökonomie: Vorlesungen 1894–1898 / Hrsgg. v. Mommsen W. J. in Zusammenarbeit mit Judenau C., Nau H. H., Scharfen K., Tiefel K. Tübingen: Mohr (Siebeck), 2009. S. 24 f. Далее здесь оспаривается известная точка зрения Й. Шумпетера, что Вебер вообще не был экономистом и плохо разбирался в новейших теориях.

6. Это понимание Вебер перенял у Вильгельма Виндельбанда; его ректорская речь 1894 г. была важнейшим источником методологических построений Вебера. См.: Wagner G. Op. cit. S. 224 f. Вагнер ссылается на более раннюю статью: Sukale M. Max Weber. Leidenschaft und Disziplin. Tübingen: Mohr (Siebeck), 2002. S. 224. См. также первоисточник: Windelband W. Präludien. 5. Aufl. Tübingen: Mohr (Siebeck), 1915. S. 158.

7. См.: Einleitung, in: Weber M. Allgemeine («theoretische») Nationalökonomie: Vorlesungen 1894–1898. Op. cit. S. 26 и ссылка на текст самого Вебера: S. 120.

8. Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre. Tübingen: Mohr (Siebeck), 1921. S. 46 f.

9. Weber M. Allgemeine («theoretische») Nationalökonomie: Vorlesungen 1894–1898. Op. cit. S. 123.

10. Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre. S. 67.

11. Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaf slehre. S. 164.

12. Windelband W. Präludien. 5. Aufl. Tübingen: Mohr (Siebeck), 1915. S. 145.

13. См.: Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre. Op. cit. S. 7. Fn 1. Правда, в некоторых важных пунктах он уже тогда не примыкал к Риккерту безоговорочно, а позже, в частности, по вопросу об историческом характере ценностей, занимал позицию, которая была для Риккерта совершенно неприемлема.

14. Rickert H. Kulturwissenschaft und Naturwissenschaft. 6.-7. Aufl. Tübingen: Mohr (Siebeck), 1926. S. 79.

15. Weber M. Op. cit. Ibidem.

16. Есть важное отличие между тем, что уникально само по себе, и тем, что ценно как уникальное, о чем, собственно, и писал Риккерт. Но останавливаться здесь на этом мы не можем, тема достаточно хорошо изучена в истории философии и социологии. Отметим лишь значение работ еще одного представителя той же школы неокантианства, Эмиля Ласка. Именно Ласку, утверждает Вольфганг Шлухтер, Вебер обязан пониманием того, что теоретическая и историческая национальная экономия обе основываются на «критическом и конструктивном рационализме Канта» и только преследуют разные цели познания. Они равно возможны и необходимы, потому что «как люди культуры мы всегда испытываем интерес не только к всеобщему, к законам, но также и к индивидуальному, к тому в явлении, что стало именно таким, а не другим» (Schluchter W. Handlung, Ordnung und Kultur. Studien zu einem Forschungsprogramm im Anschluss an Max Weber. Tübingen: Mohr (Siebeck), 2005. S. 15).

17. Schluchter W. Handlung, Ordnung und Kultur. Op. cit. S. 43.

18. Hennis W. «Die volle Nüchternheit des Urteils». Max Weber zwischen Carl Menger und Gustav von Schmoller. Zum hochschulpolitischen Hintergrund des Wertfreiheitspostulats, in: Max Webers Wissenschaftslehre. Interpretation und Kritik / Hrsgg.v. Wagner G., Zipprian H. Frankfurt/M: Suhrkamp, 1994. S. 108.

19. См.: Schluchter W. Op. cit. S. 229, 225. В статье 1913 г. «О некоторых категориях понимающей социологии» социальную экономику и социологию Вебер называл близкими дисциплинами, разделяющими некоторые важные предпосылки (См.: Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre. Op. cit. S. 428.), однако тем более важно, что сам он в это время решительно определяет свои исследования как социологические.

20. Первые издания (1-е, вышедшее через год после смерти Вебера, 2-е издание 1925 г. и 3-е, повторяющее 2-е, издание 1947 г.) были сделаны Марианной Вебер на основе рукописей с помощью учеников Вебера. После Второй мировой войны Й. Винкельман продолжил работу, нашедшую завершение в пятом издании, которым пользовались и пользуются по всему миру по сей день, несмотря на выход полного собрания сочинений, в котором тексты организованы по-другому. См.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. 5. Revidierte Aufl. / Besorgt v. J. Winckelmann. Tübingen: Mohr (Siebeck), 1972. На это издание (в переиздании 1985 г.) даны ссылки ниже в данной статье. Винкельман проделал большую работу, но не все ее результаты считаются положительными. Одним из недостатков издания Винкельмана является включение в текст «Хозяйства и общества» фрагментов других, опубликованных работ Вебера. Так, например, произошло и с фрагментами доклада о Политике и статьи «Парламент и правительство в новой Германии».

21. Еще четверть века назад В. Шлухтер доказал, что в работе Вебера над корпусом текстов, известных нам как «Хозяйство и общество», можно выделить три фазы, причем первая и вторая разделены между собой не очень четко, а вот третья вполне обособлена; ее результат – «внутренне когерентный и самостоятельный по отношению к результатам других фаз работы» (Schluchter W. Religion und Lebensführung. Bd. 2. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1991. S. 633). «Основные социологические понятия» – это как раз бесспорный результат «третьей фазы».

следующий лист >>