Макс Мах
Мастер войны: Маэстро Карл. Мастер войны. Хозяйка Судьба
Через несколько часов, оставив разнеженную Карлу на сеновале, он возвратился в дом, коротко взглянул в глаза отца, сидевшего в кресле у кухонного стола, на котором Магда готовила обед, опустился перед ним на колени и поцеловал Петру руку. Ничего не было сказано, но Магда заплакала, а Петр нахмурился, но тоже ничего не сказал. А Карл, встав с колен, пошел в комнату родителей, открыл отцовский сундук и достал оттуда старую кольчугу и широкий солдатский меч. Через час он был уже на южной стене. Там, на стене, он и встретил тот рассвет.
На востоке вставало солнце, а по земле стлался низовой туман, и из этого белесого холодного марева бесшумно выходили идущие на приступ илимские солдаты. Это называлось генеральным штурмом. Так сказал старый десятник, стоявший на стене недалеко от Карла, но слова, которые так любил Карл, слова, которыми он умел рисовать точно так же, как углем и красками, слова больше ничего не значили. Его душа была уже в бою. Все остальное, что приключилось с Карлом в этот день, стало всего лишь продолжением того, что уже состоялось в его душе в ночь перед боем. Не было ни страха, такого простительного перед лицом воплощенного ужаса войны, ни робости. И пьяного азарта юности, не ведающей смерти, не было в помине. Все, с кем он дрался в тот день, были для него не вражескими солдатами и не вооруженными людьми, способными и желающими его убить. Они не были даже врагами, в том смысле, в котором они являлись врагами для всех жителей города Линд. Они – мужчины, которые пришли для того, чтобы изнасиловать Карлу, и этого ему было вполне достаточно. Образ, возникший в его душе после слов Карлы, по-прежнему стоял перед глазами даже теперь, когда он дрался на стене с идущими на штурм илимскими солдатами. С тем большей сноровкой разил он их своим мечом.
Первого илимца Карл убил в половине седьмого утра, последнего, в этот день, – в вечерних сумерках. Он начал бой зеленым новичком, впервые выставившим свою жизнь против чужой жизни, а закончил – ветераном, на которого с уважением, восхищением или ужасом смотрели другие защитники стены. Его хладнокровию могли позавидовать и гораздо более опытные бойцы. Его способности, которые с ранних лет развивал Петр Ругер, раскрылись наконец со всей своей впечатляющей силой. Карл был неутомим и смертоносен. И он не ведал жалости.
Вечером, после боя, когда защитники стены расселись у костров, чтобы согреться, отдохнуть и поесть, люди гораздо старше его по возрасту обращались к нему уже не иначе как «мастер Карл». А за глаза его прозвали Бойцом, потому что, как оказалось, в этом и заключалась его суть.
Королевские войска так и не смогли взять город. Линд выдержал полуторамесячную осаду и восемнадцать штурмов. Потом подошли союзные войска, и король отступил. А Линд праздновал победу. Карл целый день танцевал и пил вино в трактирах и на площадях веселого Линда, а ночью неистово любил Карлу. Их общее безумие достигло предела возможного, а может быть, и перешагнуло его. Во всяком случае, если кто-нибудь в доме Петра Ругера или в домах его соседей еще не знал об этом прежде, теперь крики Карлы и рев Карла уже точно перебудили весь квартал. Тем не менее, ни отец, ни приемная мать ничего ему не сказали, когда утром он прощался с ними на пороге дома, в котором прошла вся его прежняя жизнь. А ведь в этот день, солнечным победным утром, шестнадцатилетний Карл Ругер прощался со своим домом и своим городом навсегда. Он почувствовал это тогда так отчетливо, что сжало грудь и просыпалась соль по ту сторону глаз. И, прощаясь с родителями, он уже доподлинно знал, что дороги назад нет и не будет. Так оно на самом деле и вышло. Длинные дороги вели его по миру, и не раз и не два возвращался он в иные места, где бывал или жил прежде, но в Линд он не вернулся никогда.
Глава третья
Тень
1
Превращение завершилось, и ягуар беззвучно зарычал, подняв раскрытую пасть к призрачному небу мира теней. Мгновенный ужас, порывом штормового ветра пролетевший над площадью перед храмом, смахнул с нее завороженных трансформацией кошек, и Карл остался один на один с немо ревущим убийцей.
Сжало виски. Это было уже не привычное покалывание, а настоящая боль, и серебряное сияние, наполнявшее ночной воздух, окрасилось кровью. Кровавый туман встал перед глазами, и Карл чудом удержался от того, чтобы не зашататься и не закричать.
Этой ночью он снова пришел в порт. На этот раз Карл был здесь один, если не считать зрителей, затаившихся на пяти галерах и двух парусных кораблях – войянском когге и шебеке из Амста, – пришвартованных к ближайшим к месту действия пирсам. Но, поскольку зрители вели себя тихо, делая вид, что их здесь нет, и Карлу не мешали, он был склонен не обращать на них внимания, хотя принимал в расчет. Однако теперь, когда его ударила боль, он забыл о них на самом деле, занятый борьбой со своим слабым человеческим телом. Впрочем, терпеть ему пришлось недолго. Как и прежде, тень ревущего ягуара стала бледнеть – Карл увидел это даже сквозь красную пелену, застилавшую взор, – секунда, другая, и все кончилось. Исчезла со стены храма тень ночного охотника, истаяла боль, но оставшийся стоять на месте Карл, с трудом втягивающий воздух через сжатые зубы, успел понять, что ягуар не угрожает. Отчаяние – вот чувство, которое определяло состояние оборотня. Отчаяние.
2
Было начало одиннадцатого, когда Карл подошел к дому в Кривом переулке. Во всяком случае, по его личным ощущениям, прошло не более десяти минут с тех пор, как колокол на Ратушной площади пробил десять. Солнце теперь стояло уже высоко, но до полудня оставалось еще очень много времени.
Эта часть острова была высокой. На самом деле Шестая Сестра представляла собой скалистый холм, но все-таки северная часть острова являлась его подошвой, а Кривой переулок находился на южной стороне, круто поднимаясь вверх от Цветочной улицы к подножию замка Великого Садовника. По левой стороне переулка с самого низа тянулась каменная стена грубой кладки, густо заплетенная лозами дикого винограда, и в этой стене время от времени открывались узкие щели лестниц, уходящих вверх, к домам знатных Садовников. А вот вход в дом Виктории был другим. Тяжелая дубовая дверь, обитая бронзовыми украшениями, была врезана прямо в камень стены. Рядом с дверью на толстой железной цепочке висел молоток, которым Карл в дверь и ударил. Подождав с полминуты, он ударил снова.
Открылась дверь на шестом ударе. Худой мрачный старик, одетый в куртку и штаны зеленого сукна, выжидающе посмотрел на Карла, но, заметив в его руках мольберт, кивнул и молча указал рукой куда-то в глубину темного прохода, открывавшегося сразу за дверью. Карл тоже не стал ничего говорить, а только коротко кивнул старику – то ли здороваясь, то ли показывая, что понял, – и прошел внутрь. Дверь за ним закрылась, и сразу же стало почти совсем темно. Если бы не слабый огонек свечи, которую старик, закрыв за Карлом дверь, взял из стенной ниши, в коридоре царил бы полный мрак. Пока они шли куда-то в глубину холма, Карл разобрал, однако, что находится в узком каменном туннеле со сводчатым потолком. И стены, и пол, и потолок – все здесь было из кирпича, так что напоминало скорее не вход в дом богатой и влиятельной дамы, а преддверие гномьих рудничных городов. Впрочем, гномьи галереи могли тянуться на сотни метров, а этот коридор оказался совсем коротким. Карл сделал едва ли больше пятнадцати шагов, когда впереди скрипнула открываемая стариком дверь и в глаза ударил ликующий свет солнечного утра. Еще пара шагов, и они вышли во внутренний двор дома Виктории.
– Ждите здесь, мастер, – сказал старик и быстро скрылся за еще одной дверью, оставив Карла одного.
Карл огляделся и пришел к выводу, что место ему определенно нравится. Двор, образованный двумя глухими стенами, вроде той, что шла вдоль переулка, и самим домом Садовницы, имевшим два разных по стилю и, видимо, по времени постройки фасада, был просторен. Все четыре стены, замыкавшие двор, были густо оплетены длинными стеблями каких-то ползучих растений, сейчас радостно цветущих, и все тем же диким виноградом. В центре двора ласково журчал крохотный фонтанчик, помещенный в сложной формы мраморный бассейн, похожий на большую морскую раковину, но скорее намекавший на это, чем воспроизводивший образец с принятой у скульпторов и архитекторов точностью. Вокруг бассейна и по периметру двора были разбиты цветочные клумбы, на которых среди разнообразных цветов и сочной травы, разбросанные в художественном беспорядке, росли розовые кусты. Оставшееся не занятым пространство было замощено плитками зеленоватого мрамора.
Виктория не заставила его долго ждать и вышла к Карлу через широкие двери более новой части дома уже через несколько минут, едва позволив ему вполне насладиться видом дома и сказочным ароматом цветов. Она была одета в глухое платье бледно-зеленого цвета, но волосы ее сейчас были непокрыты. Теперь, солнечным утром и вблизи, Карл смог рассмотреть ее значительно лучше, чем прежде. Да, она была очень красивой женщиной. В этом не могло быть никаких сомнений, и даже законченный мизантроп и самый придирчивый критик женской красоты вынуждены были бы признать это как факт Божественного Промысла. Она была уже немолода, по-видимому, недавно перешагнув через третье десятилетие своей жизни и войдя в четвертое. Впрочем, увидеть это мог Карл, но вряд ли большинство других мужчин и женщин дали бы Виктории больше двадцати. У нее было узкое овальное лицо с тонкими и изысканно выверенными чертами. Тонкие черные брови над огромными миндалевидными глазами. Длинные ресницы и снежно-белая кожа. При этом цвет ее изящно очерченных губ заставлял вспомнить о гранатах крайнего юга, но никакой краски на них не было. Виктория вообще не пользовалась ни помадой, ни краской, ни белилами. Украшений она не носила тоже, по-видимому, полагая, что ее красоту ничем подправлять не надо. И усиливать тоже.
«Что ж, – подумал мельком Карл, отвешивая Виктории сдержанный поклон, – в этом она права».
– Здравствуйте, госпожа Садовница, – сказал он вслух. – Я польщен приглашением и очарован вашей красотой. Мне будет что писать.
Он говорил серьезно. Без улыбки.
– Здравствуйте, мастер Карл. – Она тоже не улыбалась. – Вам нравится мой двор?
– Очень приятное место, – кивнул Карл.
– Но вы больше любите деревья, не правда ли? – спросила Виктория, откровенно рассматривая его.
– Да, пожалуй, – согласился Карл, поняв, что она права. Он как-то не задумывался над этим раньше, но сейчас, когда прозвучал ее высокий голос с резким носовым призвуком, понял, что она права. Ему и в самом деле больше нравились деревья.
– А как пахнет ветер? – спросила она вдруг.
– Ветер? – Карл был удивлен странным вопросом. – Ну как может пахнуть ветер? Воздух не имеет запаха, как я слышал, а ветер есть движение воздушных масс, моя госпожа. Так говорят ученые.
Карл развел руками, не скрывая, что ее вопрос его озадачил. Однако на самом деле, уже произнося эти слова, он начал понимать, что вопрос Садовницы был не так бессмыслен, как это показалось ему вначале.
– Ветер носит чужие запахи, госпожа Садовница. – Он решил, что пришло время улыбнуться. – Цветы и деревья, костер и немытое тело, гниющие водоросли… да мало ли чем может пахнуть ветер, крадущий запахи, как сорока блестящие вещички.
– Возможно, вы правы, – кивнула Виктория. – Но что вы скажете о снеге? Или опять сошлетесь на мнения мудрецов, полагающих, что снег есть вода, а вода сама по себе запаха не имеет?
– Скажу, что вы правы. – Карл еще не понимал, куда она клонит, но подозревал, что ее вопросы возникли не от живости ума прекрасной Садовницы, а из соображений, далеко выходящих за границы значений известных им обоим слов. – Снег пахнет зимой и смертью. Так говорят горцы.
– А может ли снег петь? – Казалось, с каждым вопросом ее черные глаза становятся все больше и больше.
– Не надо испытывать на мне свои чары, госпожа, – сказал он, стерев с губ улыбку. – На меня они, как вы должны были уже убедиться, не действуют, но настроение у меня от этого портится, а художник должен быть в хорошем настроении, иначе портрет выйдет плохо.
– Думаешь, я хочу заполучить тебя в постель? – спросила она, не меняя выражения лица.
– Возможно, что и нет, – покачал Карл головой. – А возможно, что и хочешь, но если не хочешь сейчас, то захочешь потом.
– Ты умеешь читать будущее? – подняла она бровь.
– Нет, не умею, – с сожалением признался он. – Но зато я разбираюсь в людях, особенно в женщинах.
– Вот как. – Она все-таки улыбнулась. – Но ты имеешь в виду обычных людей, а я…
– Видящая, – закончил он за нее.
Вот теперь он ее удивил так удивил. Глаза Виктории раскрылись еще шире – хотя куда уж еще?
– Откуда ты узнал? – спросила она.
– Догадка, не более, – усмехнулся он. – Но ты мне, конечно, не расскажешь, что тебе привиделось.
– Расскажу. – Виктория уже взяла себя в руки и снова была бесстрастна. – Не все, но кое-что расскажу.
Она вдруг улыбнулась, и оказалось, что улыбка у нее такая же красивая, как и все остальное. И такая же неживая.
– Во время Фестиваля я поняла, что Яна ты не убьешь, хотя он и умрет, и умрет плохо.
– Надеюсь, что ты права. – Карл искренне хотел ей верить, но верилось с трудом. Ян должен был объявиться так скоро, как скоро перекипит его первое бешенство.
– Ты так хочешь его смерти? – Виктория второй раз разрешила своим чувствам выглянуть из-за стены, построенной ее волей.
– Нет, – покачал головой Карл. – Я просто не хочу никого убивать.
– Любопытно, – тихо и медленно, как бы взвешивая в уме его слова, произнесла Виктория. – Но для чего тогда ты носишь меч? Впрочем, не отвечай, я уже знаю. Ты дворянин?
– Так ты читаешь не только будущее, но и прошлое?
На каждого умника всегда найдется еще больший умник, – не без облегчения мысленно процитировал Карл старую загорскую мудрость. Теперь он знал, что прошлое она читать не могла. В его прошлом Виктория видела лишь то, что он готов был ей показать.
– Дворянин, – признал он вслух. – Но меч я ношу просто потому, что мне это нравится. Просто нравится. Понимаешь?
– Допустим, – сказала она, задумчиво рассматривая его меч, и Карл понял, что не один он такой умный. У этой женщины отличное чутье на правду, и, если ей и не дано заглянуть в его прошлое так глубоко, как хотелось бы, все-таки Виктория способна почувствовать, что видит не все. – А еще я увидела эти вопросы: чем пахнут ветер и снег и как поет ночь? Ты знаешь ответы, Карл?
– Нет. – Сейчас он сказал правду. Ее вопросы его озадачили, и более того – они заставили тревожно сжаться его бестрепетное сердце, а это, как он знал, сделать совсем не просто. – А что ты увидела на дороге? – спросил он.
– Что ты застрянешь в Сдоме и что тебе потребуются деньги, – легко ответила она, но тут же добавила: – Это все, Карл. Большего я тебе не скажу. Пойдем в дом, я буду тебе позировать, а буду ли я с тобой спать, покажет время. Сейчас я думаю, что нет, но кто знает, что подумаю потом?
3
Надо признать, Виктория оказалась идеальной моделью в том смысле, что ее дивная красота предоставляла художнику редкостную возможность говорить правду. Впрочем, нет вещи без изъяна, как любят повторять горцы с Высокого хребта. Красота Виктории была лишена жизни и внутреннего света. Это была холодная красота эстетического идеала, но эмоционально она вызывала у Карла отторжение, а могла вызвать и отвращение. Ему потребовалось напрячь все свои чувства, обрушить баррикады и стены, воздвигнутые привычкой и волей, чтобы увидеть за холодным мороком, созданным искусством опытной колдуньи, живое пламя души незаурядной женщины. Это был вызов его искусству, и Карл был благодарен Виктории за этот труд души, который и есть главное дело художника, как понимал это сам Карл. А еще она умела «держать мгновение». Обычно даже самая опытная модель продолжает жить и во время сеанса. Она дышит, тело ее движется, она устает, и настроение ее меняется по мере того, как уходит время. Виктория не двигалась и, казалось, даже не дышала. По-видимому, она не знала, что такое усталость, и Карл, стремительно менявший лист за листом, откладывая в сторону готовые наброски, был ей за это благодарен тоже. Два часа времени и десять листов бумаги закончились удивительно быстро, и за все это время Виктория не произнесла ни единого слова.
Закончив, Карл поблагодарил Садовницу за доставленное ему удовольствие и начал складывать рисунки.
– Теперь я смогу работать в своей мастерской, – сказал он. – Полагаю, что ваш портрет, госпожа, будет готов не позднее, чем через десять дней.
– Так быстро? – Казалось, что она совсем не удивлена тем фактом, что позировать больше не придется.
– Я привык работать быстро, – улыбнулся Карл.
– Могу я взглянуть на ваши наброски? – спросила она, подходя.
– Разумеется, – ответил он и протянул ей листы.
Виктория взяла рисунки и, пройдя к круглому дубовому столу, стоявшему посередине гостиной, начала раскладывать их на инкрустированной светлым деревом столешнице.
– Я на самом деле так красива? – спросила она, посмотрев на первый рисунок.
– Да, – коротко ответил Карл. – Вы можете спросить зеркало, оно не обманывает.
– Откуда ты знаешь, сколько мне лет? – спросила она через минуту, рассматривая другой рисунок.
– Разве я ошибся? – вопросом на вопрос ответил он.
– Я еще не решила, хочу ли я с тобой спать! – В голосе Виктории прорезалось раздражение.
– Я думаю, что ты ошибаешься, – не согласился он.
– Я ничего не боюсь! – Гнев прорвал плотину ее выдержки.
– Мы все чего-нибудь боимся, – пожал плечами Карл. – И ты, и я, и Великие Мастера. Даже богам есть чего опасаться.
– Кто это? – спросила она, дойдя до последнего рисунка.
– Что-то не так? – удивился он, подходя к Виктории.
– Все так, но это не я, – объяснила она.
– А кто? – Карл был озадачен.
– Действительно – кто? – усмехнулась Виктория, передавая ему лист.
Карл взял в руки рисунок, и сердце сжалось, и кровь застучала в висках.
«Опять! – с тоской подумал он, глядя на собственный рисунок. – Опять…»
Это и в самом деле была не Виктория.
София
У нее были пышные черные волосы, чуть вьющиеся, волнистые, и смуглая кожа. Сочетание довольно редкое в империи, но оттого делающее ее красоту еще более яркой, вызывающей, дерзкой. Черные глаза Софии смотрели на мир чуть насмешливо, но сейчас они были серьезны и внимательны.
Герцогиня Цук приняла Карла в чайной комнате, сидя в жестком полукресле у маленького круглого столика, на котором едва умещался чайный сервиз. Она была в темно-красном платье, вырез которого почти полностью открывал взгляду Карла роскошь ее грудей. Было ли это случайностью или нет, Карл не знал. Он мог только надеяться на то, что это не случайность. В конце концов, это был частный визит, но, с другой стороны, она позвала его сама.
– Я много о вас слышала, Карл, – сказала София Цук, когда, поклонившись ей, он занял предложенный ему стул. Голос у нее был низкий, грудной, дивно окрашенный легкой природной хрипотцой.
– Я много о вас слышала, Карл, – сказала она, глядя на него серьезно и как бы изучающе.
– Обо мне? – спросил он, любуясь ее полными губами. – Помилуйте, ваша светлость, что же такое вы могли обо мне слышать? Верно, вы имеете в виду какого-нибудь другого Карла. Это имя довольно распространено в некоторых местах.
– Не прибедняйтесь, Карл, – попросила она, и тень улыбки скользнула по ее губам. – И перестаньте, граф, величать меня светлостью. Это смешно!
София выделила интонацией его титул, который он при дворе, к слову, ни разу не объявлял, и Карл посмотрел на нее с новым интересом, никак не связанным с ее красотой.
– Вы правы, герцогиня, – усмехнулся он. – Возможно, я подчеркиваю, возможно, ибо на этот счет существуют разные мнения; так вот, возможно, я могу так титуловаться, но все-таки обычно я этого не делаю.
– И напрасно, – возразила ему София. – Титул, полученный из рук императора, да еще такого императора, каким был Евгений Яр, носить не стыдно.
– Яр?! – почти искренне удивился Карл. – Вы меня пугаете, София. Я еще под стол пешком ходил, когда императора отпевали в Цуре!
– Возможно, я ошибаюсь. – София пожала прекрасными плечами и наконец улыбнулась Карлу. – Но люди также говорят, что меч, которым вы опоясаны, это меч маршала Гавриеля, а он, мне кажется, жил в то же время, что и император. Или я ошибаюсь?
– Нет, София, – в свою очередь улыбнулся Карл. – Вы не ошибаетесь. Гавриель Меч был маршалом императора Евгения, и этот меч… – Карл тронул кончиками пальцев эфес своего меча, – этот меч действительно однажды принадлежал Гавриелю, но это, София, ни о чем не говорит. Подумайте сами, мало ли когда и кому принадлежала та или иная вещь! В отличие от людей, вещи живут долго.
«Забавно, – подумал он, – меч Меча! И тогда, кто чей хозяин?»
– Наверное, вы правы, Карл. – София снова была серьезна, а ее большие черные глаза почти скрылись под опущенными веками и в тени длинных ресниц. – Вы правы, а я не права, но что вы тогда скажете о росписи купола в зале Ноблей в Цейре?
– Вы имеете в виду плафон? – поднял бровь Карл, которого завязавшийся разговор уже не радовал. Идя к герцогине, он преследовал совсем иную цель. – Роспись великолепна. Воистину Гавриель Меч был не только прославленным полководцем.
– Я имею в виду северную часть плафона. – Веки поднялись, и на Карла взглянули черные глаза, из которых полыхнула страсть такой силы, что ему стало страшно.
– Ах вот вы о чем! – Ему было что ответить и на этот вопрос. – Мой стиль, София, действительно несколько напоминает стиль того безвестного мастера, которому маршал Гавриель поручил роспись северного предела, но только напоминает. Не больше.
– Значит, это были не вы?
Возможно, София была разочарована, но сказать об этом определенно Карл не мог. Ее эмоции были сложны, это являлось фактом, однако, вне всякого сомнения, герцогиня была отнюдь не так проста, как предлагала думать о себе посторонним.
– София, – сказал он мягко, – простите, если я вас разочаровал, но роспись плафона в Цейре завершена тридцать лет назад.
– Какая жалость! – воскликнула София, демонстрируя почти натуральное разочарование. – Какая жалость!
– О чем же вы жалеете? – спросил он, уже зная, куда повернет их беседа теперь. Эта дорога была ему знакома, но, главное, предпочтительна.
– Я жалею, что вы не он. – Она была расстроена, вернее, хотела это продемонстрировать Карлу. Ее артистизм был великолепен, а игра безупречна. – Я предполагала заказать вам мой портрет.
– Так закажите, – предложил Карл и снова улыбнулся.
– Но вы же не тот Карл, которого я имела в виду, – лукаво улыбнулась София.
– Зато я тоже художник! – возразил Карл. – Кому же и заказать портрет, как не художнику? А уж я, герцогиня, постараюсь, чтобы мои краски запечатлели вашу красоту на века и для всех!
– Для всех не надо, – улыбнулась София, ее глаза сияли.
– Вы не верите, что я могу это сделать? – обиженно поднял бровь Карл. – Или, упаси нас Единый, сомневаетесь в собственной красоте?
– Ни то, ни другое. – Ее голос опустился, она почти шептала. – Я предполагаю позировать вам нагая, Карл. Естественно, я не буду показывать портрет всем.
– Как пожелаете, София, – поклонился Карл. – Значит, мне предстоит увидеть вас без одежды…
– Боитесь? – улыбнулась она.
– Боюсь, – улыбнулся он.
– Испытание страхом – страшное испытание, – задумчиво сказала она.
– Вы правы, София, – согласился он.
– Жестокость не входит в число моих пороков, – усмехнулась она и добавила, вставая: – Следуйте за мной, граф.
Карл поклонился и без вопросов последовал за ней. Не встретив по пути ни единой живой души, они прошли анфиладой просторных комнат и кривым узким коридором, поднялись по короткой лестнице из полированного ясеня и, наконец, оказались в роскошно декорированной спальне. По-видимому, это была парадная спальня герцогини. Впрочем, если верить рассказам о ее расточительности и страсти к изысканной роскоши, могло оказаться и так, что сейчас они находились в ее личных апартаментах.
В спальне их ожидали две камеристки герцогини, молча поклонившиеся госпоже и ее спутнику и замершие в ожидании распоряжений.
– Разденьте меня, – приказала София и повернулась к Карлу лицом.
Она стояла всего в трех метрах перед ним, несомненно, с умыслом выбрав дистанцию, позволяющую ему видеть ее целиком и в то же время не упустить ни одной детали. А Карл не стал, что естественно, напоминать герцогине Цук, что у него нет с собой ни красок, ни холста, ни бумаги. Все, что могло потребоваться – или не потребоваться, – было при нем. Остальное в руках богов и переменчивого нрава Софии. Однако у него создалось впечатление, что, начиная осаду, он ошибся в намерениях гарнизона. Кажется, эту крепость никто всерьез оборонять не предполагал.
4
Возвращаясь домой, он не спешил. Хотелось кое-что обдумать, и делать это лучше всего на ходу. Карл шел, что называется, куда глаза глядят, не выбирая дороги, не имея определенной цели. Он забыл даже о еде, и только запах копченой рыбы заставил его очнуться и оглядеться. Ноги привели его к рыбному порту на Первой Сестре. Или это были не ноги, а чутье? Или Судьба? Кто знает?
Карл прошелся вдоль почти опустевших к этому времени рыбных рядов, дошел до коптилен и, купив за несколько медных грошей кусок горячего тунца и гречневую лепешку, принялся за еду. Теперь выяснилось, что он смертельно голоден. И то правда, завтракал он рано утром, а сейчас солнце уже клонилось к закату. У Виктории он только выпил два бокала вина, но ничего не ел, а сколько он бродил по Сдому, занятый своими мыслями, можно было легко вычислить по положению солнца, но никакого смысла в этом занятии не было. Долго бродил. Этого достаточно.
Тут же, в порту, стоя на краю пирса, Карл быстро съел свой не слишком обильный обед и пошел было домой, вероятно, к заждавшейся уже его Деборе, но, проходя мимо лавки старого Медведя, изменил свои планы и зашел к старику.
Аптекарь, как и следовало ожидать, работал, что-то взвешивая на своих крошечных весах, пересыпая какие-то порошки из одних горшочков в другие, смешивая в склянке из мутного стекла неизвестные Карлу жидкости. Работал он сосредоточенно и… красиво. Пожалуй, слово «красиво» было уместно в этом случае не менее чем в любом другом. И, кроме того, запах, вернее – запахи, витавшие в лавке, многочисленные и разнообразные, составляли неотъемлемую примету аптеки.
Карл несколько минут стоял за спиной старого Медведя, наблюдая за его работой и вдыхая запахи сухих трав и минералов, иногда узнаваемые, а иногда и нет. Он просто был не в силах прервать очарование момента, благо глуховатый аптекарь, по-видимому, не услышал, как Карл вошел в лавку. Но, с другой стороны, чувство такта мешало Карлу затягивать удовольствие и, значит, предоставить аптекарю возможность самому его обнаружить. Поэтому, как ни жалко было разрушать магию момента, Карл тихо кашлянул несколько раз и этим привлек внимание старика. Вскочить с табуретки, как это случилось днем раньше, Карл аптекарю, однако, не позволил, шагнув к старику вплотную и придержав того за плечи.
– Прошу вас, мастер, сидите! – попросил Карл. – Я зашел просто поболтать. Если у вас, конечно, есть время.
– Время! – возмутился старый Медведь. – Да что вы такое говорите, господин мой Карл! Кто я, чтобы следовало заботиться о моем времени?
– Тогда я присяду, с вашего позволения, – усмехнулся Карл, усаживаясь на другую табуретку. – Как поживаете? Хорошо ли идет торговля? – спросил он, не позволяя старику продолжить в том же возвышенном тоне, в котором тот начал.
– Спасибо, господин мой Карл, – серьезно ответил аптекарь. – Здоровье мое, как и следовало ожидать, отменное, хотя годы немалые, сами понимаете. А торговля… Пока люди болеют – а они болеют всегда, даже здесь, в Сдоме, – без дела нам сидеть не приходится. Не сами ищем, оно нас находит. Дело, я имею в виду. Да и прочее разное… Вот сейчас, например, – не поверите! – готовлю тинктуру из сушеных корней яремы. Для чего, спросите? Дурная травка, если честно сказать, и корешок подлый. Ничего не лечит толком, да и отрава из него, честно сказать, никакая. Право слово, легче человека ножом убить, чем яремником травить. Но дела-то, господин мой Карл, разные бывают. Яремник, должен заметить, седьмая часть приворотного зелья. Кто не знает, всегда удивляется, а только без яремника ничего путного не выйдет, а с яремником – и не захочешь, а полюбишь. Такое дело!
– Так вы что же, мастер Медведь, колдовством тоже промышляете? – удивился Карл.
– Ни в коем случае, – лукаво улыбнулся в ответ старик аптекарь. – Не враг я себе, чтобы в Сдоме приворотное зелье варить! Хотя чего там трудного! Уж поверьте, надо будет – сварю. И выйдет не хуже, а лучше, но только не здесь! Оболтус один – из Синих – взялся кому-то сварить, а руки пачкать не хочет, да и не умеет, наверное. Яремник-то, такое дело, ни в чем не растворяется, и при обработке секрет знать надо, чтобы порошок нужной мелкости вышел. Вот он мне и заказал. А я что? Закона не нарушаю, и заработок опять же неплох. Сделаю, конечно. Почему бы не сделать?
– А про кошку вы слышали? – спросил Карл, переходя к главному.
– И видел, – кивнул старик. – Она тут в рыбном порту уже четвертую ночь гуляет.
– А я думал, она только в гавани бывает, – задумчиво произнес Карл.
– Нет, господин мой Карл, – покачал головой старик. – Еще и здесь, и в Арсенальной гавани тоже.
– И что это, по-вашему, такое? – спросил Карл.
– Оборотень, конечно. – Старик в своих словах не сомневался. – Но что-то с ним, оборотнем, я имею в виду, не так, господин мой Карл. А что – не знаю. Я про такое даже не слышал никогда, и вы, как я понимаю, тоже. Значит, что? Или впервые такое случилось, во что верится с трудом, ибо нет нового и старого под вечными небесами, все уже когда-то случилось, и не раз. Но если такое уже когда-то где-то случалось, то редкое это что-то и сподобило нас сие чудо лицезреть. К добру ли, мой лорд? Не знаю, но только страшно мне отчего-то, а меня напугать, сами понимаете, непросто. Но вот ведь привелось.
5
«Ну вот я и дома», – подумал Карл с улыбкой.
Его дом был уже виден в конце улицы, и возникшая у Карла мысль была, в сущности, простой констатацией факта. Все просто: шаг вперед и еще один шаг, он поворачивает за угол и видит вдалеке дом, который на время стал его домом. Ничего особенного, но случайная мысль заставила Карла насторожиться и задуматься о вещах, казалось бы, отвлеченных и с содержанием предыдущей мысли не связанных.
Карл знал, что у некоторых слов есть способность облекаться плотью снов, у других – становиться явью. Как бы то ни было, но разумный человек не станет бросаться словами, даже если он не Филолог и ему неведомы сокровенные тайны созвучий и смыслов. Сами Фиолетовые, вероятно, могли бы рассказать о словах много такого, о чем и не догадываются непосвященные, то есть абсолютное большинство людей, но кланы молчат, не раскрывая своих секретов. Молчат и Филологи, опасаясь, по-видимому, что их конструкции и правильные выражения однажды могут стать острыми ножами в их собственных спинах. Однако есть вещи, которые знают все. «Не поминай лихо», – говорят в Приморье. И правильно говорят, потому что опыт поколений может чему-то научить даже самого твердолобого невежду. «Не злословь, не богохульствуй», – требуют адепты почти всех религий, известных Карлу. И тоже, вероятно, неспроста. «Хочешь добра – говори о нем чаще», – поучают старики и здесь, на побережье, и на Высоком хребте, и в Загорье. Даже Леон из Ру, для которого слова всегда были точно таким же инструментом, как нож для сапожника или меч для солдата, даже он был согласен с мудростью стариков и, играя словами, всегда был осмотрителен и, пожалуй, даже осторожен.
